«Недаром помнит вся Россия». Отступление Барклая

Продолжение. Начало здесь: «Недаром помнит вся Россия»

К возвращению государя на театре военных действий произошли события, которые давали повод для радости. Главнокомандующий 3-й Западной армией генерал от кавалерии А. П. Тормасов доносил о крупной победе, одержанной им 15 июля при Кобрине над саксонским корпусом:

На театре войны

«Трофеи сей победы суть: четыре знамени, восемь пушек и большое число разного оружия; в плен взяты: командовавший отрядом генерал-майор Клингель, полковников 3, штаб-офицеров 6, офицеров 57, унтер-офицеров и рядовых 2 234, убитых на месте более тысячи человек; потеря же с нашей стороны не весьма значительна».

Затем было получено донесение генерал-лейтенанта графа П. Х. Витгенштейна о разбитии им французских войск под командою маршала Удино в трехдневном сражении при Клястицах (Витебской губ.) 18, 19 и 20 июля; наши войска преследовали неприятеля к Полоцку и взяли в плен до 3 000 рядовых, 25 офицеров и 2 орудия; с нашей стороны главная потеря состояла в убитом генерале Кульневе. В результате сражения при Клястицах наступление неприятеля на Санкт-Петербург было приостановлено. Глас народа нарек графа Витгенштейна «спасителем Петрова града». Из-за этой неудачи Наполеон был вынужден отправить в подкрепление Удино корпус Сен-Сира (13 тысяч человек), что не могло не ослабить его силы на главном московском направлении. Обе эти победы – при Кобрине и Клястицах – оживили сердца публики радостью и надеждой. Они доказали, что наши войска крепки духом и мужеством и могут с успехом сражаться с наполеоновскими войсками, прослывшими непобедимыми.

Отсутствие единоначалия

Наконец было получено известие о соединении 1-й и 2-й Западных армий 22 июля при Смоленске. Публика воспряла духом. Теперь-то, надеялись, отступление наших армий закончилось, врага погонят из России, и война примет другой оборот. Увы, надеждам этим не суждено было сбыться. Причина крылась в несогласии обоих главнокомандующих, Барклая и Багратиона, и следовательно в отсутствии единоначалия в наших армиях. Вопрос общего командования с отъездом государя из армии остался, к сожалению, открытым, вероятно, потому, что в той ситуации – разделённости наших армий – вопрос этот казался государю не слишком актуальным, поскольку Барклай как военный министр и главнокомандующий большей по численности армии и без того мог иметь влияние на действия Багратиона. Но слишком далеки были армии друг от друга и чересчур различны условия их отступления, чтобы у каждого из главнокомандующих не возникло предубеждение относительно действий другого, «по всегда неполному издали знанию взаимного положения». Их взаимное недовольство умерялось присутствием государя, пока тот находился при армии, но после его отъезда оно уже ничем не сдерживалось, сделалось открытым и наложилось на общее недовольство отступлением, столь чуждого духу русского войска. Но если отступление Багратиона оправдывалось обстоятельствами – ему просто необходимо было отступать, причем с боями, чтобы вырваться из мешка, в который загонял его Наполеон, то отступление 1-й армии, не имевшее непосредственной причины в натиске противника и находившее объяснение лишь в тактических соображениях главнокомандующего, ему одному известных, вызывало растущий ропот в армии. Однако Барклай, «устранив слух свой от всяких противных суждений», следовал наказу государя оберегать армию и терпеливо нес крест общего осуждения, уклоняясь от напрасных сражений. Он позволил себе лишь раз остановиться – при Островно – когда у него появилась надежда, что Багратион сможет выйти к нему на соединение через Могилев. Это были, как тогда говорили, «первые линейные действия», где войска 1-й армии «себя измерили, и должно сказать по истине, что дух и храбрость солдат наших достаточны были к тому, чтобы унизить высокомерие неприятеля и разрушить его собственное мечтание о своей непобедимости». Так писал Д. И. Ахшарумов, «русский воин-самовидец» кампании 1812 года и автор ее первого исторического описания. Тем не менее отступление 1-й армии продолжилось, ибо Багратион не смог пройти через Могилев. Однако данное им при Салтановке сражение (также первое «линейное дело» 2-й армии) своим упорством остановило Даву в Могилеве и позволило Багратиону выйти на соединение с армией Барклая при Смоленске. Это долгожданное соединение наших армий, казалось, примирило обоих главнокомандующих сознанием общей его пользы, но ненадолго.

«Они встретились с возможным изъявлением вежливости, с холодностью и отчуждением в сердце»,

– пишет Ермолов. Предпринятое контрнаступление наших армий под Смоленском, хотя и было согласовано обоими главнокомандующими, сразу же выявило различия в их тактических и стратегических установках и вновь привело к их размолвке. Барклай, исполняя волю государя «продлить сколь можно более кампанию, не подвергая опасности обе армии», не видел большей необходимости в наступательных действиях, как «стараться найти слабейшую часть неприятеля и оную совершенно разбить». Такая вероятность открывалась, казалось ему, при действии на левый фланг неприятеля, что отражало его всегдашнюю привязанность к обеспечению своего правого фланга, со стороны которого он сохранял бы коммуникацию с корпусом Витгенштейна, прикрывавшим Петербург, и обеспечивал себя продовольствием из магазинов, расположенных в Великих Луках, Торопце и Белой; прикрытие же московской дороги, полагал он, могло быть обеспечено армией Багратиона. Исходя из этих соображений, Барклай изменил согласованное накануне с Багратионом решение предпринять атаку на центр расположения неприятельских сил и передвинул свою армию направо, с Рудненской на Пореченскую дорогу, лишь уведомив Багратиона о том, что ему необходимо занять место ушедшей 1-й армии. Не найдя в Поречье неприятеля, Барклай снова вернулся на Рудненскую дорогу, и в этих «ошеломелых», как прозвали их солдаты (от селения Шеломец, мимо которого им приходилось ходить туда и обратно), передвижениях потерял и время, и противника, не говоря уже об изнурении войск.

«Мы не знаем, что мы делаем, а кажется, делаем не то, что надобно»,

– писал Ермолов. Единственным, хотя и нечаянным, успехом наших бесплодных передвижений под Смоленском было кавалерийское дело при Молевом Болоте, где Платов, не получивший известия о переходе 1-й армии на Пореченскую дорогу, идя по первоначальному направлению, наткнулся на кавалерию Себастиани и при поддержке гусар графа Палена разбил ее. В своем донесении об этом деле Платов писал:

Неприятель пардона не просил

«Неприятель пардона не просил, а войска российские Его Императорского Величества, быв разъярены, кололи и били его».

Этим первоначальным успехом и исчерпывались все достижения нашего контрнаступления под Смоленском.Багратион в принципе соглашался с необходимой сдержанностью нашего наступления.

«1-я и 2-я армии, выступив вперед из Смоленска, хотя располагают движениями наступательно, но в рассуждении что нет у нас резервной армии, должны мы до некоторого времени ограничиваться тем, чтобы малыми отрядами занимать и беспокоить неприятеля, не давая генерального сражения»,

– писал он в это время Чичагову. Но поведение Барклая, поступавшего самочинно и в нарушение достигнутых договоренностей, не могло не задевать его самолюбия. Как полный генерал, Багратион был «старее» Барклая и даже имел его в войну 1807 года под своим началом, но под Смоленском он добровольно подчинил себя Барклаю, признавая преимущество его звания военного министра как лица, пользующегося особой доверенностью государя. Теперь же Багратион признавал для себя возможным лишь формально следовать распоряжениям Барклая, демонстрируя при этом принужденность их исполнения. Он писал императору Александру в это время:

«Ваше императорское величество из сих бумаг усмотреть соизволите, что я, невзирая на мое старшинство, но соображаясь с обстоятельствами, мысля о пользе общей и исполняя волю вашего императорского величества, чтобы действовать соединенными силами, следую в движениях вверенной мне армии распоряжениям военного министра, который, требуя моих мнений, не согласуется оным».

Необходимость единоначалия в наших армиях была очевидна. В Петербург полетели письма, обещавшие скорую катастрофу, если вопрос об общем командующем нашими армиями не будет решен в самое ближайшее время.Тем временем Наполеон, воспользовавшись путаницей наших действий под Смоленском и ослаблением нашего левого фланга, сосредоточил свои силы, переправил всю свою армию на левый берег Днепра и стремительно бросился к Смоленску, чтобы занять его в тылу наших армий. Здесь на Красненской дороге ему противостоял только отряд генерал-майора Неверовского: 27-я пехотная дивизия, состоявшая из новобранцев, один драгунский и три казачьих полка (всего 7 000 человек) при 12 орудиях. Силы были слишком неравны. С самого начала сражения Неверовский лишился своей кавалерии и артиллерии, и неприятель почитал уже дивизию Неверовского своей легкой добычей. Но ничуть не бывало. Французская кавалерия более 40 раз атаковала нашу пехоту, составившую батальонные каре, но все атаки были отбиты. Неверовский категорически, без всякого обсуждения отверг предложения о сдаче. В конце концов беспрерывные атаки неприятеля сбили наш отряд в одну тесную сплошную колонну, которая, отстреливаясь, медленно подвигалась по дороге, обсаженной березами, и те, как родные, оберегали ее, мешая атакам неприятельской кавалерии.

«День 2 августа принадлежит Неверовскому, – писал Граббе, участник обороны Смоленска. – Он внес его в историю. Атакованный авангардом под начальством Мюрата, за которым следовала вся огромная туча французской армии, не имея за собой до Смоленска ни малейшей опоры, Неверовский, окруженный, отрезанный, совершил свое львиное отступление, самими неприятелями так названное».

Багратион доносил государю:

«Неверовский принужден был ретироваться от Красного, быв 6 верст сряду окруженным всею неприятельскою силою: и хотя урон у него значущий, но нельзя довольно похвалить храбрости и твердости, с какою дивизия его, совершенно новая, дралась противу чрезмерно превосходных сил неприятельских».

Подоспевший к Смоленску со своим корпусом Раевский принял на себя отряд Неверовского и отразил первый натиск неприятеля на город. Так началась героическая оборона Смоленска. Наполеон, «пользуясь несоразмерностью сил, употреблял все усилия, чтобы занять город прежде прибытия наших армий, но неколебимость духа и искусная защита Раевского заменили малочисленность его войск» и удержали Смоленск до прибытия наших армий. В ночь на 5 августа корпус Раевского был сменен корпусом генерала Дохтурова, подкрепленным 3-й и 27-й пехотными дивизиями; 2-я же армия на рассвете перешла на Дорогобужскую дорогу для прикрытия московского тракта, предоставив защиту города 1-й армии.5 августа Наполеон предпринял общую атаку Смоленска. Участник этого сражения Радожицкий пишет в своих воспоминаниях:

«Уже французы близко подступили к городу по Красненской дороге. Канонада продолжалась ужасная. Наша артиллерия в глазах перед нами взрывала неприятельские зарядные ящики и смешивала его колонны. Наши стрелки беспрерывным огнём встречали французов, но они лезли, как бешеные...

К вечеру сражение усилилось до отчаянного боя, и ужасы его были неизъяснимы. Несколько сот ядер и гранат свистели и лопались одни за другими, воздух вокруг города помрачался от дыма, земля стонала и, казалось, из утробы своей извергала адское пламя – смерть не успевала глотать свои жертвы. Гром, треск, пламя, дым, стон, крик, – всё вместе представляло ужасный хаос разрушения мира...»

«Ожесточение, с которым войска наши, в особенности пехота, сражались под Смоленском 5-го числа, невыразимо. Нетяжкие раны не замечались до тех пор, пока получившие их не падали от истощения сил и течения крови»,

– пишет Липранди, другой участник сражения за Смоленск.Русские войска отстояли Смоленск; они не впустили неприятелей в стены города, но в полночь на 6 августа получили приказ главнокомандующего оставить город. Был канун праздника Преображения Господня. Осажденный Смоленск пылал со всех сторон. Толпы несчастных смоленских жителей в отчаянии искали спасения в бегстве из города. И тем не менее в Русской армии не находилось, кажется, никого, кто бы соглашался с решением Барклая оставить город. Первыми лицами армии был послан к Барклаю граф Кутайсов, пользовавшийся его расположением, чтобы просить главнокомандующего не оставлять Смоленск. Выслушав его, Барклай отвечал: «Пусть всякий делает свое дело, а я сделаю свое». И эта твердость Барклая была спасительной для России, хотя в то время она не разделялась, кажется, никем. «Ропот был гласный», – пишет Жиркевич, участник Смоленского сражения. Выходя из Смоленска, армия вынесла чудотворную икону Смоленской Божией Матери, которая с тех пор сопутствовала ей до самого возвращения образа в родной Смоленск спустя ровно три месяца.

Кутузов

5 же августа, вечером, когда происходила самая жаркая битва за Смоленск, в Петербурге по высочайшему повелению из высших сановников империи был созван Чрезвычайный комитет, которому поручалось, принимая во внимание сложившуюся на театре войны ситуацию, предложить общего главнокомандующего нашими армиями. В результате обсуждения все члены комитета сошлись на том, что

«бывшая доселе недеятельность в военных операциях происходит от того, что не было над всеми действующими армиями положительной единоначальной власти. < > После сего, рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, посему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерала от инфантерии князя Кутузова».

Сколь ни был император Александр лично нерасположен к Кутузову, он не мог не посчитаться с мнением Чрезвычайного комитета, ибо уже «общий глас» России взывал о том же; уже встревоженная бесконечным отступлением наших армий Москва молила о том же письмом своего градоначальника:

«Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул ваши войска; иначе, государь, не будет единства в действиях».

Император Александр, «заглушив свои личные чувства», вынужден был «уступить единодушным пожеланиям». 7 августа Кутузов был приглашен в Каменноостровский дворец, где государь сообщил ему о своем решении назначить его главнокомандующим всеми действующими армиями. Кутузов, как сам он рассказывал в тот вечер в тесном кругу своих родных, «принял повеление из уст императора с христианским смирением, как призвание свыше».

«Я не оробел, – говорил он, – и с помощью Божьей надеюсь успеть, но слушая государя, я был растроган новым назначением моим».

Здесь мы не можем не сказать несколько слов о Кутузове. Его явление в 1812 году было настолько знаменательным и настолько отвечало всеобщему чаянию, что действительно невозможно не чувствовать в его роли некоего «призвания свыше». В мае 1812 года Кутузов «исправил ошибки своих предшественников» – блестяще завершил пятилетнюю войну с Турцией и доставил России «Богом дарованный» Бухарестский мир, высвободив тем самым Дунайскую армию для борьбы с Наполеоном. Как сказал академик Е. В. Тарле:

«Кутузов-дипломат нанес Наполеону в 1812 году тяжелый удар еще раньше, чем Кутузов-полководец».

После того, как французы заняли Митаву (ныне Елгава, Латвия), Комитет министров 12 июля, «не имея сведений, в каком числе неприятель перешел границу в означенном месте, а также приемлются ли какие меры от армии нашей к преграждению ему дальнейшего пути, и соображая, что движения его могут быть прямо на Петербург через Псков или Нарву, возложил именем Его Величества на ген. гр. Голенищева-Кутузова, чтобы, в случае настояния нужды в защите столицы, вне оной принял он в свое распоряжение войска, какие для того здесь соберутся». Эти войска составили Нарвский корпус, который и возглавил Кутузов. А уже 16 июля московское дворянство избрало Кутузова начальником своего ополчения; на другой же день Кутузов был избран начальником уже Петербургского ополчения, каковое начальство он и принял, находясь в Петербурге. 31 июля император Александр I подчинил Кутузову уже «все войска, находящиеся в Санкт-Петербурге, Кронштадте и Финляндии, не исключая морских». И наконец, 5 августа последовало решение Чрезвычайного комитета, единогласно поддержавшего кандидатуру Кутузова в качестве главнокомандующего всеми русскими армиями. И столь стремительное, необходимое и желанное всеми русскими людьми выдвижение Кутузова к руководству нашими войсками в 1812 году, осуществлявшееся в самую критическую пору войны, не может, конечно, не подтверждать его «призвания свыше».

«Верьте, светлейший князь! – говорилось в одной анонимной заметке по случаю избрания Кутузова главнокомандующим Русскими армиями, – что во всей России всех состояний люди молят Бога, чтоб Господь даровал Вам и с Вами всему воинству победы над врагом. Начало Ваше и конец да будет во все веки славен и прославлен. Всякое дело укажи начинать, помолясь Богу, и с помощию Его истребляй до конца врагов всесветных. Сам Бог да будет Вам и воинству помощником во всех деяниях Ваших».

Что примечательно, сам Кутузов, оценивая свои «телесные силы», весьма скромно судил уже о своей пригодности для руководства военными действиями.

«В летах менее престарелых был бы я более полезным»,

– писал он военному министру при назначении его главнокомандующим Молдавской армией весной 1811 года. А год спустя после победы над турками писал уже жене:

«Признаюсь, что в мои лета служба в поле тяжела, и не знаю, что делать. Впрочем, мне уже не удастся сделать и в десять лет такой кампании, как прошлая».

Но нет, ему суждено было выдержать кампанию и более тяжелую, и более трудную – выиграть войну у «самого Наполеона», имя которого в то время, как пишет Михайловский-Данилевский, «заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ».Вернемся на театр войны.

На ТВД

Во время отступления от Смоленска 1-я армия 7-го числа была атакована неприятелем; ее арьергард почти отрезан; но со значительными потерями армия проселочными дорогами вышла на 7-й версте на столбовую Московскую дорогу. В своем донесении государю Барклай следующим образом объяснял свое решение оставить Смоленск:

«Цель наша при защищении развалин смоленских стен состояла в том, чтобы занимая там неприятеля, приостановить исполнение намерения его достигнуть Ельны и Дорогобужа и тем предоставить кн. Багратиону нужное время прибыть беспрепятственно в последний город. Дальнейшее однакож удерживание Смоленска никакой не могло иметь пользы и напротив того могло бы повлечь за собою напрасное жертвование храбрых солдат и посему решился я после удачного отражения приступа неприятельского ночью с 5 на 6 числа оставить г. Смоленск».

Здесь, кажется, впервые становится заметен импульсивный характер отступления Барклая. Ведь не могла же в самом деле задача удержания Смоленска – «ключа к Москве» – сводиться к тому, чтобы «занимать там неприятеля», пока Багратион будет стремиться достичь Дорогобужа, находившегося уже за Смоленском, чтобы там преградить путь Наполеону к Москве. Не говоря уже о том, что Барклай здесь противоречит сделанному им ранее (в письме государю от 16 июля) обещанию – от Смоленска «не делаю ни шагу назад и дам генеральное сражение», своим объяснением Барклай лишь описывает сложившуюся ситуацию, но отнюдь не утверждает, что она вытекала из его предположений или отвечала его намерению продолжать дальнейшее отступление. Неожиданный результат этого отступления, бывшего в глазах Барклая всегда оправданным и спасительным для армии, обнаруживается сразу же по оставлении Смоленска – Барклай оказывается перед фатальной неизбежностью генерального сражения – до самой Москвы не было уже иной преграды, кроме самой армии, которой он вынужден был теперь жертвовать, чтобы преградить неприятелю путь к Москве.Что бы потом ни говорили, как сам Барклай, так и последующие историки, но после отступления от Смоленска идея сбережения армии отступлением себя исчерпывает, перестает оправдывать отступление. Генеральное сражение остается единственно возможным и необходимым ответом на вторжение неприятеля. И подобная ситуация, ставящая судьбу армии, Москвы и самой России в зависимость от исхода одного сражения, уже не оправдывалась никакими соображениями и прямо заявляла об исчерпанности отступательной стратегии, которой следовал Барклай, сберегая армию. Барклай и сам это чувствует. Теперь он готов драться с неприятелем на первой попавшейся позиции. Однако всегда находятся основания, отклоняющие его от такого намерения. И даже Багратион, всегда рвавшийся в бой, теперь проявляет осторожность. 10 августа армия остановилась на позиции при Усвятье, откуда Барклай писал графу Растопчину:

«Непременным долгом считаю уведомить ваше сиятельство, что после отступления армии из Смоленска, нынешнее положение дел непременно требует, чтоб судьба наша решена была генеральным сражением. < > Все причины, доселе воспретившие давать оное, ныне уничтожаются».

Однако Багратион находит позицию неудобной, и отступление продолжается. Так армия оставила одну за другой позиции при Усвятье, близ Дорогобужа, за Вязьмой и двинулась к Гжатску – везде обнаруживались какие-нибудь неудобства позиции. Это отступление, отзывающееся растущей близостью Москвы, не находило уже никакого оправдания в глазах армии и вызывало громкий ропот в войсках. Из воспоминаний Дрейлинга:

«...Мы оставляли одну позицию за другой без всякого сопротивления, если не считать незначительных стычек арьергарда. Всеми овладело негодование, слышался ропот по поводу бесконечного отступления. Чувствуя силу, сознавая, что армия в хорошем состоянии, все и каждый из нас в отдельности жаждали битвы. В наших общих молитвах, в том «Отче наш», с которым я обращался к творцу, слышалась из глубины души одна мольба – чтоб завтра же нам дали возможность сразиться с врагом, хотя бы пришлось умереть – только бы дальше не отступали!

Наша гордость, гордость еще не побежденного солдата, была оскорблена и глубоко возмущена. Как! Мы отступали перед надменным врагом, а они все глубже и глубже проникали в родные поля каждого из нас, все ближе и ближе, и никем не сдерживаемые подступали к самому сердцу нашего общего Отечества. Уже слышно было в рядах страшное слово – «измена».

В отчаянии, озлобленные, шли мы под знаменами, которые, по нашему мнению, постыдным отступлением были опозорены в глазах всего света».

17 августа армия остановилась у Царево-Займища, в 18 км не доходя Гжатска. «Местоположение низменное и без опорных пунктов», – отмечает в своем дневнике Сен-При, начальник штаба 2-й армии. Тем не менее Барклай решился и, кажется, твёрдо, дать здесь неприятелю генеральное сражение. Он как будто торопится с этим сражением, ибо с часу на час ожидается прибытие нового главнокомандующего – Кутузова. О его назначении Барклай получил известие еще 14 августа на пути к Вязьме, где он намерен был «занять позицию корпусом в 20–25 тысяч человек и укрепить ее, так что этот корпус будет в состоянии противостоять превосходному неприятелю, чтобы затем с большею уверенностью иметь возможность действовать наступательно» (из письма государю от 14 августа). В тот же день Барклай писал и Кутузову, информируя его о положении армий и своих действиях. 16 числа он вновь писал Кутузову:

«...находя позицию у Вязьмы очень невыгодною, решился я взять сего дня позицию у Царёва-Займища на открытом месте, в коем хотя фланги ничем не прикрыты, но могут быть обеспечены легкими нашими войсками».

И далее:

«Получив известие, что генерал Милорадович с вверенными ему войсками приближается к Гжатску, вознамерился я здесь остановиться и принять сражение, которого я до сих пор избегал, опасаясь подвергнуть государство большой опасности в случае неудачи, ибо, кроме сих двух армий, никаких более войск не было, коими можно было располагать и сделать преграду неприятелю; посему я старался только частными сражениями приостановить быстрое его наступление, отчего силы его ежедневно более и более ослабевали и ныне соделались, может быть, немного больше наших».

Да, Барклай находит наконец исчерпывающее обоснование своему отступлению, которое, казалось, получало полное оправдание в текущих обстоятельствах. И он уже совсем близок к решающему итогу своей стратегии – генеральному сражению, которое, в случае успеха, могло бы стать блистательным подтверждением успешности и самой его стратегии, но того не случилось. Судьба уже передавала дальнейшее ведение кампании в руки Кутузова.