Раевский продолжает:
«Действительно, это была решительная минута, в которую я ни под каким предлогом не мог оставить моего поста. По приближении неприятеля на выстрел моих орудий, пальба началась и дым закрыл от нас неприятеля, так что мы не могли бы видеть ни расстройства, ни успехов его. После вторых выстрелов я услышал голос одного офицера, находившегося при мне на ординарцах и стоявшего от меня недалеко влево; он кричал: «Ваше превосходительство, спасайтесь!». Я оборотился и увидел шагах в пятнадцати от меня французских гренадеров, кои со штыками вперед вбегали в мой редут. С трудом пробрался я к левому моему крылу, стоявшему в овраге, где вскочил на лошадь, и, взъехав на противоположные высоты, увидел, как генералы Васильчиков и Паскевич, вследствие данных мною повелений, устремились на неприятеля в одно время; как генералы Ермолов и граф Кутайсов, прибывшие в сию минуту и принявшие начальство над батальонами 19-го егерского полка, ударили и совершенно разбили голову сей колонны, которая была уже в редуте. Атакованная вдруг с обоих флангов и прямо, французская колонна была опрокинута и преследуема до самого оврага, лесом покрытого и впереди линии находящегося. Таким образом колонна сия понесла совершенное поражение и командующий ею генерал Бонами, покрытый ранами, взят был в плен. С нашей стороны граф Кутайсов убит, а Ермолов получил в шею сильную контузию. Я полагаю, что неприятель был сам причиною своей неудачи, не устроя резерва для подпоры колонны, шедшей на приступ.
Никогда не только Корф, ниже один кавалерист, не помогал пехоте в сем случае: это погрешность в истории Бутурлина. После сего успеха я приказал привести на батарее все в прежний порядок, а сам отправился в Семеновское, где нашел Коновницына, Сен-Приеста и генерала Дохтурова, заступившего место князя Багратиона. Сен-Приест получил сильную контузию в грудь в то время, когда князь Багратион был ранен. Не имея там никакого дела, я возвратился в мой редут; но застал уже в нем егерей под командою генерала Лихачева. Корпус мой так был рассеян, что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другой день я имел также не более 1500. Впоследствии сей корпус в другой раз был укомплектован; но тогда нечем уже было действовать.»
Раевский рассказывает слишком общо. Из рассказа Паскевича, чья 26-я дивизия как раз и защищала батарею Раевского, мы узнаем, что его дивизия «» удерживала французов в кустарниках на подступах к батарее и «», где он стал выстраиваться в колонну для атаки батареи. Следовательно, прошло «более часу» с момента ранения Багратиона до начала непосредственно штурма батареи Раевского.Паскевич продолжает:
«Видя, что неприятель приготовляется к нападению, [я] вышел к нему навстречу с остальными полками своей дивизии, собрав своих егерей, разместив войска по обоим флангам люнета, поставил я Нижегородский и Орловский полки по правую сторону, Ладожский и один батальон Полтавского – по левую, а другой батальон Полтавского рассыпал по укреплению и во рву. 18-й, 19-й и 40-й егерские полки расположены позади люнета в резерве.
Несмотря на огонь русской артиллерии, дивизия двинулась вперед. Хотя были [мы] в меньшем числе против неприятеля, но мне удалось удержать натиск неприятеля благополучно. Наконец, превосходство числа заставило меня отойти, чтобы устроить уменьшившиеся наполовину свои полки.»
Из донесения Кутузова:
«Неприятель усиливался ежеминутно противу сего пункта, важнейшего во всей позиции, и вскоре после того большими силами пошел на центр наш под прикрытием своей артиллерии густыми колоннами, атаковал курганную батарею, успел овладеть оною и опрокинуть 26-ю дивизию, которая не могла противустоять превосходнейшим силам неприятеля.»
Капитан Франсуа из 30-го линейного полка дивизии Морана рассказывает:
«Русская линия хочет нас остановить; в 30 шагах от нее мы открываем огонь и проходим. Мы бросаемся к редуту, взбираемся туда через амбразуры, я вхожу туда в ту самую минуту, как только что выстрелили из одного орудия. Русские артиллеристы бьют нас банниками, рычагами. Мы вступаем с ними в рукопашную и наталкиваемся на страшных противников... Полк наш разгромлен... Храбрый генерал Бонами, все время сражавшийся во главе полка, остался в редуте: он получил 15 ран и взят русскими в плен.
Я участвовал не в одной кампании, но никогда еще не участвовал в таком кровопролитном деле и с такими выносливыми солдатами, как русские.»
Добавим к этому, что в схватке за батарею Раевского был ранен и сам капитан Франсуа, и дивизионный генерал Моран.
«Из 4100 человек полка, – пишет Франсуа, – уцелело всего 300.»
Со стороны артиллерии, отражавшей нападение неприятеля на батарею Раевского, мы имеем свидетельство подпоручика легкой № 12 роты Митаревского (состояла в 7-й пехотной дивизии Капцевича 6-го корпуса Дохтурова); он пишет:
«После занятия Бородино неприятель ближе подвинул свои батареи и стал стрелять ядрами и гранатами. Впереди шла сильная ружейная перепалка и пули во множестве летали к нам... Вскоре загремела сильная канонада на люнете. Нашей роте велено было взять шесть орудий на передки и идти к Бородино. Спустившись с возвышенности, мы повернули влево и, над довольно крутым, хотя и небольшим овражком, выстроились правым крылом к Бородино, а левым к стороне люнета, снялись с передков и приготовились. Вскоре показались огромные неприятельские колонны; они шли прямо и стройно со стороны Бородино на люнет. Солнце ярко светило и блеск от ружейных стволов прямо отражался нам в глаза. Хотя батарея неприятельская, со стороны Бородино, порядочно осыпала нас ядрами, но мы на это не смотрели; всё наше внимание обращено было на колонны, по которым тотчас же началась жесточайшая пальба. Стреляли мы, стреляли батареи левее нас, стреляли из люнета и из-за люнета. Ружейных выстрелов не было уже слышно, их заглушала канонада. Неприятельские колонны шли без выстрела. Кажется, одни только наполеоновские войска и могли наступать таким образом. Зато сколько их и легло на этом пути! По мере приближения к люнету в колоннах начало темнеть и потом всё скрылось в дыму и пыли, так что, постреляв еще в колонны почти уже наугад, мы поворотили свои орудия против неприятельских. Как отступали французы от люнета — мы не видали, но, конечно, не так уже стройно, как наступали. Вскоре стало известно, что неприятель был на люнете, что его оттуда прогнали и даже прошел слух, что захватили Мюрата или какого-то генерала.»
В это время «Елецкого полка майор Т***, в восторге воинского духа, скакал от места сражения по нашей линии, провозглашая всем, что французы разбиты и Неаполитанский Король взят в плен. Этот майор немного картавил, а потому невольно насмешил нас своим провозглашением, крича изо всей силы: «Бьятцы! Мюята взяли!». Но этот мнимый Мюрат был Генерал Бонами», — пишет в своих воспоминаниях другой артиллерист, поручик легкой № 3 роты 11-й артиллерийской бригады 4-го корпуса Радожицкий. Уже эта, казалось бы, малозначительная, деталь наглядно демонстрирует, каким единодушием были охвачены наши войска, сражавшиеся при Бородине! Они сражались как одна большая семья. И о какой «победе» над такими войсками мог помышлять неприятель при Бородине?!Контратаку на батарею Раевского и возвращение её организовал Ермолов, ставший главным героем этого эпизода сражения. В своём рапорте Барклаю он пишет, что «
» был послан Кутузовым на левый фланг
«осмотреть расположение артиллерии и усилить оную по обстоятельствам.»
Начальник артиллерии 1-й армии граф Кутайсов последовал за ним без ведома Кутузова. Проезжая центр армии, Ермолов, к своему удивлению, увидел на батарее Раевского неприятеля, «», и наши егерские полки, «». Понимая важность этого места как ключа всей позиции, Ермолов немедленно принял решение возвратить батарею.
«Нужна была дерзость и мое щастие и я успел, – пишет он. – Взяв один только 3-й баталион Уфимского пехотного полка (24-й пехотной дивизии 6-го корпуса. – В. Х.), остановил я бегущих и толпою в образе колонны ударил в штыки. Неприятель защищался жестоко, батареи его делали страшное опустошение, но ничто не устояло. 3-й баталион Уфимского полка и 18-й егерской полк бросился прямо на батарею. 19-й и 40-й егерские полки по левую сторону оной и в четверть часа наказана дерзость неприятеля. Батарея во власти нашей, вся высота и поле около оной покрыто телами, и бригадный генерал Бонами был один из неприятелей, снискавший пощаду.»
Две конные роты полковника Никитина подкрепили контратаку нашей пехоты, обстреливая левый фланг неприятеля. Кутайсов, отделившийся во время контратаки вправо, не возвращался. Войска увлеклись преследованием неприятеля; Ермолов их возвратил и устроил в колонны для удержания батареи. На самой батарее он нашёл 18 орудий и всего два заряда картечи. Ещё в продолжение полутора часов, как пишет Ермолов, до прибытия 24-й дивизии Лихачева, он оставался на батарее Раевского, переменяя орудия, организовывая прислугу при них из солдат от батальона Уфимского полка и устраивая войска.Следует сказать, чтобы представлять себе реальный масштаб нашего сопротивления на этом участке, что с самого начала в отражении неприятельских покушений на батарею Раевского участвовали не только войска 7-го корпуса, но и другие наши войска, расположенные в центре нашей позиции. Уже известный нам майор Петров из 1-го егерского полка рассказывает, что его полк препятствовал в это время неприятелю перейти Колочу и ударить «
»,
«каковых четыре повторения были отбиты нашим полком, нанесшим большие уроны в отрядах неприятеля при каждом разе.»
Затем, пишет майор Петров,
«наш 1-й егерский полк, занимая пред армией место при впадении ручья Стонца в Колочу, действовал отдельными частями к удержанию за собою правого берега этой речки, имеющей удобные переброды, причём наши славные стрелковые распорядители поручик Коневцов и прапорщик Атаманский оказали знатные отличия, а всеми остатными силами два раза, вместе с данным в бригаду полковнику Карпенкову Либауским мушкетерским полком, отвечали на генеральные напоры неприятеля, штурмовавшего Раевского батарею. Когда артиллерийская батарейная рота полковника Гулевича, занимавшая место боевое с нами за левым берегом ручья Стонца, потеряв большую половину людей, остановила свое действие и хотела отойти назад на правый берег ручья к почтовой дороге, то полковник Карпенков послал меня с двумя офицерами и 40 нижними чинами, выученными до войны ещё в Слониме в дивизионной квартире на подобный случай артиллерийскому делу, которыми я, пополнив число чинов батареи, дал средство продолжать огонь ее, находясь сам при ней до востребования меня Карпенковым для представшей крайней надобности произвесть ему всею его бригадою атаку на неприятеля, овладевшего важным местом левее нас...»
То есть овладевшего батареей Раевского, что говорит и об участии 1-го егерского полка в возвращении этой батареи. Здесь также майором Петровым описана имевшая место при Бородине практика добровольного замещения выбывшей при орудиях прислуги пехотой, что позволяло нашим батареям продолжать своё действие.Захваченный же на батарее Раевского лже-Мюрат оказался бригадным генералом Бонами. Его пленил фельдфебель 18-го егерского полка Золотов, за что был произведён в подпоручики. Обер-квартирмейстер 6-го корпуса Липранди, которому выпало сопровождать пленного французского генерала, рассказывает:
«В это время с самой батареи, на которой еще кипела битва, Капцевич велел мне отвести генерала Бонами к князю Кутузову, почему, слезши с лошади, я посадил пленного, раненого штыками в бок и вскользь лба пулею – сам пошел пешком. Бонами чрезвычайно спешил удалиться из-под своих выстрелов. Французские ядра беспрерывно перелетали через нас; я не мог следовать скоро пешком и держал лошадь за повод. Бонами был без шляпы, с окровавленным лицом, в шитом мундире и в синей шинели, надетой в рукава; он казался нетрезвым, беспрестанно произносил бездну бранных солдатских слов, но, к кому они относились, разобрать было трудно. На пути к главнокомандующему, флигель-адъютант в штаб-офицерских эполетах встретил нас и спросил: «Не это ли король?». После ответа «Нет!» – он спросил: «А где же он? – и на ответ «Не знаю», он возвратился назад.
Кутузов сидел на длинном бревне; многочисленная свита окружала его. Бонами спросил меня, который из них фельдмаршал. Но в это время князь встал и, подходя к нам навстречу, произнес следующие слова: «Vous êtes blessé camarade! Qui êtes vous?» («Вы ранены, товарищ! Кто вы такой?») и, обернувшись, сказал: «Скорей лекаря!». Бонами отвечал: «Maréchal! Je suis le genéral Bonamy qui a emporté votre redoute» («Маршал! Я тот самый генерал Бонами, который взял ваш редут».). Слезши с лошади с помощью какого-то адъютанта, Бонами начал утирать платком на лбу кровь, что-то бормоча. Кутузов предложил ему «Quelques gouttes de vin» («Несколько капель вина») – что было охотно принято, и, вместо нескольких капель, он выпил огромный серебряный стакан красного вина, которого князь велел налить и мне.»
Продолжает повествование поручик Граббе, находившийся тогда рядом с Ермоловым:
«Чтобы не допустить нас воспользоваться одержанным успехом, всё пространство, неприятелем против нас занимаемое, покрылось артиллерией и засыпало нас картечью, гранатами и ядрами. Сто двадцать орудий под начальством генерала Сорбье (как мы узнали из бюллетеня) составили одну огромную, неумолкающую батарею. По выдавшейся углом нашей позиции огонь неприятеля был перекрестный, и действие его истребительно. Несмотря на то, пехота наша, в грозном устройстве, стояла по обе стороны Раевского батареи. Ермолов послал меня сказать пехоте, что она может лечь, для уменьшения действия огня. Все оставались стоя и смыкались, когда вырывало ряды. Ни хвастовства, ни робости не было. Умирали молча. Когда я отдавал приказание Ермолова одному батальонному командиру, верхом стоявшему перед батальоном, он, чтобы лучше выслушать, наклонил ко мне голову. Налетевшее ядро размозжило ее и обрызгало меня его кровью и мозгом.
Скоро по возвращении моем на батарею, увидели скачущую полем лошадь графа Кутайсова. Ее поймали. Седло и стремя были окровавлены. Его давно отыскивали офицеры с разных частей армии, как начальника всей артиллерии. Не осталось сомнений в судьбе его постигшей, но тело его не найдено, и обстоятельства последних его минут остались неизвестны. Верны только всеобщее об нем сожаление и вред для общего хода дел, от ранней его потери происшедший. Ему шел 29-й год жизни и 11-й час Бородинской битвы, когда он пал, не достигши полдня ни последней, ни первой.
Почти в эту же минуту выносили исходившего кровью князя Багратиона...
Скоро... подошла к нам дивизия Лихачева. Поддерживаемый под руки офицерами, больной, разбитый, кажется, параличом, он был взведен на батарею. Можно было положиться в защите ее на генерала, который в подобном положении тела, живой и бодрый одною душою, не оставляет своего места. Ермолов, поручив ему начальство, намеревался ехать на левый фланг, как осколок гранаты или картечь ударила его в шею. Удаление Ермолова должно поставить в число роковых случаев этого дня, для него и для армии.»
Что же мы узнаем, познакомившись со свидетельствами участников сражения за батарею Раевского? Что непосредственно штурм батареи, как и наша контратака неприятеля, захватившего батарею, происходят в 11-м часу дня; что в это же время с поля боя выносят раненого Багратиона, и, следовательно, всё это время сражение на флешах продолжалось. Тому есть прямые свидетельства. Рассказывает унтер-офицер Тихонов:
«Бутурлин говорит, что около Багратионовских шанцев, как Багратиона ранили, свалка была. Свалка была и перед тем, и после. То наша пехота оправится, вперед пойдет, то кавалерия наша пойдет выручать пехоту, то французские шассеры наскочат на пушки, пойдут артиллеристов рубить. Вся беда не в свалке, а в том, что к Багратиону резервы подходили по частям. Когда мы подошли, у него, кроме Воронцова да Неверовского, и народу больше не было. За нами перестроились они, опять пошли в дело. Там подошли сводные гренадеры, как нас уже отбили.»
«», о которых говорит здесь унтер-офицер Тихонов, это 1-я сводно-гренадерская бригада (4 батальона) полковника Кантакузина, который со своей бригадой «» и был убит на флешах. Здесь же пал и батальонный командир бригады подполковник Альбрехт; его место заступил оставшийся старшим капитан Букарев, который также был серьёзно ранен и
«оставался на месте сражения лежащим между убитыми телами до тех пор, пока угодно было Провидению к спасению жизни послать 60-летнего отца его прапорщика Букарева, служившего в ополчении, посредством коего по перевязке ран отвезен в Москву.»
Что отступление левого нашего фланга не последовало сразу после ранения Багратиона, свидетельствует и письмо Коновницына жене, написанное на следующий день после сражения. Там он пишет:
«Дивизии моей почти нет. Она служила более всех. Я ее водил несколько раз на батареи.»
Напомню, что Коновницын узнаёт о ранении Багратиона после успеха своей первой контратаки. Ф. Глинка приводит слова одного ветерана Отечественной войны 1812 года, которые также могут говорить в пользу продолжительности сражения на флешах:
«Под Бородиным мы сошлись и стали колоться. Колемся час, колемся два... устали, руки опустились! И мы, и французы друг друга не трогаем, ходим как бараны! Которая-нибудь сторона отдохнет и ну опять колоться. Колемся, колемся, колемся! Часа, почитай, три на одном месте кололись!»
У нас нет этих «трёх часов на одном месте» столь ожесточённой рукопашной схватки при Бородине нигде, кроме как на флешах. Да и тот же унтер-офицер Тихонов рассказывает:
«Как Багратиона ранило, переводить нас за овраг начал Коновницын, этак, около полудня. Дохтуров приехал после. Пехота французская за овраг не переходила, а отлеживалась за шанцами и за кустиками; кавалерия перескакивала и за овраг, бросалась на нас, а больше на гвардейцев, да те их так угостили, что долго они потом помнили, каково гвардию атаковать. Кирасиры, и шассеры заносились бог знает куда. У нас капитана ранило, так унтер-офицер с четырьмя солдатами понесли его на перевязку, и я был в носильщиках. Встречали мы убитых французских кирасиров за второй линией.»
По совокупности всех вообще свидетельств (чтобы не приводить их здесь полностью) отступление наших войск от флешей за Семеновский овраг происходит действительно «». И, конечно же, этот период времени – от 9 часов до полудня – ни о каком расстройстве войск или руководстве войсками свидетельствовать не может. Ещё раз скажем, наши войска при Бородине не искали спасения, а искали сражения, сражались вдохновенно и с готовностью жертвовали жизнью за то, за что стояли – за Веру, Царя и Отечество. И если они могли отступить, то, конечно же, не вследствие упадка духа или расстройства, но только по повелению начальства. И такое повеление мы действительно находим.Офицер квартирмейстерской части Щербинин в своих замечаниях на историю войны 1812 года Богдановича пишет:
«После поражения Багратиона пулею Коновницын пригласил Раевского, находившегося в центре, принять начальство над той армией и послал к Кутузову просить подкрепления. Кутузов отказал и назначил герцога Виртембергского начальником. Но потом назначил Дохтурова и в то же время послал Толя осведомиться о ходе боя.»
Причину внезапной перемены Кутузовым своего решения при назначении командующего войсками левого фланга после ранения Багратиона Щербинин не называет. Ответ мы находим в воспоминаниях Михайловского-Данилевского:
«Когда князь Кутузов узнал о ране князя Багратиона, то он послал на левое крыло армии герцога Виртембергского, чтобы он осмотрел, что там происходило, и донес бы ему об оном. Герцог по прибытии своем туда приказал войскам отступать, но едва фельдмаршал сие заметил, как пришел в ярость» и послал тогда Дохтурова сменить герцога на левом фланге, дав ему следующее предписание: «Хотя и поехал принц Виртембергский на левой фланг, несмотря на то имеете Вы командовать всем левым крылом нашей армии и принц Виртембергский подчинен Вам. Рекомендую Вам держаться до тех пор, пока от меня не воспоследует повеление к отступлению.»
Время предписания, данного Дохтурову, не проставлено, но сам Дохтуров говорит, что его «» и, согласно свидетельству Липранди,
«несколько прежде, чем Шульмановская батарея (батарея Раевского. – В. Х.) была взята Бонами. Он уже шел на нее.»
То есть Дохтуров поехал на левый фланг раньше Ермолова, и если вспомнить, что вскоре затем (видимо, вследствие того, что Ермолов не доехал до места назначения) Кутузов отправил на левый фланг Толя «», становится понятно, насколько пристально Кутузов следил за ходом битвы.Дохтуров рассказывает:
«По прибытии туда (на левый фланг. – В. Х.) нашёл я всё в большом смятении: генералы не знали, от кого получать приказания, а нападения неприятелей становились беспрестанно упорнее. Принц Александр Виртембергский, которого князь Михаил Илларионович, после ранения князя Багратиона, послал на этот фланг, только что туда приехал; он не имел времени узнать подробно положение дела и, следовательно, не мог мне ничего объяснить. Я поскакал отыскивать начальника штаба второй армии графа Сен-При и нашел его оконтуженным; уезжая с поля сражения, он сказал мне: «Я так слаб, что не в состоянии сообщить требуемых вами сведений». К счастью, встретил я генерала Коновницына, который меня во всём удовлетворил. В то время наши войска отступали.»
Вот это отступление и обрисованная ситуация вполне согласуются с тем, что пишет о причине этого отступления Михайловский-Данилевский, а именно – что оно происходило по повелению герцога Александра Вюртембергского, который, надо полагать, посчитал невозможным удерживать долее флеши. Коновницын же, который «» Дохтурова, вполне контролировал ситуацию: переводил войска за Семеновский овраг, устраивал их там, устанавливал батареи на ближних высотах, которые огнём своим удерживали напор неприятеля, и здесь же он нашёл часть войск 2-го пехотного корпуса, которые прибыли в подкрепление левого фланга, и с которыми, пишет Коновницын,
«полки дивизии мне вверенной беспрерывным ружейным огнем и продолжали отражать неприятеля. Между тем прибыл г. генерал от инфантерии Дохтуров, и я поступил под его начальство.»
Коновницын добавляет, что
«сие происходило до 1-го часа пополудни.»
Из донесения Кутузова:
«Сей нещастный случай (ранение Багратиона. – В.Х.) весьма расстроил удачное действие левого нашего крыла, доселе имевшего поверхность над неприятелем, и конечно бы имел самые пагубные следствия, если бы до прибытия генерала от инфантерии Дохтурова не вступил в командование генерал-лейтенант Коновницын. Не менее того, в самое время неприятель напал на наши укрепления, и войски, несколько часов кряду с мужеством оные защищавшие, должны были, уступить многочисленности неприятеля, отойти к деревне Семеновской и занять высоты, при оной находящиеся, которые, без сомнения, скоро были бы потеряны, если бы генерал-майор граф Ивелич не подоспел с командою 17-й дивизии и не устроил сильные на оных батареи, чрез что восстановил тесную связь между левым крылом армии и 1-й гренадерской дивизией... После сего неприятель хотя и делал несколько покушений на наше левое крыло, но всякий раз был отражен с величайшею потерею.»
Здесь мы вновь встречаемся с 17-й пехотной дивизией 2-го корпуса Багговута, и конкретно – с бригадой г.-м. Ивелича (Рязанский и Брестский пехотные полки), и это опять-таки подтверждает тот факт, что войска нашего правого фланга «». И Липранди добавляет, что
«по ходу сражения позиция наша сама собою вошла в те пределы, т. е. между Горками и Утицею, в которые критики хотели ее включить при первоначальном занятии оной.»
Только, уточним, «не сама собою», а в соответствии с замыслом Кутузова.
Невыездной Нетаньяху. Западные страны признавшие выданный МУС ордер на арест Нетаньяху и Галланта. Также к списку присоединилас