Вторая часть статьи посвященной опыту применения теории Тилли к локальным конфликтам на развалинах СССР.
Напрасные войны: Работает ли модель Тилли на постсоветском пространстве?
Исследования постсоветской государственности
Академические исследования процессов государственного строительства, состоятельности, эффективности государственных структур на постсоветском пространстве пережили эволюцию, сходную с той, которую прошли исследования государственности стран Третьего мира в 1950-60-х годах. Тогда накапливающийся эмпирический материал опроверг теорию политического развития, рассматривавшую трансформацию этих государств как последовательное продвижение к заранее известному результату: доминирующему на Западе национальному государству с широким гражданским участием. В первое десятилетие после распада СССР анализ внутриполитических процессов вписывался в общие теории демократического транзита или постколониальные исследования, которые предполагали возможность широкой генерализации и переноса на изучение становления новых независимых государств опыта государственного строительства в других регионах и в другие исторические периоды. Наблюдаемая реальность, однако, скорее свидетельствовала против объяснительной ценности данных подходов. Это повлияло на снижение внимания к исследовательскому инструментарию теорий демократического транзита при анализе тенденций развития государственных институтов на постсоветском пространстве.
Одним из выделяемых недостатков теорий демократического транзита применительно к постсоветскому пространству является чрезмерное внимание к процессу переноса нормативной структуры, направленной на повышение эффективности государственного аппарата, без учета параметра уже существующего изобилия формальных и неформальных правил функционирования. Кроме этого, важный для постсоветсткого пространства вопрос конфликтного урегулирования в государствах с самопровозглашенными территориями долгое время предполагалось возможным разрешить с участием внешнего вмешательства,
которое должно иметь целью установление общих институтов и создания условий для взаимной аккомодации.
Несоответствие обобщенных теоретических подходов и эмпирической специфики привело к появлению большого количества исследований, которые выделяют постсоветское пространство в отдельный региональный блок, заслуживающий самостоятельного аналитического рассмотрения, основанного на специфических структурных факторах. Часть из них фокусировалась вокруг неопатримониальной парадигмы, согласно которой на постсоветском пространстве отсутствует рационально-легальное в веберовском понимании государство, что делает нерелевантным анализ его эффективности с либеральных позиций. Однако данный подход не объясняет, почему в расширенной хронологической перспективе патерналистские режимы могут быть эффективными с точки зрения государственной состоятельности, несмотря на недостаточный для идеал-типической призмы уровень развития институтов.
В условиях, когда пути развития бывших советских республик были очевидно несходными, исследователи сосредоточились на фиксации и объяснении различий в траекториях политической трансформации внутри множества постсоветских государств. Один из них определялся дихотомией “демократизация – дедемократизация”. В этой логике вопрос о государственной состоятельности не артикулировался, так как исследовательское внимание было прежде всего сфокусировано на инструментах экспансии демократических или авторитарных режимов на соседние государства. Объектами анализа в первом случае
выступает ЕС, во втором Россия и её внешняя политика на постсоветcком пространстве.
Другой подход к описанию и объяснению различий между постсоветскими государствами связан с вопросом не об их демократизации, но об их государственной состоятельности. При этом ряд авторов опираются на анализ как внешних, так и внутренних факторов государственной состоятельности.
Так, А. Цыганков классифицировал постсоветские государства от слабых (weak) к жизнеспособным (viable). Он оценивал, в частности, способность правящих элит прагматично оценить и адекватно использовать ряд структурных характеристик: традицию государственности; зависимость от российской экономической помощи; геополитическое положение; конкуренцию внерегиональных великих держав и конвертируемые на глобальном рынке ресурсы.
Вместе с тем, на основании подробного анализа существующих в политической науке подходов к пониманию «государственной состоятельности» российские авторы делают общий вывод о недостаточно универсальном характере большинства концепций и их частичной применимости к процессам, происходящим на постсоветском пространстве. Одно из важных в контексте данного исследования замечаний касается нелинейного характера зависимости между военными расходами и государственной состоятельностью в условиях современной международной среды. Российская политологическая школа исследований государственной состоятельности в том числе задаётся вопросом о соотношении процессов демократизации и государственной состоятельности и приходит к выводу об отсутствии прямой каузальной зависимости между ними. При возможности параллельного развития демократических институтов и укрепления государственной состоятельности, нет универсального объяснения их взаимовлияния в каждом конкретном случае.
Детализация параметров государственной состоятельности на основании кластерного анализа, и формирование на его основании ряда моделей, показывает, в том числе, существенную дифференциацию в рамках постсоветского пространства и отсутствие устойчивых определяющих параметров для типологизации специфической «постсоветской государственной состоятельности». Модель Тилли ограниченно применялась к анализу траекторий развития постсоциалистических государств. К ней обращались в двух случаях. Во-первых, в объяснениях, связывающих политические трансформации с характером налоговых систем, в рамках парадигмы фискальной социологии. Во-вторых, в работах, скорее, теоретического характера для демонстрации различий между раннеевропейской и постсоциалистической государственностью. В обоих случаях авторы обращались к той стороне модели, которая описывает
внутриполитическую динамику, т.е. борьбу и переговоры между гражданами и агентами государства по поводу изъятий.
Ключевая теоретическая работа для фискальной социологии это «Кризис налогового государства» Йозефа Шумпетера, однако авторы, работающие в этой парадигме опираются также на разработанную Тилли модель генезиса государственности. Так, книга Джеральда Истера, посвященная сравнению
политических трансформаций в посткоммунистических России и Польше, озаглавлена «Принуждение, капитал и посткоммунистические государства» – очевидная отсылка к наследию Тилли. Помимо Истера, широкое сравнительное исследование посткоммунистических налоговых систем провел Скотт Гелбах. Йорген Мёллер классифицировал государства на пространстве бывшего СССР на три категории (либеральные демократии, гибридные режимы и нелиберальные автократии) и констатировал связь между характером политического режима и эффективностью налоговых систем, выраженной в доле налоговых доходов государства в ВВП. Автократии собирали налоги хуже всех, либеральные демократии – лучше всех. Наблюдаемые отличия исследователь истолковал как подтверждение тезиса, что либеральное государство представляет собой сделку между правителями и управляемыми, в которой государственные доходы обмениваются на гражданские и политические права.
Венелин Ганев видит в трансформации посткоммунистической государственности модель Тилли «в обратной перспективе». Поскольку строительство новых государственных институтов шло одновременно с дезинтеграцией государственных экономик, посткоммунистические элиты оказались в условиях, противоположных тем, в которых были политические элиты Европы Нового времени. Если в эпоху раннего модерна политические элиты были вынуждены создавать институты, обеспечивающие стабильность контракта с социальными группами (или достаточное принуждение населения) для извлечения ресурсов, то политические элиты государств, возникших после распада социалистической системы, используют уже имеющиеся институты для получения ресурсов от государства. «Извлечение ресурсов из государства» он назвал «доминирующим элитным проектом» посткоммунистического мира; в то время как в раннем Модерне в Европе таким проектом была война. Стоит заметить, что Ганев последователен в отстаивании уникальности как коммунистического, так и посткоммунистического исторического опыта. Обращаясь в другой работе к проблеме налогового государства в посткоммунистическом контексте, он предлагает
исходить из того, что коммунизм отменил и налоги, и государственные институты, ответственные за их сбор, и деньги как таковые. Соответственно, исследования становления налоговых государств в посткоммунистическом мире должны быть сосредоточены на процессе социокультурного конструирования явления налогов и фигуры налогоплательщика, а не просто на трансформации фискальных систем.
Постсоветские страны, вовлеченные в вооруженные конфликты, дают обширный материал для анализа. Вместе с тем, изучение постсоветских конфликтов в перспективе модели, предложенной Тилли, не предпринималось исследователями ранее. Используемая в данной статье методология анализа позволяет увидеть сущностные изменения категории международного контекста. Если в рамках модели Тилли война играет важнейшую роль среди компонентов внешней среды формирования государственных институтов, то постсоветский эмпирический материал, рассмотренный в следующем разделе, демонстрирует скорее символический характер вооруженного конфликта, в том числе в контексте (де) стабилизирующей роли крупных внешних игроков.
Конфликты не имеют значения?
Модель Тилли объясняет демократизацию, однако не считает ее неизбежным итогом государственного строительства и не отождествляет демократию с сильной государственной властью. В этом плане она нейтральна к оценке конкретного политического режима как демократического или авторитарного. Способность государства осуществлять свою власть, выраженная в том, насколько эффективно оно извлекает доходы от подвластного населения, также нейтральна в отношении большей или меньшей открытости политического режима и большего или меньшего объема политических прав у граждан. Тилли предпочитал говорить о демократизации и де-демократизации как продолжающихся процессах, а не о демократии как однажды достигнутом состоянии. Он признавал, что демократизация возможна на основе как сильной, так и слабой государственности.
Поэтому показатели, на которые мы опираемся при анализе траекторий развития государственности в постсоветских странах, вовлеченных в конфликты, нейтральны в отношении типа режима. Причем, для наших целей предпочтительно сосредоточиться на ограниченном числе показателей. Задача не в том, чтобы описать все разнообразие траекторий постсоветского политического развития, а в том, чтобы оценить связь между войной и государственностью в постсоветском контексте.
Для этого мы возьмем четыре показателя:
– Динамика государственных доходов в течение ряда лет, сопровождавшихся вооруженным конфликтом или замороженным конфликтом, который мог бы потребовать военных приготовлений.
– Динамика налоговых доходов в течение того же периода времени.Сравнение государственных доходов в целом с налоговыми доходами позволяет оценить, в какой степени государство зависит от сбора налогов: существование иных значительных источников дохода ослабляет его мотивацию
к расширению экстрактивной способности. По общим доходам и налоговым доходам взяты показатели консолидированных бюджетов (general government).
– Динамика военных расходов в течение аналогичного периода. Сравнение этого показателя с показателями государственных доходов показывает, имелась ли связь между военными приготовлениями и повышением экстрактивной способности государства.
– Оценка страны в рейтинге Всемирного банка The Worldwide Governance Indicators по показателю «Эффективность правителства» (за весь период наблюдений). Интегрированный индикатор, который позволяет судить о том, как менялись оценки эффективности государственных институтов на фоне динамики государственных доходов и разворачивающихся конфликтов.
По всем странам МВФ представляет данные за ограниченный период времени. Иные международные базы данных, предоставляющие возможность межстрановых сравнений, например, соответствующая база данных Всемирного банка, не предоставляет данных по неналоговым доходам и имеет значительные лакуны (ни по одной из стран нет данных за 1992-1993 гг., данные по Азербайджану отсутствуют с 2000 по 2007 гг.). Мы полагаем, что ограничения базы данных МВФ не помешает решить наши задачи. Во-первых, данные до начала 2000-х годов будут в большей степени отражать трансформационный экономический спад, чем целенаправленные, удачные или неудачные, попытки государства увеличить свой доход в ответ на внешний военный вызов. Во-вторых, данные МВФ охватывают период, в течение которого все пять рассматриваемых стран находились в состоянии конфликта. Армения и Азербайджан на
фоне активных военных приготовлений (в том числе рост оборонного бюджета, импорт вооружений) поддерживали хрупкое перемирие, которое в апреле 2016 г. сменилось ожесточенным, хотя и краткосрочным, возобновлением боевых действий. Грузия инициировала «разморозку» конфликтов в Абхазии и Южной Осетии и пережила тяжелое поражение в 2008 г. Украина с 2014 г. вовлечена в конфликт на Донбассе, активная фаза которого пришлась на июнь 2014 – февраль 2015 гг., последовавшее перемирие часто нарушается. Молдавия и непризнанная Приднестровская Молдавская Республика поддерживают устойчивое
перемирие с 1992 г., однако перспектива урегулирования конфликта пока не просматривается.
Азербайджан в первом десятилетии XXI в. пережил бурный экономический рост, связанный с резким увеличением добычи и экспорта углеводородов. Рекордные темпы экономического роста в середине десятилетия позже замедлились в связи со снижением мировых цен на основные экспортные товары страны. Тем не менее, Азербайджан остается богатейшим государством Закавказья, причем в 2017 г. 36% ВВП страны тем или иным образом сосредотачивалось в бюджете страны. В конце прошлого десятилетия этот показатель был еще выше – 50%.
В то же время налоговые доходы показали с 2008 по 2017 г. в целом негативную динамику. С 16,6% они сократились до 13,5% ВВП. Медленный рост этого показателя с 2011 г. оборвался в 2015 г. Этот рост сопровождался увеличением военных расходов до исторического максимума в 2015 г. (5,5% ВВП), после чего военные расходы также сократились. Вспышка боевых действий в апреле 2016 г. не повлияла существенно на эту статистику; прирост 2017 г. по сравнению с 2016-м был невелик. На Графике 1 видно, что рост военных расходов сопровождался также ростом налоговых доходов, но связь очень слабая.
Из данных очевидно, что для обеспечения своих военных расходов Азербайджан не нуждается в повышении эффективности сбора налогов. Эти расходы могут быть покрыты за счет неналоговых доходов. В случае с Азербайджаном это прежде всего доходы от предприятий, находящихся в государственной собственности (18% ВВП в 2017 г., почти 30% в 2008 г.).
В то же время, как показывает График 2, эффективность правительства в Азербайджане с 2012 г. росла довольно быстрыми темпами. Хотя показатель так и не перешел в область положительных значений, в 2016 г. Азербайджан догнал Армению, от которой отставал в течение всего предшествующего периода наблюдений. Эффективность правительства до 2015 г. включительно росла параллельно с военными расходами, но не сопровождалась ростом налоговых доходов. Это мало похоже на классическую схему взаимосвязи между войной и государственным строительством, когда все более эффективное правительство извлекает все больше доходов, чтобы увеличить военные расходы. Скорее уместно говорить о том, что политическое руководство инвестирует все больше неналоговых доходов и в военные приготовления, и во внутренние реформы, стремясь укрепить и силовую, и экономическую конкурентоспособность и не торопясь снять налоговые сливки с национальной экономики. Такая картина показывает, что стимул к реформам создает не конфликт сам по себе, а более широкий спектр вызовов, среди которых главное место занимает снижение общих доходов бюджета, связанное с нестабильностью
цен на экспортное сырье и постепенным истощением его запасов. Также нужно подчеркнуть, что структура государственных доходов, отраженная на Графике 1, избавляет правительство от необходимости вступать в переговоры с отдельными социальными группами и населением в целом по поводу изъятия ресурсов, необходимых для военных приготовлений.
Армения сравнительно быстро наращивала налоговые доходы с 2004 (14,5% ВВП) по 2014 г. (22,1% ВВП). Сближение кривых налоговых доходов и общих доходов с 2015 г. обеспечено отменой взносов социального страхования, которые МВФ учитывает отдельно от налоговых доходов.
До 2010 г. рост налоговых доходов сопровождался ростом военных расходов. В дальнейшем оборонный бюджет вышел на плато в 3-4%ВВП с небольшой тенденцией к снижению. А резкий скачок налоговых доходов не сопровождался увеличением расходов на оборону (см. График 3).
На Графике 2 видно, что с начала наблюдений Армения лишь незначительно нарастила эффективность правительства и только однажды вышла по этому показателю в область положительных значений.
Интересно, что этот пик по времени совпал со значительным ростом доли налоговых доходов в ВВП (при стагнации военных расходов). В 2007-2009 г. военные расходы, налоговые доходы и эффективность правительства росли параллельно, но за пределами этого отрезка связи между кривыми
не обнаруживается, а сам отрезок слишком непродолжителен, чтобы можно было говорить об устойчивой тенденции. Карабахский конфликт и связанная с ним необходимость поддерживать высокий уровень военных расходов ни для Армении, ни для Азербайджана не стали стимулом для наращивания силы государственных институтов.
Грузия из всех рассматриваемых стран наиболее близка к классической схеме. Двукратный рост доли налоговых доходов с 2003 по 2008 гг. сопровождался еще более крутым подъемом кривой оборонных расходов, достигших огромной по мировым меркам величины почти в десятую часть ВВП. После незначительного снижения в 2010 г. налоговые доходы вышли на плато, а к концу периода наблюдений продемонстрировали небольшой рост по отношению к первому пику. Военные расходы резко снижались после 2008 года, постепенно придя к вполне обычным 2% ВВП. Это напоминает «эффект храповика», нередко упоминаемый в литературе о государственном строительстве, когда достигнутые показатели экстрактивной способности государства не снижаются и после того, как пройден пик мобилизации ресурсов, требуемой для обеспечения обороноспособности – институциональные сдвиги, однажды достигнутые благодаря военным усилиям, стабилизируются (см. График 4).
Этой картине соответствует и динамика эффективности правительства Грузии на Графике 2. В 2002 году она уступала по этому показателю всем странам, кроме Азербайджана. Но уже в следующем году начался рост, который с небольшим отступлением и с естественным запаздыванием от графика роста налоговых доходов (реформы требуют финансирования) вывел Грузию в область положительных значений, где она, единственная среди пяти стран, устойчиво и
пребывает с 2006 г. рядом с Хорватией, Венгрией и Италией.
Это могло бы быть образцом того, как война создает государство на постсоветском пространстве, если бы вооруженное столкновение в августе 2008 г., готовясь к которому, Грузия рекордно наращивала свой оборонный бюджет, не было бы ею проиграно. В то же время и военное поражение не привело к всеобъемлющему кризису с сокращением государственных доходов и снижением эффективности правительства. Как показало десятилетие после 2008 г., и в условиях сравнительно низких оборонных расходов Грузия продолжала эффективно собирать налоги и проводить реформы, направленные на повышение качества государственного управления. Война определенно не была для этого ключевым стимулом.
Молдавия реагировала на свой внутренний конфликт совершенно иначе. На протяжении полутора десятилетий ее военные расходы в отношении к ВВП не увеличивались, колеблясь на минимальном уровне от 0,3 до 0,6% (см. График 5). Такие расходы исключают подготовку к войне. Динамика налоговых доходов бюджета колебалась в более широком диапазоне. Заметный рост в 2003-2007 гг. сменился падением и последующей стагнацией. Эффективность правительства (График 2) незначительно выросла с 2004 к 2013 году, однако осталась в области отрицательных значений. На пике 2013 г. Молдавия по этому показателю уступала Грузии и Армении, а в последующие годы пропустила вперед также Азербайджан и Украину. Обсуждая постсоветский опыт Молдавии, Дмитрий Фурман был вполне оптимистичен по поводу демократизации в этом расколотом обществе. Однако, если в момент публикации его работы установление более открытого и демократичного политического режима в стране сопровождалась повышением эффективности правительства и ростом налоговых доходов, то вскоре вторая тенденция обратилась вспять. И повышательный, и понижательный тренды не имели связи с подготовкой к войне –
из-за отсутствия этой подготовки.
Украина, столкнувшись с вооруженным конфликтом на Донбассе, ответила на него наращиванием оборонных расходов с 2,4% ВВП в 2013 г. до 4% в 2015 г.; за этим последовало небольшое снижение (График 6).
В 2014-2017 гг. также выросли налоговые доходы бюджета. Однако этот рост не напоминает быстрый взлет соответствующей кривой у Грузии. В 2014 г. налоговые доходы начали расти после заметного снижения. К 2017 они выросли на 4,2 процентных пункта. Отметим, однако, что ранее Украина
уже переживала периоды роста этого показателя, не находясь при этом в состоянии вооруженного конфликта и не наращивая оборонные расходы.
Особенность Украины, как и Азербайджана, состоит в сравнительно высокой доле неналоговых доходов в составе государственного бюджета. По данным МВФ, в 2017 г. в виде доходов от государственной собственности бюджет получил 4,8% ВВП, от продажи товаров и услуг – 2,3%. Большой объем неналоговых доходов до определенной степени позволяет государству финансировать свои расходы, не прибегая к повышению налогов или увеличению их собираемости. Рост налоговых доходов не сопровождался успешными реформами. В 2014–2016 годах оценка эффективности правительства на Украине снижалась (График 2). Небольшой рост в следующем году лишь незначительно изменил ее положение: по этому показателю Украина находится приблизительно на том же уровне, что и Молдавия.
* * *
Исследования о связи войн и траекторий развития государственности в мире за пределами Европы породили три вывода, особенно важных для постсоветского пространства.
Первый из них касается геополитического контекста, в котором происходит строительство государства. После Второй мировой войны завоевания слабых государств сильными или вооруженные территориальные захваты стали практически невозможны. «Естественный отбор» Нового времени, при котором из системы постоянно исключались слабые и неэффективные государства, перестал работать. В мире возникло немало государств, обладающих негативным, но не позитивным суверенитетом.
Второй вывод заключается в том, что место войн, как арены соревнования государств, их военных машин и административно-налоговых систем, могут занять другие формы межгосударственного соперничества. Государства могут наращивать военную мощь не ради ее практического применения, а в качестве сигнала соперникам по международным спорам. Модель,в которой военные приготовления тянут за собой реформы, направленные на повышение экстрактивной способности и общей эффективности государственного аппарата, таким образом, могут работать и в отсутствие межгосударственных войн и территориальных захватов.
Третий вывод состоит в различении войн, которые велись в Европе (включая две мировые), и войн за ее пределами. Европейские национальные государства Нового и Новейшего времени сформировал не опыт войны как таковой, но опыт тотальной войны, предполагающей тотальную мобилизацию. Регионы мира, не пережившие такой опыт, не получили в наследство и сильных по европейским и североамериканским меркам – государственных институтов.
Какое место здесь занимают постсоветские страны, столкнувшиеся с вооруженными конфликтами? Конфликты определенно повлияли на их внутриполитическую динамику, внешнеполитические ориентиры и строительство наций. Однако во всех случаях – возможно, за исключением Грузии – это влияние проходило не через посредство механизмов, предсказанных моделью Чарльза Тилли. В случае Азербайджана, Армении, Молдавии и Украины нельзя с какой-либо уверенностью говорить, что конфликт и связанная с ним военная угроза побуждали государства активно наращивать свою экстрактивную способность и качество государственного управления.
Грузия показывает определенные отличия: в первые годы после «революции роз» ее налоговые доходы и военные расходы росли быстро и синхронно. Однако остается открытым вопрос, был ли рост экстрактивной способности государства обусловлен необходимостью усиленно финансировать вооруженные силы, или возросший объем ресурсов, оказавшихся в распоряжении у государства в результате реформ, был направлен на военные приготовления в силу субъективных предпочтений политического руководства страны? Динамика развития Грузии после 2008 г. указывает скорее на второе – она может усиливать эффективность государства и собирать больше налогов, даже если не тратит до 10% ВВП на оборонные расходы.
Конфликты имели и имеют важнейшее символическое значение для вовлеченных в них государств, но их, материальная роль в государственном строительстве незначительна. Почему на постсоветском пространстве не работает «классическая» взаимосвязь войны и государственного строительства?
Очевидно, дело не в международном запрете на войны и территориальные захваты. Во всех описанных случаях речь идет о внутренних конфликтах, на которые этот запрет не распространяется. Даже если конфликт заморожен, эффект соперничества – наращивание военной мощи в расчете не на войну, а на убедительную силовую угрозу сопернику – должен продолжать действовать. Из постсоветских конфликтов этот механизм наиболее наглядно проявляет себя в карабахском. Сбой закономерности может быть объяснен двумя причинами: одна из них связана с нюансами геополитического контекста, в котором развиваются постсоветские государства, а другая – с понятием ограниченной войны.
Что касается геополитического контекста, который в целом исключает выведение из международной системы слабых и неэффективных государств, то в постсоветских условиях к этому добавляется ряд деталей.
Текущее состояние конфликтов в бывшем СССР возникло в результате не столько соотношения потенциалов непосредственно вовлеченных в вооруженное противоборство сторон, сколько как итог многостороннего взаимодействия с участием региональных и глобальных держав. Это в значительной степени обесценивает усилия вовлеченных в конфликты государств по наращиванию их собственной военной мощи.
Так, военный потенциал Грузии к 2008 г. был достаточным для того, чтобы подавить сопротивление Южной Осетии и, возможно, Абхазии. Однако добиться успеха в противостоянии с российской военной машиной Грузия была не в состоянии, как не в состоянии она и в сколько-нибудь актуальной временной перспективе изменить текущее соотношение сил с Россией. Хрупкое перемирие в Нагорном Карабахе обеспечивается не столько взаимным сдерживанием Азербайджана и Армении, сколько позицией других акторов, значительно превосходящих их по силовому потенциалу и международному влиянию: России, Соединенных Штатов, Турции. Непосредственное сдерживание между Азербайджаном и Арменией в этих условиях решает ограниченную практическую задачу: не дать противнику добиться быстрого и значительного военного успеха до того, как международные посредники потребуют прекратить боевые действия.
Хотя конфликты занимают одно из ключевых мест в политической риторике столкнувшихся с ними государств, представленные выше графики показывают, что они отнюдь не требуют мобилизации всех ресурсов государства. Раз военная сила не является ключом к разрешению конфликта в своих интересах, то нет смысла чрезмерно ее наращивать. Не менее, а то и более важно выстраивать отношения с региональными и мировыми центрами силы в расчете на сдвиги в международном политическом балансе,сложившемся вокруг конфликта. Однако дипломатические усилия, в отличие от военных, не требуют больших финансовых и организационных ресурсов, как не требуют они и укрепления государственных институтов. Постсоветские конфликты представляют собой ограниченные войны, которые, как показывает опыт других регионов мира, порождают ограниченную государственность.
Н.С.Силаев / И.В.Болгова
