Исход к Востоку и автаркияостоевский последний предсмертный выпуск «Дневника писателя» полностью посвящает вопросам финансов. Карпи характеризует этот выпуск несколько глуховато, сводя к проповеди Достоевским милитаризма, хотя именно здесь Достоевский-экономист выступает эксплицитно. В полный рост.
Поводом для рассуждения Достоевского являются многочисленные толки о состоянии расстроенных войной с Турцией финансов России и связанных с этим заявлений, что вся эта война за «братьев-славян» выеденного яйца не стоила.
«Рубль упал, займы на военные расходы и проч. Но тут, кроме собственно рубля, была и отместка, да и теперь продолжается, именно за войну отместка: „Мы, дескать, говорили, мы предрекали“. Особенно пустились в экономизм те, которые говорили тогда, в семьдесят шестом и седьмом годах, что денежки лучше великодушия, что Восточный вопрос одно баловство и фикция, что не только подъема духа народного нет, не только война не народна и не национальна, но, в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему всё та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции; масса, которая если и дает по церквам гроши, то потому лишь, что священник и начальство велят. Все русские Ферситы (а их много развелось в интеллигенции нашей) были тогда страшно оскорблены в своих лучших чувствах. Гражданин в Ферсите был оскорблен. Вот и начали они мстить, попрекая финансами».
Финансы, как сила глобальная и в этом смысле принципиально не русская, враждебная русским интересам, выступает здесь как способ мести русским за то, что они позволили себе руководствоваться идеальным мотивом — национальным, славянским, православным. Все околичные рассуждения Достоевского, когда он заговаривает о посторонних предметах, а потом иронически просит прощения за отход от темы финансов, сводятся к одному: в мировой олигархии никакая Россия, никакой русский народ, никакие национальные интересы невозможны. Система структурирована так, что русские в нем могут только подвергаться перевариванию, а не переваривать самим. «Проглотившее существо либеральнее проглоченного», — чудесная формулировка, не вошедшая в основной текст «Крокодила».
Россия обречена на ситуацию догоняющей модернизации — бежать за Европой, при этом ломая себя через колено.
«В том-то и главная наша разница с Европой, что не историческим, не культурным ходом дела у нас столь многое происходит, а вдруг и совсем даже как-то внезапно, иной раз даже никем до того неожиданным предписанием начальства. Конечно, всё произошло и идет не по вине чьей-нибудь, и, уж если хотите, так даже и исторически, но согласитесь и с тем, что такой истории не знала Европа. Как же спрашивать с нас Европы, да еще с европейской системой финансов?
Я, например, верю как в экономическую аксиому, что не железнодорожники, не промышленники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают землею, а прежде всех лишь одни земледельцы; что кто обрабатывает землю, тот и ведет всё за собою, и что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина.
А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в ком? Не железнодорожник ли и жид владеют экономическими силами нашими?
Вот у нас строятся железные дороги и, опять факт, как ни у кого: Европа чуть не полвека покрывалась своей сетью железных дорог, да еще при своем-то богатстве. А у нас последние пятнадцать-шестнадцать тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономическое время, сейчас после уничтожения крепостного права!
И, уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги.
А разрешен ли у нас до сих пор вопрос о единичном, частном землевладении? Уживется ли впредь оно рядом с мужичьим, с определенной рабочей силой, но здоровой и твердой, а не на пролетарьяте и кабаке основанной? А ведь без здравого разрешения такого вопроса что же здравого выйдет? Нам именно здравые решения необходимы, — до тех пор не будет спокойствия, а ведь только спокойствие есть источник всякой великой силы.
Как же спрашивать у нас теперь европейских бюджетов и правильных финансов? Тут уж не в том вопрос, почему у нас нет европейской экономии и хороших финансов, а вопрос лишь в том: как еще мы устояли? Опять-таки крепкой, единительной, всенародной силой устояли».
Неприятие торопливой модернизации-вестернизации, разрушающей общество, подрывающей его аграрную основу (которая выжимается как лимон, чтобы добиться развития в других экономических областях), уничтожающей православную традицию, — всё это роднит интуитивные прозрения Достоевского с работами таких крупных социологов ХХ века, как Карл Поланьи и Шмуэль Эйзенштадт. То есть с той линией экономической мысли, что указывает на приоритет интереса сохранения целостности общества над развитием рыночной экономики и на необходимость сохранения определенного темпа изменений и согласования содержания изменений с народной традицией.
1/2 Карл Поланьи
И, наконец, выход, который находит Достоевский из дилеммы непримиримости между мировой финансовой олигархией, воплощенной в Европе, и самобытным культурным и религиозным началом России — это русская экспансия в Азию.
В Европе мы приживальщики, которых непрерывно унижают и клеймят «татарами». В Азии мы будем господами и истинными европейцами. Экспансия в Азию пробудит народные силы и доставит русским немалый прибыток. Тот прибыток, который они в конечном счете бросят на свою чашу весов в споре с Европой.
«— Постройте только две железные дороги, начните с того, — одну в Сибирь, а другую в Среднюю Азию, и увидите тотчас последствия.
— Мало захотели! — засмеются мне, — где средства, и что получим: себе убыток и только.
— Во-первых, если б мы, в последние двадцать пять лет, всего только по три миллиона в год на эти дороги откладывали (а три-то миллиона у нас просто сквозь пальцы иной раз мелькнут), то было бы уже теперь выстроено на семьдесят пять миллионов азиатских дорог, то есть с лишком тысячу верст, как ни считать. Затем, вы толкуете про убыток. О, если б вместо нас жили в России англичане или американцы: показали бы они вам убыток! Вот они-то бы открыли нашу Америку. Да знаете ли, что там есть земли, которые нам менее известны, чем внутренность Африки? И знаем ли мы, какие богатства заключаются в недрах этих необъятных земель? О, они бы добрались до всего, до металлов и минералов, до бесчисленных залежей каменного угля, — всё бы нашли, всё бы разыскали, и материал, и как его употребить. Они бы призвали науку, заставили бы землю родить им сам-пятьдесят, — ту самую землю, про которую мы всё еще думаем здесь, что это лишь голая, как ладонь наша, степь. К добытому хлебу потянулись бы люди, завелась бы промышленность, производство. Не беспокойтесь, нашли бы потребителей и дорогу к ним, изыскали бы их в недрах Азии, где они дремлют теперь миллионами, и дороги бы новые к ним провели!».
Русская Азия — как Русская Америка. Заметим, что в конце XIX — начале XX века русская экономика шла именно этим маршрутом. …Транссиб, который открыл доступ к богатству Сибирской Азии. Турксиб, который из-за советской национальной политики не смог помочь русским в полной мере использовать богатства Азии Центральной. Извлеченные как раз по английской методе богатства сибирских недр — нефть, газ, металлы — это был ровно тот козырь, который позволил России в конечном счете хотя бы отчасти сравняться в могуществе с Европой, а русскому человеку в его 150-миллионной массе — зажить некоторым подобием достойной мысли. Козырь этот использован был не полностью: как из-за скатывания в итоге в революционный социалистический проект, которому как мог противостоял Достоевский, так и из-за нового тура повязывания финансовой мировой плутократией.
Характерно, кстати, что, говоря об Азии, Достоевский ни в коем случае не имеет в виду культурного и этнического обазиачивания. В этом смысле его логика прямо противоположна евразийской. Он говорит об утверждении русского народа в пространстве Азии. «Где в Азии поселится „урус“, там сейчас становится земля русскою. Создалась бы Россия новая, которая и старую бы возродила и воскресила со временем и ей же пути ее разъяснила». Записывать Достоевского в сторонники нерушимого блока евразийских трудящихся было бы огромной ошибкой.
Наконец, Достоевский фактически провозглашает принцип автаркии больших пространств, отмечая, в частности, благо недонаселенности России, которое сработает в её пользу, когда Европа начнет задыхаться под давлением мальтузианских проблем.
«Когда в Европе, уже от одной тесноты только, заведется неизбежный и претящий им самим унизительный коммунизм, когда целыми толпами станут тесниться около одного очага и, мало-помалу, пойдут разрушаться отдельные хозяйства, а семейства начнут бросать свои углы и заживут сообща коммунами; когда детей будут растить в воспитательных домах (на три четверти подкидышами), тогда-тогда у нас всё еще будет простор и ширь, поля и леса, и дети наши будут расти у отцов своих, не в каменных мешках, а среди садов и засеянных полей, видя над собой чистое небо».
Достоевский, конечно, не предугадал, что свои мальтузаинские проблемы европейцы успешно решат безо всякого коммунизма, просто добившись отрицательной рождаемости и заменив проблему перенаселения проблемой миграции. Его мысль движется в другую сторону — ко введению режима национальной экономии, который выведет Россию из-под гнета мировой плутократии:
«Да, много там наших надежд заключено и много возможностей, о которых мы здесь и понятия еще составить не можем во всем объеме! Не одно только золото там в почве спрятано. Но нужен новый принцип. Новый принцип и потребные на дело деньги родит.
Ибо к чему нам, если уж всё говорить, — к чему нам (и особенно в теперешнюю минуту) содержать там, в Европе, хотя бы столько посольств с таким столь дорого стоящим блеском, с их тонким остроумием и обедами, с их великолепным, но убыточным персоналом. И что нам там (и именно теперь) до каких-то Гамбетт, до папы и его дальнейшей участи, хотя бы и угнетал его Бисмарк? Не лучше ли, напротив, на время, в глазах Европы, прибедниться, сесть на дорожке, шапочку перед собой положить, грошики собирать: дескать, „La Russie опять se recueille“. А дома бы тем временем собираться, внутри бы тем временем созидаться!
Скажут: к чему ж унижаться. Да и не унизимся вовсе! Я ведь только в виде аллегории про шапочку сказал. Не то что не унизимся, а разом повысимся, вот как будет! Европа хитра и умна, сейчас догадается и, поверьте, начнет нас тотчас же уважать!
О, конечно, самостоятельность наша ее, на первых порах, озадачит, но отчасти ей и понравится. Коль увидит, что мы в „угрюмую экономию“ вступили и решились по одежке протягивать ножки, увидит, что и мы тоже стали расчетливыми и свой рубль сами первые бережем и ценим, а не делаем его из бумажки, то и они тоже тотчас же наш рубль, на своих рынках, ценить начнут.
Да чего, — увидят, что мы даже дефицитов и банкротств не боимся, а прямо к своей точке ломим, то сами же придут к нам денег предлагать, — и предложат уже как серьезным людям, уже научившимся делу и тому, как надо каждое дело делать…».
Итак, Достоевский предлагает вполне себе «фридрихллистовский» рецепт — автаркия больших пространств, колонизация и освоение новых ресурсов, жесткая экономия и автономия от мировой финансовой системы и кредитной кабалы. Рецепт вполне совпадающий с его традиционной репутацией «мракобеса» и «почти фашиста». То есть единственный рецепт, ведущий нацию к богатству.
Достоевский был, по выражению норвежского экономиста Эрика Райнерта, представителем «типа экономического мышления, к которому сегодняшние богатые страны прибегали в период своего перехода от бедности к богатству».
Этот тип, по его оценке, сегодня утерян, о чем говорит следующий приводимый им выразительный пример:
«В недобром 1984 году Библиотека Бейкера при Гарвардском университете решила избавиться от книг, которые за последние 50 лет никто не запрашивал. Среди этих книг оказалась почти вся коллекция Фридриха Листа, важного немецкого теоретика промышленной политики и теории неравномерного развития. Один бостонский букинист сообщил мне, что купил у Библиотеки Бейкера книги, которые, как он выразился, будто специально для тебя продавались. Они пополнили мою коллекцию» (Эрик Райнерт. Как богатые страны стали богатыми и почему бедные страны остаются бедными. М., Изд. Дом ВШЭ, 2015).
С начала второй трети ХХ века никто из гарвардских преподавателей и студентов не проявил интереса к той экономической философии, которая сделала богатой и промышленно развитой страной не только Германию, но и сами США, проводившие весь XIX век жесточайшую протекционистскую политику (и проводящие её до сих пор). Фритредерская либеральная модель экономики и международного рынка экспортируется с таким напором именно для того, чтобы богатые смогли остаться богатыми, а бедные стать богатыми ни в коем случае не сумели и монополии богатых не нарушили.
Достоевский в эту ловушку не попался, а потому и впрямь оказался неплохим экономистом, наделенным недюжинным провидческим даром.
Источник: http://sputnikipogrom.com
Невыездной Нетаньяху. Западные страны признавшие выданный МУС ордер на арест Нетаньяху и Галланта. Также к списку присоединилас