Очередное признание от борца с режимом Лукашенко.
Простой инженер-программист с зарплатой в жалкие 3820 долларов в месяц рассказывает, что значительная часть IT-сообщества поддерживает протесты против Лукашенко, потому что бесится с жиру.
Я простой программист с зарплатой 3820 долларов
Как отмечалось еще прошлой осенью, данную прослоечку Лукашенко взрастил сам на свою голову, вложив существенные государственные усилия в развитие IT-отрасли и создав для ее развития благоприятные условия.
Бунтуют то отнюдь не бедняки, а в первую очередь молодежь и зажиточный средний класс. Как в Ливии, Сирии или Венесуэле.
При этом надежды властей купить лояльность этой прослоечки повышением ее социального статуса и жизненного уровня как правило не оправдываются, потому что прослоечка уверена, что добивается всего не благодаря, а вопреки злочинному режиму. При этом большинство представителей подобных прослоеечек, нигде, кроме как у себя в стране, по большей части не нужны.
В России тоже можно заметить схожие тенденции, например с "деятелями культуры", лояльность которых пытаются покупать, но постоянно натыкаются на чудесную позицию "вы должны давать нам деньги, а мы будем вас ненавидеть. И не смейте с нас спрашивать за то, на что мы тратим ваши деньги".
Насчет бесятся с жиру все по классике.
Я сидел дома и, по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то взять бы да ободрать кого-нибудь. Заполучить бы куш хороший — и в сторону. А потом, «глядя по времю», либо севрюжины с хреном закусить, либо об конституции помечтать. Ах, прах ее побери, эту конституцию! Как ты около нее ни вертись, а не дается она, как клад в руки! Кажется, мильон живых севрюжин легче съесть, нежели эту штуку заполучить!
И что это за конституция такая, и для чего мне ее вдруг захотелось — право, и сам не знаю. Будет ли при этой конституции казначей? — мелькало у меня в голове. Коли будет — ну, тогда, конечно... Ах, хорошо бы этакую должность заполучить! Образ казначея при конституции минут с десять неясно, словно изморозь, кружился перед моими глазами и так приятно на меня действовал, что я даже потянулся. Вот при уложении о наказаниях нет казначея — оттого, может быть, оно и дано нам. А, впрочем, конституция... ведь это и есть уложение... а мы-то тоскуем!
Я человек культуры, потому что служил в кавалерии. И еще потому, что заказываю платья у Шармера и обедаю по субботам в Английском клубе. Там всё культурные люди обедают. Нынче в Английском клубе, впрочем, всё чиновники преобладают. Длинные, сухие, прожженные. Шепчутся друг с другом, секреты из высших сфер сообщают, судьбы какие-то решают, словом сказать, даже за обедом себя прилично вести не умеют. А на роже так и написано: чего изволите? Того гляди, скажешь ему: а принеси, братец, бутылочку... Смотришь, ан у него звезда сбоку. Настоящих культурных людей, утробистых,
совсем мало стало. Да и те, которые остались, как-то развратились. Всё за чиновниками следят, как они между собой шепчутся, словно думают: что-то со мной теперь сделают! И глаза какие-то подлые, ласковые у всех, когда с ними какой-нибудь чиновный изверг заговорит...
<...>
С одной стороны, нет ни умения, ни быстроты в ногах, ни здоровья — и рад бы посодействовать, да взять нечем! С другой стороны — тоска, что-то неопределенное под сердцем сосет. Жюдик — видел, Шнейдершу — видел, у Елисеева, и на Невском, и на бирже — был. Все, что можно было в пределах культурности, кроме содействия, совершить, — все совершил. Повторять то же самое надоело, а между тем надо жить. Ни смерть, ни болезнь — ничто меня не берет. Встанешь утром — и какими-то испуганными глазами глядишь в лицо грядущему дню. И завтра и послезавтра будут дни, а чем их наполнишь? Не сходить ли в Александринку, на Пронского посмотреть — может быть, хоть это потрясет. Или вот в Педагогическом обществе побывать, послушать, как Водовозов реферат будет защищать? И вдруг окажется, что это отрава! И потом прокурор будет доказывать, что кто-нибудь из родственников меня нарочно отравил, чтобы потом наследством моим воспользоваться. И присяжные, обдумав зрело обстоятельства дела, скажут: да, виновен. Нет, слуга покорный! я родственников люблю и ответственности подвергать их не желаю...
Итак, я дома и не знал, что делать с собою. Начал с севрюжины и конституции, кончил Пронским и Водовозовым.
(с) Салтыков-Щедрин
