Сегодня ведется бурная полемика вокруг причин и предпосылок так называемого глобального экономического кризиса. Не менее активно обсуждается поиск путей его разрешения. Заметим, что дискуссия о наличии или отсутствии данного кризиса практически сошла на нет. Кризисная ситуация как таковая признается, однако внятных ответов на традиционные «кто виноват» и «что делать» пока не получено.
В инфопространстве постепенно сложились несколько устойчивых конструкций, при помощи которых описывается кризисная ситуация. Одна из них: столкновение условных глобалистов и условных традиционалистов, Д. Трамп и противостоящий ему загадочный Deep State в лице демократов. Националисты, собственники промышленного капитала, вроде бы выступают против глобальных финансистов и собственников транснациональных корпораций. Вторая устойчивая конструкция касается описания базовых экономических процессов и постулирует тезис о кризисе индустриальной модели развития, которая исчерпала возможности и резервы для дальнейшего экстенсивного роста.
Удобство этих тезисов заключается в том, что, с одной стороны, они отражают часть действительности, с другой стороны, имеют хороший потенциал как база для широкого спектра умозаключений и прогнозов: от чисто экономического анализа до творчества политологов и адептов конспирологии, «теорий заговора» и любителей покопаться в символике. Проблема же этих тезисов вытекает из их преимуществ: став своего рода аксиомами, они, описывая только часть целого, заранее моделируют направление и метод анализа. Древо решений вытягивается в рамках заданных векторов. Да, мы действительно видим схватку элит в США, однако насколько в реальности тот же Д. Трамп является антиглобалистом? Это еще огромный вопрос, как и китайский проект, который зачастую подают как пример экономического национализма.
Однажды старого японского монаха обвинили в домогательствах к молодой особе женского пола. Старика заперли и спросили, делал ли он нехорошее, на что был получен ответ: «Так ли это?» Через пару дней молодой особе стало стыдно, она пришла и поведала, что сказала неправду, мол, ошиблась. Когда старика выпустили, перед ним извинились, ведь теперь все понятно: он ничего не совершал, на что был получен ответ: «Так ли это?» Как представляется, риторика старого монаха хорошо иллюстрирует проблему вышеизложенных тезисов.
Адепты «конца экономики» зачастую указывают на кризис системы ссудного процента. А так ли это? Да, в России, к сожалению, ссудный процент стал реальным тормозом развития, ставки высоки, процессы усложнены, потребитель не имеет достаточной платежеспособности. Но «там» ставки по ссудному проценту сегодня зачастую приближаются к нулевым отметкам, а потребитель платежеспособен. Тем не менее, развитие-то и правда останавливается, экономики не растут, роста потребления и в самом деле нет. Долгое время сборы и посиделки сильных мира сего в закрытых сообществах и далее уже политических элит в G7/8/20, Давосе, Риме, Вене и прочих «клубах» имели одной из базовых задач преодоление региональных диспропорций в экономическом развитии. На самом деле вполне понятно, что такие программы выравнивания имели основной целью охват жесткой кредитной политикой новых рынков сбыта. Да, собственные производства на этих рынках глушились, однако и средств на вливания в потребительский сектор не жалели. Примеры: двухконтурная экономика Евросоюза, промышленный симбиоз Китая и США, Германии и Китая и т.д. Когда говорят о конце эпохи экстенсивного экономического развития, хочется задать вопрос: на самом ли деле резервы по потреблению сегодня исчерпаны, исчерпаны ли резервы в Латинской Америке, Индии, Африке, Средней Азии? Да, модель экономическая переживает кризис, но только ли и столько ли по причине невозможности дальнейшей экспансии? Ссудный процент виновник всех бед или проблема находится где-то глубже?
Человеку, интересующемуся историей войн и вооруженных сил, экономическая проблематика близка: все войны имеют экономические причины и предпосылки, однако далеко не каждая из войн приводит к вооруженному противоборству. Одной из интересных особенностей текущей обстановки является тот факт, что все участники геополитического процесса старательно избегают прямых вооруженных конфликтов, перенося их в плоскость «войн по доверенности». И дело не только в наличии у некоторых фигурантов ядерного оружия (оно было и во время Вьетнама): сегодня и «безлошадные» (в смысле безъядерные) государства не особо стремятся вступать на путь прямого столкновения официальных вооруженных сил. Сколько ни подзуживают некоторые «горячиеголовы и партии в США к удару по Ирану или Венесуэле, Штаты упорно уходят от прямого конфликта. Хотя ресурсов и средств у них для этого достаточно, а сами такие конфликты всегда являлись для американцев удобным способом решения проблем в государственных финансах.
Франция, Греция, Турция и Египет стоят друг напротив друга, Китай и Индия, Армения и Азербайджан, Иран и Израиль, но горячей фазы, о которой столько пишут, мол, вот-вот начнется, все нет и нет. Активные действия сторон тормозятся на Донбассе, превратившись в бесконечный позиционный обмен. В Сирии сошлись интересы десятков больших и малых государств, однако при всех политических баталиях в ООН и борьбе проектов и спецслужб нельзя не заметить, что присутствие там российских войск есть результат пусть и неявного, но вполне реального консенсуса крупных сил, и игра там идет по определенным правилам, которые стараются не нарушать. Да, конфликты и войны идут, оружие стреляет в мире, но вот прямое участие государств в вооруженной борьбе друг с другом даже при наличии ресурсов и оперативной выгоды, тормозится. Вопрос: кем и почему? Сколько здесь экономических предпосылок и каких?
Мы постоянно сталкиваемся с тем, что иногда популярно называют когнитивным диссонансом (по сути дела, противоречием смыслов). Мы говорим о национальных проектах, и вся мировая пресса расписывает нам, как же национально ориентирована российская политика, однако все управление и по сути, и по методу, и по результату у нас либеральное. При этом наши либералы каким-то непостижимым образом рассорились с глобалистами-либералами там, на «благословенном» Западе, одновременно дружа с Китаем, главным спонсором современного глобализма, и с умилением взирая на санкции Д. Трампа, главного «воеводы» по антиглобализма.
Примеров такого диссонанса смыслов можно приводить много. Странная эпидемия, которая накрыла мировые экономики, почему-то прежде всего отразилась на странах G20 и почти обошла стороной государства уровнем поменьше. При всех противоречиях ведущих игроков интересно было наблюдать в марте этого года дистанционное заседание по вопросам нефтедобычи: оно было похоже на экстренное заседание заводского совета директоров, которые получили взбучку от акционеров. Рука «глобальных институтов»? Но посмотрите на эти институты, они же фактически перестали работать. Остается большой вопрос: как при очевидной и исторически неизбежной глобализации экономики можно обойтись без работающих мировых институтов? Единые правила и нормативы необходимы.
На взгляд автора, мы сегодня сталкиваемся не с естественной, а с рукотворной сменой экономической модели (пандемия COVID-19 здесь выступает просто как один из инструментов) и последующей переустановкой институтов глобального управления. В полном согласии с тезисом В. И. Ленина: «прежде чем объединяться и для того чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться». Экономические кластеры принудительно разводятся в разные стороны в целях последующей ревизии, формирования новых правил, институтов управления и новой системы товарно-денежного обмена.
При исходном консенсусе бенефициаров данного процесса вполне очевидны противоречия между игроками на уровнях пониже, поскольку в реальности идет сражение не между традиционалистами и либералами, а между несколькими проектами будущего либерализма нового типа. Кто будет представлять свои интересы в новых институтах и какими будут размеры опционов и бонусов национальных управляющих команд, каков будет «акционерный капитал» конкретных национальных элит в этом глобальном «тресте» нового постиндустриального типа?
Однако зачем это нужно истинным бенефициарам? Почему они достигли этого консенсуса по принципиальному демонтажу не просто экономической модели, а переходу к принципиально новому укладу? Резервы по развитию старого еще не исчерпаны, значит, есть такое стратегическое противоречие, которое не решается без радикальных и корневых изменений. Автор хочет предложить для обсуждения следующее: таким противоречием становится вопрос прибыли, главного двигателя экономики (и не только) со времен, пожалуй, Каина и Авеля.
Существует, по большому счету, два подхода к фактору прибыли. Условно говоря, это современная монетарная школа и старая политэкономическая школа. В каждом из подходов существует свое рациональное зерно, но каждый из них содержит в себе и ряд противоречий. В первом случае прибыль рассматривается как органический, естественный фактор экономической деятельности, ограничение которого является крайне негативным процессом, поскольку это нивелирует главный стимул развития.
С точки зрения политэкономистов марксистской школы прибыль по природе своей является продуктом присвоения части прибавочной стоимости, добавленного труда, на котором постоянно экономит собственник средств производства. Таким образом, вопрос прибыли тесно увязывается с вопросом трудовой эксплуатации. Максимизация прибыли в этом случае неизбежно ведет к противоречиям между собственником и наемным рабочим, добавочное время которого постоянно обращается в прибыль собственника.
Монетарная школа традиционно обходит стороной тот простой вопрос, что само по себе явление прибыли есть действительно результат неравновесного и неравноценного обмена, если кто-то при обмене получает прибыль, то кто-то получает убыль, которую он будет неизбежно стремиться компенсировать в другом месте. В том числе и за счет эксплуатации труда.
Классики политэкономии, в свою очередь, упираются в фактор роста производительных сил, ибо без прибыли не очень понятно, как расширять и интенсифицировать предприятие. Первые говорят о том, что естественным ограничителем прибыли является свободная конкуренция, вторые — что при капиталистическом характере экономики фактор прибыли является одной из причин кризисов, и только переход в новую формацию способен эффективно этот фактор использовать. Но ни советская, ни китайская экономические системы вопрос прибыли как таковой обойти не смогли (да и не стремились). Она устанавливалась и планировалась в рамках общих и отраслевых планов развития народного хозяйства.
С какой тщательностью марксисты копали «до дыр» теорию стоимости, с такой же легкостью монетаристы отмахивались от обсуждения вопросов стоимости в принципе. Мир проходил множество этапов (зачастую весьма кровавых) на пути к единому рынку товаров, труда и капитала, от биржевых домов и торговых компаний к финансовым группам XIX века, которые зарабатывали на всех участниках наполеоновских войн одновременно, строя прообраз единой Европы. Мир создавал эмиссионные системы: от основанных на драгоценных номиналах до систем на товарной массе и фондовых рынках. И каждая из них работала на одну задачу: создание добавленной стоимости для расширения и обращения ее в прибыль.
Доиндустриальные общества копили золото, индустриальное общество копило прибыль, постиндустриальное общество конца XX — начала XXI вв. научилось эту прибыль создавать «из воздуха», печатать и рисовать, но этим самым постиндустриальные финансисты нивелировали и саму суть прибыли. В итоге сегодня прибыль оказалась не нужна. Для крупнейших собственников капитала понятие прибыли перестало иметь значение. Она перестала являться движущей силой.
Если ранее прибыль являлась источником расширенного воспроизводства, то, чем дальше мы углубляемся в XXI век, тем меньшее значение для этого процесса она имеет. Можно резонно сказать, да, она перестала быть движущей силой для этого слоя «высших» собственников (бенефициаров), однако для всех остальных она как главный мотивирующий фактор никуда не делась. Но ведь именно бенефициары имеют в своих руках печатный станок и именно они регулируют обменные курсы на базовые продукты (углеводороды, сталь, дерево, зерно и т.д.), к которым привязаны все остальные операции товарного обмена. Они же являются фактическими конечными собственниками основных средств производства, они же печатают себе кредит на расширение мощностей и они же дают уже потребителю кредит, на который он покупает у них же за их деньги выпущенные ими же товары.
Фактически пул бенефициаров сегодня сам регулирует для себя реальную и номинальную стоимость активов, при этом имея неограниченный доступ к финансовому ресурсу. Возникает вопрос: какой смысл в этой ситуации для этого пула в прибыли как таковой? Прибыль действительно становится не нужна. Ваша денежная масса ограничивается, по сути дела, тем, что игроки, которые стоят на уровень ниже, как раз настоятельно хотят получить вот эту самую прибыль, вот только конечным собственникам процесса это перестало быть интересным.
Тезис этот, на первый взгляд, весьма спорный, но только на первый взгляд. Мы видим массу примеров так называемого венчурного финансирования, за которым нет и близко прибыли и реального потенциала для рыночной торговли. Либеральные команды машут флагами подобных проектов с призывами: посмотрите, как «там» вкладываются в развитие, сколько вложений идет в инновации! Действительно, смотришь и думаешь: как люди заботятся о будущем! Однако, проанализировав эти проекты, начинаешь понимать, что они делятся строго на две неравные части. Одной инвестор занимается предметно и серьезно, другую с легкостью готов списать. Тем не менее, и одна, и вторая часть задачу максимизации прибыли не преследуют. Более того, перестали преследовать эту цели даже финансовые институты, те, кто столетиями извлекал доходы из разницы в обменных курсах и с выдачи ссуд. С конца прошлого столетия раздача денег становится нормой, ставки падают, а в ситуации с пандемией выдача средств становится практически безвозмездной.
Возникает интересная проблема: могут ли в такой ситуации реально работать созданные ранее институты глобального управления? Нет, поскольку они были созданы и задуманы как центры формирования правил по распределению прибыли, как эмиссионные центры выдачи средств, для последующего получения прибыли. А какие институты нужны? Ответ, наверное, удивит: аналог советского Госплана. И вот прообраз этого «Госплана» постиндустриального типа мы и наблюдали во время мартовского заседания по тематике цен на нефть.
Вряд ли будет неким секретом, что даже на современном этапе развития производительных сил только искусственное торможение автоматизации и роботизации производств является причиной того, что масса рабочих мест продолжает оставаться собственно рабочими местами. И в США, и в Европе уже много лет проще просто раздавать денежные средства на лицевые счета, чем бороться за обеспечение реальной занятости населения. Чем выше уровень постиндустриальной экономики, тем выше становится и уровень фиктивной занятости. Да, Россия и здесь проявляет свои уникальные особенности, по разным оценкам, у нас уровень такой «занятости» составляет от 12% до 18% трудоспособного населения и продолжает расти, хотя наша экономика в двери постиндустриального общества еще даже не постучала.
И вот в этой ситуации что делать бенефициарам экономики? В постиндустриальном обществе создается масса фиктивных проектов и фиктивных рабочих мест, в доиндустриальных и индустриальных обществах — перенаселенность и реальная безработица, поскольку уровень мирового потребления уже достиг пиковых показателей. Сколько ни пытались разные «клубы» выработать механизмы распределения и регионального экономического выравнивания, ни один из проектов в реальности не сработал до конца, до результата.
В этом плане вполне логичным представляется переход от общества прибыли к обществу распределения благ. Только вот критерии доступа к благам постепенно меняются. От способности к труду и производительности такое общество переходит к правильности мышления, мировосприятия, правильной деятельности в информационном пространстве. Мы неотвратимо движемся в сторону того, что критерии оценки индивида скоро будут основываться на его деятельности в Facebook, Instagram, YouTube и т.д. Соответствует твоя жизненная позиция критериям – есть доступ к благам, распределенным по уровням, не соответствует – нет доступа или он становится ограниченным. Посмотрите на пресловутые ОГЭ и ЕГЭ. Ученики не учатся, они тренируются правильно и дословно отвечать на определенные вопросы.
Правильно отвечаешь на вопросы – имеешь доступ, вольнодумствуешь – нет. Собственно, все электронные платформы сегодня только и заняты сбором социальной информации, ее обработкой и выработкой критериев доступа. Во всем мире разворачивается огромный эксперимент по контролю мыслительной деятельности обществ и индивидов. Искусственный интеллект — это средство нового строя, постиндустриального институционализма, общества всеобщего распределения, вот только критерии и принципы этого общества, задуманные бенефициарами экономики, могут оказаться далеко не радужными.
