Эту картину пожарники наблюдали уже с крыши деаэраторной этажерки и с крыши блока спецхимии (отметка плюс 71 метр), куда они взбирались, чтобы сверху оценить ситуацию.
Взрывом в реакторе подбросило и развернуло в воздухе плиту верхней биозащиты весом 2000 тонн. В развернутом, слегка наклонном положении она вновь рухнула на аппарат, оставив приоткрытой активную зону справа и слева.
Один из пожарников поднялся на отметку пола центрального зала (плюс 35,6) и заглянул в реактор. Из жерла «вулкана» исходило излучение мощностью около 30 тысяч рентген в час, плюс мощное нейтронное излучение. Однако молодые пожарники, хотя и догадывались, но до конца не представляли степени грозившей им радиационной опасности. От топлива и графита, по которым они ходили длительное время на крыше машзала, тоже «светило» до 20 тысяч рентген в час…
Но оставим на время пожарников, которые вели себя как настоящие герои. Они гасили видимое пламя и победили его. Но их сжигало и многих сожгло пламя невидимое, пламя нейтронного и гамма-излучений, которые водой не загасишь…
Их было немного, тех, кто видел взрывы и начало катастрофы со стороны на близком расстоянии. Свидетельства их поистине исторические.
В момент взрыва в управлении Гидроэлектромонтажа, которое располагалось в трехстах метрах от четвертого энергоблока, дежурил сторож Даниил Терентьевич Мируженко, 46 лет от роду. Услышав первые взрывы, подбежал к окну. В это время раздался последний страшный взрыв, мощный удар, похожий на звук во время преодоления звукового барьера реактивным истребителем, яркая световая вспышка озарила помещение. Вздрогнули стены, задребезжали и частью повылетели стекла, тряхнуло пол под ногами. Это взорвался атомный реактор. В ночное небо взлетел столб пламени, искры, раскаленные куски чего-то. В огне взрыва кувыркались обломки бетонных и металлических конструкций.
– Що ж воно так бухае?! – в растерянности, со страхом и тревогой подумал сторож, ощутив подпрыгивающее сердце в груди и какую-то сразу сжатость и су-кость во всем теле, будто он вмиг похудел килограммов на десять…
Большой клубящийся черно-огненный шар стал подниматься в небеса, сносимый ветром.
Потом сразу же за главным взрывом начался пожар кровли машинного зала и деаэраторной этажерки. Стало видно, как с крыши полился расплавленный битум.
– Вжэ горыть… Бис его… Вжэ горыть… – не успев опомниться от взрывов и ощутимых сотрясений пола под ногами, прошептал сторож.
Проехали к блоку первые пожарные расчеты от пождепо промплощадки, из окна дежурки которого пожарники видели картину начала катастрофы. Это были машины из караула ВПЧ-2 лейтенанта Владимира Правика…
Мируженко бросился к телефону и позвонил в Управление строительства Чернобыльской АЭС, но никто не ответил. Часы показывали половину второго ночи. Дежурный отсутствовал или спал. Тогда сторож позвонил начальнику Управления Гидроэлектромонтажа В. Ф. Выпирайло, но того тоже не оказалось дома. Видимо, был на рыбалке. Мируженко стал дожидаться утра, рабочего места не покинул. Чем все кончилось для него, я расскажу чуть позднее…
В это же время с противоположной стороны от атомной станции, ближе к городу Припять и железнодорожной ветке «Москва – Хмельницкий», на расстоянии 400 метров от четвертого энергоблока, оператор бетоносмесительного узла комбината строительных конструкций Чернобыльской АЭС Ирина Петровна Цечельская, находясь на смене, также услышала взрывы – четыре удара, но осталась работать до утра. Ведь ее бетоносмесительный узел обеспечивал бетоном изготовление конструкций для строящегося пятого энергоблока, на котором в ночь с 25 на 26 апреля работало около 270 человек и от которого напрямую до четвертого блока было 1200 метров. Радиационный фон там составлял один-два рентгена в час, но воздух тут и всюду уже был густо насыщен коротко и долго живущими радионуклидами, графитовым пеплом, радиоактивность которых была очень высока и которыми дышали все эти люди.
Когда грохнули взрывы, Цечельской невольно подумалось:
«Преодоление звукового барьера… Взрыв котла в ПРК (пускорезервной котельной)… Рвануло водород в ресиверах?..»
На ум приходило известное уже из прошлого опыта… Но пускорезервная котельная мирно стояла на месте, там шел плановый ремонт оборудования (на улице теплынь)…
Звука летящего самолета не было слышно, как это обычно бывает после звукового скачка. В ста метрах, ближе к городу Припяти прогромыхал тяжелый товарный состав, и все стихло.
Потом стал слышен плеск, треск и клекот бушующего пламени над крышей машзала четвертого блока. Это горели керамзит и битум кровли, подожженные ядерным запалом.
«Потушат!» – уверенно решила Цечельская, продолжая работу…
На бетоносмесительном узле, где находилась оператор Цечельская, радиационный фон составлял 10–15 рентген в час.
Наиболее неблагоприятной была радиационная обстановка в северо-западном направлении от четвертого энергоблока, в сторону железнодорожной станции Янов, переходного путепровода через железную дорогу от города Припяти до автомобильного шоссе Чернобыль – Киев. Туда прошло радиоактивное облако после взрыва реактора. На пути облака лежала и база Гидроэлектромонтажа, из окна которой сторож Мируженко наблюдал взрывы и развитие событий на крыше машинного зала. Облако прошло над молодым сосновым лесом, отсекающим город от промплощадки, обильно посыпав его ядерным пеплом. И станет он к осени и надолго уже «рыжим лесом», смертельно опасным для всего живого. Со временем его сроют бульдозерами и захоронят в грунт. А ведь через этот лес пролегала пешеходная бетонная дорожка, по которой любители передвигаться на своих двоих ходили на работу и с работы. И я когда-то ходил по этой дорожке на работу…
Радиационный фон снаружи, в районе базы Гидроэлектромонтажа составлял около 30 рентген в час.
О мытарствах Ирины Петровны Цечельской и о ее письме министру энергетики Майорцу, написанному из Львова 10 июля 1986 года, я расскажу позднее…
Но кто же еще мог видеть взрыв реактора четвертого энергоблока в ту роковую ночь 26 апреля 1986 года? Такие люди были. И это были рыбаки, которые практически денно и нощно, как бы сменяя друг друга, потому что каждый рыбачил в свободное от вахты время, ловили рыбу у места впадения отводящего канала в пруд-охладитель. Вода после работающих турбин и теплообменного оборудования всегда теплая, и тут, как правило, хорошо клюет рыба. К тому же – весна, нерест, клев и вовсе отменный.
Расстояние от места рыбалки до 4-го энергоблока около двух километров. Радиационный фон достигал здесь полурентгена в час.
Большинство рыбачивших, услышав взрывы и увидев пожар, остались ловить до утра, иные, ощутив непонятную тревогу, внезапную сухость в горле и жжение в глазах, вернулись в Припять. Пушечные удары при срабатывании предохранительных клапанов, похожие на взрывы, приучили людей не обращать на подобные шумы внимание, а пожар… Потушат. Велика невидаль! Горели ведь Армянская АЭС, Белоярка…
В момент взрыва в двухстах сорока метрах от 4-го блока, как раз напротив машинного зала, сидели еще два рыбака на берегу подводящего канала и ловили мальков. Всякий серьезный рыбак о судаке мечтает. А без малька на судака лучше не ходить, пустое дело. А он, этот малек, весной особенно, норовит все поближе к блоку, аккурат к насосной станции, и гуляет здесь, и кишит. Один из рыбаков – человек без определенных занятий по фамилии Пустовойт. Второй рыбак – Протасов, командированный наладчик из Харькова. Очень ему понравились здешние места, хмельной воздух, отличная рыбалка. Подумал даже: перебраться бы сюда на постоянное жительство. Если удастся, конечно. Все же столичная область, лимит на прописку, так просто не устроишься. Хорошо ловился малек, и настроение было хорошее. Теплая, звездная украинская ночь. И не поверишь, что апрель, больше на июль смахивает. 4-й энергоблок, белоснежный красавец, перед глазами. И приятно удивляет душу вот это неожиданное сочетание великолепной, ослепляющей атомной мощи и нежных, плещущихся рыбок в садке.
Они услышали вначале два глухих, словно подземных, взрыва внутри блока. Ощутимо тряхнуло почву, потом мощный паровой взрыв, и только потом, с ослепляющим выбросом пламени, взрыв реактора с фейерверком из кусков раскаленного топлива и графита. В разные стороны летели, кувыркаясь в воздухе, куски железобетона и стальных балок.
Ядерным светом выхватило из ночи фигурки рыбаков, но они не догадывались об этом. Ну что-то там рвануло. Бочка с бензином, что ли… Оба продолжали ловить мальков, не подозревая, что сами они, как мальки, попали в мощные тенета ядерной катастрофы. Ловили и ловили мальков, с любопытством наблюдая за разворотом событий. У них на глазах развернули свои пожарные расчеты Правик и Кибенок, люди бесстрашно взбирались на тридцатиметровую высоту и бросались в огонь.
– Глянь! Видал? Один пожарник аж на блок «В» залез (плюс 71 метр над землей)! Каску снял! От дает! Герой! Жарко, видать…
Рыбаки схватили по 400 рентген каждый, ближе к утру стало неудержимо тошнить, очень плохо стало обоим. Жаром, огнем будто обжигает внутри грудь, режет веки, голова дурная, как после дикого похмелья. И рвота, непрерывная, изматывающая. За ночь они загорели до черноты, будто в Сочи месяц на солнце жарились. Это и есть ядерный загар. Но они об этом еще понятия не имели.
Заметили тут, что уже рассвело и что ребята с крыши сползают вроде одурелые, и тоже выворачивает их. Будто легче при этом стало, вроде как за компанию… Но что же это такое вот свалилось на них вдруг? Что это такое?..
Так и добрели они до медсанчасти, а потом и в московскую клинику попали…
Значительно позже один из них шутил: «Безграмотное любопытство и атрофированное чувство ответственности до добра не доведут…»
Гораздо позже, летом 1986 года, портрет Пустовойта появился на обложке одного заграничного журнала. Человек без определенных занятий стал известен в Европе. Но горе есть горе. Оно для всех живых одинаковое. А ядерное горе – тем паче, ибо вообще против всего живого…
Даже утром, 26 апреля к месту рыбалки продолжали подъезжать все новые и новые рыбаки. Это говорит о многом: о беспечности и безграмотности людей, о давней привычке к аварийным ситуациям, которые многие годы, оставаясь вне гласности, сходили с рук. Но к рыбакам вернемся позднее, утром, когда солнышко поднимется в ядерные небеса…
Сейчас же, прежде чем вернуться в помещение блочного щита управления 4-го энергоблока, приведу свидетельство еще одного очевидца.
Бывший начальник отдела оборудования монтажного управления Южатомэнергомонтаж Г. Н. Петров рассказал:
«Из Минска на своей машине я выехал в сторону города Припяти через Мозырь 25 апреля 1986 года. В Минске проводил сына в армию для прохождений службы в Германии. Младший сын, студент, был в стройотряде на юге Белоруссии. К вечеру 26 апреля он тоже пытался пробраться в Припять, но уже стояли кордоны и его не пустили.
К городу Припяти я подъезжал где-то около двух часов тридцати минут ночи с северо-запада, со стороны Шипеличей. Уже возле станции Янов увидел огонь над 4-м энергоблоком. Четко видна была освещенная пламенем вентиляционная труба с поперечными красными полосами. Хорошо помню, что пламя было выше трубы. То есть достигало высоты ста семидесяти метров над землей. Я не стал заворачивать домой, а решил подъехать поближе к четвертому энергоблоку, чтобы лучше рассмотреть.
Подъехал со стороны управления строительства и остановился метрах в ста от торца аварийного энергоблока. Увидел в ближнем свете пожара, что здание полуразрушено, нет центрального зала, сепараторных помещений, красновато поблескивают сдвинутые со своих мест барабаны-сепараторы. Аж сердцу больно стало от такой картины. Потом рассмотрел завал и разрушенное гэцээновское помещение. Возле блока стояли пожарные машины. Проехала к городу скорая с включенной мигалкой…» – Прерывая рассказ Петрова, скажу, что в том месте, где он остановил машину, радиационный фон достигал 800—1500 рентген в час, главным образом от разбросанного взрывом графита, топлива и летящего радиоактивного облака. – «…Постоял с минуту. Было гнетущее ощущение непонятной тревоги, онемение, глаза впитывали все и запоминали навсегда. А тревога все шла в душу, и появился невольный страх. Ощущение невидимой близкой угрозы. Пахло как после сильного разряда молнии, еще терпким дымом, стало жечь глаза, сушить горло. Душил кашель. А я еще, чтобы лучше рассмотреть, приопустил стекла. Была ведь теплая весенняя ночь. Я хорошо видел, что горит кровля машзала и деаэраторной этажерки, видел фигурки пожарников, мелькавшие в клубах пламени и дыма, протянутые вверх от пожарных машин, вздрагивающие шланги. Один пожарник взобрался аж на крышу блока „В“, на отметку плюс 71, видимо, наблюдал за реактором и координировал действия товарищей на кровле машзала. Они находились на тридцать метров ниже его… Теперь мне понятно, что он поднялся тогда на недосягаемую высоту – первый из всего человечества. Даже в Хиросиме люди не были так близко от ядерного взрыва, бомба там взорвалась на высоте семьсот метров. А здесь – совсем рядом, вплотную к взрыву… Ведь под ним был кратер ядерного вулкана и радиоактивность в 30 тысяч рентген в час… Но тогда я этого не знал. Я развернул машину и поехал к себе домой, в пятый микрорайон города Припяти. Когда вошел в дом, мои спали. Было около трех часов ночи. Они проснулись и сказали, что слышали взрывы. Но не знают, что это такое. Вскоре прибежала возбужденная соседка, муж которой уже побывал на блоке. Она сообщила нам об аварии и предложила распить бутылку водки для дезактивации организма. Бутылку дружно, с шутками, распили и легли спать…»
Здесь я прерву рассказ Петрова, который закончу несколько позднее, вечером 27 апреля 1986 года.
Теперь вернемся на блочный щит управления 4-го энергоблока, который мы покинули за двадцать секунд до взрыва, после того как Александр Акимов нажал кнопку «АЗ» и поглощающие стержни, не пройдя и половины пути, застряли, так и не погрузившись в активную зону…
Тут уместно напомнить читателю, что на многих пресс-конференциях, в материалах, представленных нашей страной в МАГАТЭ, говорилось, что непосредственно перед взрывом реактор был надежно заглушен, стержни были введены в активную зону. Эту ложь или недомыслие повторяли с умным видом и непререкаемым тоном многие журналисты. Заявлял об этом и зампред Совмина СССР Б. Е. Щербина, утверждавший, что с разрушением реактора была «утрачена критичность» – новое понятие в ядерной физике…
Однако, как уже говорилось, эффективность аварийной защиты из-за грубых нарушений технологического регламента была сведена практически к нулю. Поглощающие стержни после нажатия кнопки «АЗ» вошли в активную зону всего на 2,5 метра вместо положенных семи и не заглушили реакцию, а наоборот, способствовали разгону на мгновенных нейтронах. Об этой грубейшей ошибке конструкторов аппарата, в конечном счете послужившей главной причиной ядерной катастрофы, не было сказано ни на одной пресс-конференции. А надо было сказать. Ведь реактор РБМК – это та ядерная мина, взрывом которой застойная эпоха оповестила о своем уходе в мир иной…
Итак, активная зона разрушилась.
«Способна ли оставшаяся в активной зоне часть топлива к ядерной реакции, к новому взрыву?» – такой вопрос был задан секретарем ЦК КПСС В. И. Долгих заместителю министра энергетики Г. А. Шашарину в ночь на 27 апреля 1986 года.
1 час 23 минуты 58 секунд… Мгновения перед взрывом… Присутствующие в помещении блочного щита управления энергоблока находились на следующих местах: старший инженер управления реактором Леонид Топтунов и начальник смены блока Александр Акимов – возле левой реакторной части пульта операторов. Рядом с ними начальник смены блока из предыдущей смены Юрий Трегуб и два молодых стажера, недавно только сдавших экзамены на СИУРа. Они вышли в ночь, чтобы посмотреть, как будет работать их дружок Леня Топтунов, и подучиться. Это были Александр Кудрявцев и Виктор Проскуряков. Двадцать секунд назад была нажата кнопка аварийной защиты. Оба: и СИУР, и начальник смены блока с недоумением смотрели на панели щита операторов, где смонтированы сельсины-указатели положения поглощающих стержней (похожи на шкалы часов-будильников). После нажатия кнопки «АЗ» загорелись лампы подсветки шкал сельсинов, и создалось впечатление, что они раскалились докрасна. Акимов бросился к ключу обесточивания сервоприводов (электроприводы передвижения стержней-поглотителей), нажал его, но стержни вниз не пошли и уже навечно застряли в промежуточном положении.
– Ничего не понимаю! – смятенно выкрикнул Акимов.
Топтунов, тоже мятущийся и растерянный, с недоуменным выражением на бледнеющем лице, поочередно нажимал кнопки вызова расхода воды через технологические каналы и запаса до кризиса. Загорелось мнемоническое табло каналов (упрощенная схема) – расходы на нуле, что означало: реактор без воды, стало бытъ, запас до кризиса теплоотдачи…
Грохот со стороны центрального зала говорил о том, что произошел кризис теплоотдачи и каналы взрываются.
– Ничего не понимаю! Что за чертовщина?! Мы все правильно делали… – снова вскрикивает Акимов.
К левой, реакторной части пульта операторов подошел высокий, бледный, с гладко зачесанной назад седой Шевелюрой заместитель главного инженера Анатолий Дятлов. Непривычно растерян. На лице стереотипное выражение: «Все правильно делали… Не может быть… Мы все…»
У пульта «П» – в центральной части блочного щита управления (БЩУ), откуда производилось управление питательно-деаэраторной установкой, находился старший инженер управления блоком Борис Столярчук. Он производил переключения на деаэраторно-питательных линиях станции, регулировал подачу питательной воды в барабаны-сепараторы. Он тоже был растерян, хотя и убежден в полной правильности своих действий. Неприятно саднили душу резкие удары, доносившиеся из утробы здания блока. Было желание что-то делать, чтобы прекратить этот угрожающий грохот. Но он не знал, что делать, ибо природу происходящего не понимал.
У пульта «Т» управления турбоагрегатами (правая часть пульта операторов) находились: старший инженер управления турбинами (СИУТ) Игорь Кершенбаум, сдавший ему смену и оставшийся посмотреть, как все будет, Сергей Газин. Именно Игорь Кершенбаум производил все операции по отключению турбоагрегата № 8 и выводу турбогенератора № 8 в режим выбега ротора генератора. Работу осуществлял в соответствии с утвержденной программой и по указанию начальника смены блока Акимова. Действия свои считал безусловно правильными. Однако, увидев смятение Акимова, Топтунова и Дятлова, ощутил тревогу. Но у него было дело, волноваться особенно некогда. Он следил по тахометру вместе с Метленко за оборотами выбегающего ротора. Все как будто шло нормально. Тут же, у пульта управления турбинами, за старшего находился заместитель начальника турбинного цеха 4-го энергоблока Разим Ильгамович Давлетбаев…
А слева, у пульта управления реактором… На мнемотабло каналов видно: нет воды! Стало быть, превышен запас до кризиса теплоотдачи…
«Что за черт?! – с возмущением и одновременно смятением думал Акимов. – Ведь восемь главных циркуляционных насосов в работе!»
И тут он глянул на амперметры нагрузки. Стрелки болтались у нулей.
«Сорвали!.. – рухнуло у него все внутри, но только на мгновение. Снова ощутил собранность: – Надо подавать воду…»
В это время – страшные удары справа, слева, снизу, и сразу следом – сокрушительной силы взрыв всеохватный, казалось, везде, всюду, все рушится, ударная волна с белой, как молоко, пылью, с горячей влагой радиоактивного пара удушающим напором ворвалась в помещение блочного щита управления, теперь уже бывшего энергоблока. Как в землетрясение, волнами заходили стены и пол. С потолка посыпалось. Звон стекол в коридоре деаэраторной этажерки, погас свет, остались гореть только три аварийных светильника на аккумуляторной батарее, треск и молниевые вспышки коротких замыканий – взрывом рвало все электрические связи, силовые и контрольные кабели…
Дятлов, перекрывая грохот и шум, истошным голосом отдал команду: «Расхолаживаться с аварийной скоростью!» Но это была скорее не команда, а вопль ужаса… Шипение пара, клекот льющейся откуда-то горячей воды. Рот, нос, глаза, уши забило мучнистой пылью, сухость во рту и полная атрофия сознания и чувств. Молниеносный неожиданный удар лишил всего сразу: чувства боли, страха, ощущения тяжкой вины и невосполнимого горя.
Но все придет, хотя и не сразу. И первыми вернутся к этим людям бесстрашие и мужество отчаяния. Но долго еще, почти до самой смерти у некоторых из них верховодить будет спасительная, убаюкивающая ложь, мифы и легенды, рожденные задним, уже полубезумным умом…
«Е-моё!.. – панически мелькнуло у Дятлова. – Рванула гремучка… Где?.. Похоже, в аварийном баке СУЗ (системы управления защитой)».
Эта версия, родившаяся в потрясенном мозгу Анатолия Дятлова, еще долго потом гуляла в умах, тешила кровоточащее сознание, парализованную, порой конвульсивно вздрагивающую волю, дошла до Москвы, и вплоть до 29 апреля в нее верили, она была основой многих, порою гибельных для жизни действий. Но почему же? А потому, что это был наиболее легкий подход. В нем было и оправдание, и спасение для виновных снизу доверху. Особенно для тех, кто чудом уцелел в радиоактивном чреве взрыва. Ведь им нужны были силы, а их давала хотя бы отчасти успокоенная совесть. Ведь впереди была ночь, непереносимая, и все же побежденная ими ночь смерти…
– Что происходит?! Что это?! – вскричал Александр Акимов, когда пылевой туман чуть рассеялся, грохот смолк, и только шипение радиоактивного пара и льющейся воды остались главными негромкими звуками издыхающего ядерного гиганта.
Рослый, могучий 35-летний Александр Акимов, с широким розовощеким лицом, в очках, с темной волнистой шевелюрой, теперь покрытой пудрой радиоактивной пыли, внутренне метался, не зная, что предпринять.
«Диверсия?!.. Не может быть!.. Все правильно делали…»
Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов – молоденький, пухленький, румяный, усы щеточкой, ему 26 лет, всего три года после института – растерян, бледен, впечатление, будто ожидает удара, но не знает, с какой стороны он последует.
В помещение БЩУ вбежал задыхающийся Перевозченко.
– Александр Федорович! – сбивчиво дыша, бледный, весь в пыли и ссадинах, крикнул он Акимову. – Там – Он вскинул руку вверх, в сторону центрального зала. – Там что-то страшное… Разваливается пятачок реактора… Плиты сборки одиннадцать прыгают как живые… И эти… Взрывы… Вы слышали? Что это?..
На блоке в этот миг стояла глухая, ватная тишина, нарушаемая только непривычным, поражающим до глубины души незнакомым шипением пара и звуком льющейся воды. В ушах звенело от этой тишины, которая наступила после вулканических, оглушающих ударов стихии. Остро стал ощущаться воздух. Будто запах озона, только очень резкий. Запершило в горле…
Старший инженер управления блоком Борис Столярчук, бледный, с каким-то ищущим, беспомощным выражением лица, вопросительно и напряженно смотрел на Акимова и Дятлова.
– Спокойно! – сказал Акимов. – Мы все делали правильно… Произошло непонятное… – И к Перевозченко: – Сбегай, Валера, наверх, посмотри, что там…
В этот миг распахнулась дверь, ведущая в помещение блочного щита управления из машинного зала. Вбежал закопченный, сильно встревоженный старший машинист турбины Вячеслав Бражник.
– Пожар в машзале! – пронзительно выкрикнул он, добавил еще что-то непонятное и пулей выскочил назад, в огонь и бешеную радиацию.
Вслед за ним в машзал бросились заместитель начальника турбинного цеха Разим Давлетбаев и руководитель группы Чернобыльского пусконаладочного управления Петр Паламарчук, вышедший в ночь для снятия вибрационных характеристик генератора № 8 совместно с сотрудниками Харьковского турбинного завода. К открытой двери подскочили Акимов и Дятлов. Там был ужас. Что-то невообразимое. Горело в нескольких местах на двенадцатой и нулевой отметках. Над седьмой турбиной завал, рухнула кровля. Перебило маслопроводы, на пластикат хлестало горячее масло. От завала вверх поднимался дым. На желтом пластикате валялись раскаленные графитовые блоки и куски топлива. Вокруг них пластикат разгорался красным коптящим пламенем.
Дым, чад, черный пепел, хлопьями спадающий вниз, хлещущее из разбитой трубы горячее масло, проломленная кровля, вот-вот готовая рухнуть, покачивающаяся над пропастью машзала панель перекрытия. И шум, клекот бушующего где-то вверху огня. Мощная струя радиоактивного кипятка, бьющая из разбитого фланца питательного насоса в стену конденсатного бокса. Яркое фиолетовое свечение на нулевой отметке – горит вольтова дуга на перебитом высоковольтном кабеле. Пробит маслопровод на нуле, горит масло. От пролома кровли машзала вниз, к седьмой турбине, опускается густой столб черной радиоактивной графитовой пыли. Столб этот расширялся у двенадцатой отметки, расползался по горизонтали и спускался вниз, накрывая людей и оборудование.
Акимов бросается к телефону:
– «02»! Быстро!.. Да-да! Пожар в машзале!.. Кровля тоже!.. Да-да!.. Уже выехали?! Молодцы!.. Быстро!..
Караул лейтенанта Правика уже разворачивал свои машины у стен машзала, уже началось…
Дятлов выскочил из БЩУ и, гремя бутсами, проскальзывая с раздирающим душу скрежетом на битом стекле, вбежал в помещение резервного пульта управления, что напротив, вплотную к лестнично-лифтовому блоку. Нажал кнопку «АЗ» пятого рода и ключ обесточивания электроприводов. Поздно. Зачем? Реактор разрушен…
Но Анатолий Степанович Дятлов считал иначе: реактор цел, взорвался бак СУЗ (системы управления защитой) в центральном зале. Реактор цел… Реактор цел…
Стекла в помещении РПУ (резервного пульта управления) выбиты, с визгом проскальзывают под ногами, сильно пахнет озоном. Дятлов выглянул в окно, высунув голову наружу. Ночь. Гул и клекот бушующего наверху пожара. В красноватом отсвете огня виден страшный завал из строительных конструкций, балок, крошеного кирпича и бетона. На асфальте вокруг блока что-то валяется. Очень густо. Черным-черно… Но в сознание не шло, что это графит из реактора. Как и в машзале. Там тоже глаза видели раскаленные куски графита и топлива. Но сознание не принимало страшный смысл увиденного…
Он вернулся в помещение блочного щита управления. В душе то вздымалась до звона упругая воля к действию, то обрушивалось все в пропасть безнадежности и апатии.
Войдя в помещение БЩУ, Дятлов прислушался. Петр Паламарчук тщетно пытался связаться с шестьсот четвертым помещением, где находился с приборами его подчиненный Володя Шашенок. Связи не было. К этому времени Паламарчук успел уже обежать турбогенератор номер восемь, спустился на нулевую отметку, нашел харьковчан в лаборатории на колесах, смонтированной на машине «Мерседес-Бенц». Настоял, чтобы они покинули машзал. Правда, двое из них успели уже сходить к завалу и получили летальную дозу…
Акимов тем временем обзвонил уже всех начальников служб и цехов, просил помощи. Срочно электриков. Пожар в машзале. Нужно вытеснять водород из генераторов, восстанавливать энергоснабжение ответственных потребителей.
– Стоят ГЦНы! – кричал он заместителю начальника электроцеха Александру Лелеченко. – Ни один насос запустить не могу! Реактор без воды! Быстро на помощь!
Давлетбаев позвонил из телефонной будки машзала Акимову и Кершенбауму:
– Не дожидаясь прибытия электриков, немедленно вытеснять водород из восьмого генератора!
Нет связи с дозиметристом. Отрубился коммутатор. Работают только городские телефоны. Все операторы нутром ощущают радиацию. Но сколько? Какой фон? Неизвестно. Приборов на БЩУ нет. Респираторов «лепесток» тоже нет. Нет и таблеток йодистого калия. Сейчас бы неплохо глотнуть всем по таблетке. Мало ли что… Со щитом дозиметрии связь не получается.
– Иди, Петро, – просит Акимов Паламарчука, заскочи к Коле Горбаченко, узнай, почему молчит…
– Мне к Шашенку, к Шашенку надо. Там что-то неладно. Он не отвечает…
– Бери Горбаченку и идите к Шашенку… – Акимов переключился на другое. Надо доложить Брюханову, Фомину… Надо… Ох, как много всего надо… Реактор без воды. Стержни СУЗ (поглощающие стержни системы управления защитой) застряли на полпути… Сознание спутывалось, его душил… Да, его душил стыд… То горячая, то ледяная волна обжигала сердце, как только воспаленное сознание пыталось донести до него всю правду случившегося. Ах, этот чертов шок! Шок от сознания величайшей ответственности. Вся тяжесть ее горой навалилась на него. Что-то надо делать. Все ждут от него… Рядом без дела толкаются стажеры СИУРа Проскуряков и Кудрявцев… Стержни застряли… Конечно… А если вручную, из центрального зала, опустить вниз?.. Идея!.. Акимов оживился.
– Проскуряков, Кудрявцев, – просительно сказал он, хотя имел полное право приказывать. Ведь все, кто оказался в помещении БЩУ в момент аварии, попадали в его непосредственное распоряжение. Но он просил: – Парни, надо быстренько в центральный зал. За рукояточки покрутите. Надо опустить СУЗы вниз вручную. Что-то отсюда не идет…
Проскуряков и Кудрявцев пошли. Хорошие мои, пошли. Молодые, такие молодые, и ни в чем не виноватые. Пошли к смерти…
Валерий Перевозченко, кажется, первый понял весь ужас случившегося. Он видел начало катастрофы. Он уже верил в невосполнимость, в страшную правду разрушений. Он видел в центральном зале такое… После того, что он видел, реактор существовать не может. Его просто нет. А раз его нет, значит… Надо спасать людей. Его подчиненных парней надо спасать. Он за их жизни головой в ответе. Так свою ответственность определил в эти минуты начальник смены реакторного цеха Валерий Иванович Перевозченко. И первое, что он сделал, кинулся искать Валеру Ходемчука…
Свидетельство Николая Феодосьевича Горбаченко – дежурного службы дозиметрии в смене Акимова:
«В момент и после взрыва я находился в помещении щита дозиметрии. Тряхнуло несколько раз со страшной силой. Я подумал – все, крышка. Но смотрю – живой, стою на ногах. Со мной на щите дозиметрии был еще один товарищ, мой помощник Пшеничников, совсем молодой парень. Я открыл дверь в коридор деаэраторной этажерки, оттуда клубы белой пыли и пара. Пахнет характерным запахом пара. Еще вспышки разрядов. Короткие замыкания. Панели четвертого блока на щите дозиметрии сразу погасли. Никаких показаний. Что творится на блоке, какая радиационная обстановка – не знаю. На панелях третьего блока (у нас объединенный щит на очередь) – сработала аварийная сигнализация. Все приборы пошли на зашкал. Я нажал тумблер „БЩУ“, но коммутатор обесточился. Связи с Акимовым нет. По городскому телефону доложил начальнику смены службы дозиметрии Самойленко, который находился на щите КРБ (контроля радиационной безопасности) первой очереди. Тот перезвонил руководству службы радиационной безопасности: Красножону и Каплуну. Попытался определить радиационную обстановку у себя в помещении и в коридоре, за дверью… Имелся только радиометр „ДРГЗ“ на тысячу микрорентген в секунду. Показал зашкал. Был у меня еще один прибор со шкалой на 1000 рентген в час, но при включении он, как назло, сгорел. Другого не было. Тогда я прошел на блочный щит управления и доложил Акимову ситуацию. Везде зашкал на 1000 микрорентген в секунду. Стало быть, где-то около четырех рентген в час. Если так, то работать можно около пяти часов. Конечно, из условий аварийной ситуации. Акимов сказал, чтобы я прошел по блоку и определил дозиметрическую обстановку. Я поднимался до плюс двадцать седьмой отметки по лестнично-лифтовому блоку, но дальше не пошел. Прибор всюду зашкаливал. Пришел Петя Паламарчук, и мы с ним пошли в шестьсот четвертое помещение искать Володю Шашенка…»
Продолжение следует...
Григорий Медведев
Источник: https://topwar.ru/115059-chernobylskaya-tetrad-chast-3.html
А вы говорили в России нет других Лидеров... Есть. И когда они станут у руля, наши "партнёры" будут вспоминать Темнейшего, как самого доброго в мире Санту!