Оруэлла они не читают

Говорят, чувство юмора выручает в стрессовых ситуациях. Ну, не всегда. В тюрьме лучше не шутить с мусорами. У них порой чувство юмора отсутствует напрочь, а в голове бегают такие бешеные тараканы…

Каждый день в мою одиночку в спецблоке для террористов приходят пять сотрудников колонии для осуществления утренней проверки осужденного (то есть меня) и технического осмотра помещения камерного типа (ПКТ), в котором я мотаю срок за смехуечки в ЖЖ над царем и его опричниками. Каждый день задаются одни и те же вопросы, ответы на которые никого не интересуют. Например, есть ли у меня жалобы на условия содержания и предложения к администрации, нуждаюсь ли я в медицинской помощи, имею ли запрещенные предметы? На все вопросы следует ответствовать «нет», а «да» нужно отвечать на вопрос, всем ли я доволен (но его задают редко, так как в перечень обязательных он не входит).  И черт же дернул однажды, меня, стоящего «звездочкой» во время прошмона, на вопрос «Имеются ли запрещенные предметы?» ответить нестандартно: «Нет. Имеются только запрещенные мысли». Реакция младшего инспектора по надзору прапорщика Курбана (то ли чеченец, то ли ингуш) была молниеносной:

- Псыхолог! Подайдытэ суда, у осужденного запрэщенные мыслы!

Через 30 секунд раздается команда «Повернитесь лицом ко мне, руки за спину!». Передо мной стоит толстая бабища с казенной вертухайской мордой и капитанскими погонами на форме мышиного цвета – психолог.

- Что у вас за проблемы? – чеканит она стальным голосом, от которого у обычного человека должны побежать по спине мурашки и случиться акт непроизвольной дефикации.

- У меня нет проблем, – отвечаю я как можно более миролюбиво и уверенно.

- Это у нас проблэмы, – проявляет служебное рвение Курбан, - Он сказал, что у него запрэщенные мыслы.

- Какие у вас мысли? – наседает психолог, что-то быстро записывая в свой блокнотик.

- Согласно 51-й статьи Конституции имею право не отвечать, – пытаюсь я увильнуть. Это была еще одна ошибка, потому что мусора очень не любят, когда кто-то всуе поминает Конституцию или права. Действительно, какие права могут быть у зеков?

- Та-а-а-к, значит, не желаете говорить, – зловеще шипит капитанша, ее стальные глаза потомственной гестаповки сужаются и она, достав из папки какой-то бланк, быстро чиркает в нем ручкой.

- Фамилия, статья, срок, за что помещены в ПКТ? – рявкает она.

Отвечаю. Террористическая статья 205.2 производит на нее впечатление. Она отрывается от писанины и секунд 10 в упор глядит на меня не мигая. Не знаю, как удав смотрит на кролика, но, полагаю, что примерно так же. Начальник ОСУОН (отряд строгих условий отбывания наказания), дежурный помощник начальника колонии, опер и еще один младший инспектор молча стоят и ждут развязки. Краем глаза замечаю, как бледнеет лицо Жэки – зека из хозбанды, который приходит по утрам подметать мою «хату». Странно, он-то чего испугался? Но если  пугается, значит на то есть основания. Ему виднее, он тут третий год сидит, а я только второй месяц.

Психолог переводит взгляд на начальника отряда. Тот пожимает плечами: мол, я вообще не при делах, делайте, что хотите.

- А может он стэсняэтся при всэх говорить? – подливает масла в огонь Курбан.

- Вы желаете говорить наедине? – наседает капитанша.

- Нет, я вообще не желаю говорить о своих мыслях.

- Почему?

- Так ведь я за мыслепреступление посажен. Это чревато.

- Что вы совершили? На какое преступление вы имеете умысел? – совершенно серьезно продолжает опрос психолог.

- Я говорю о мыслепреступлении. Я совершил его в отношении Министерства Мира. Бдительные работники Министерства Правды, узрев в этом угрозу ангсоцу и покушение на устои двоемыслия, стуканули, куда следует. Вскоре за мной приехали стражи Министерства Любви и доставили в комнату 101. Вот поэтому я здесь. Так что предпочитаю ни с кем не делиться своими мыслями.

У капитанши отвисла челюсть, лицо выражало состояние умственной комы. Отрядник все так же делал вид, что его ничего не касается. Опер с дежурным скучали, не вникая в происходящее.

- Э-э-э – так он, навэрноэ, шютит, – делает осторожное предположение Курбан.

- Вы что, шутите? – вопрошает капитанша, глядя, почему-то на Курбана, а не на меня.

- Нет, не шучу. Я уже пошутил на два года общего режима.

- Значит, издеваетесь?

- Шютит, шютит, – решительно встревает в разговор Курбан. Он тут в одинокого едет, нэмножко скучает. Правда, Кунгуров?

- Мугу – непределенно хмыкнул я.

- Больше не шутите, а то у вас будут сложности, – капитанша захлапывает  блокнот и, переваливаясь, шкандбает на своих коротких ногах к выходу из спецблока.

- Осужденный Кунгуров, пройдите в камеру, приготовиться к выводу на прогулку, – заученно тараторит дежурный помощник.

Во время раздачи обеденной баланды Курбан неожиданно заглядывает в кормушку (окно для выдачи пищи). Лыбится:

- Ну ты и газанул сэводня, тэррорист. Мне Жопкина (я догадываюсь, что это прозвище капитанши) час мозгу ипала насчет тэбя. Тепэрь каждую неделю хочет меня вызывать и опрашивать о фактах твоего странного повэдения. Я отмазался, что ты лубишь шютить. Скажи мне спасыбо, а то бы ты уже в больничку выехал.

- Там, наверное, неплохо.

- Нэ-э-э-т, – засмеялся Курбан, – тебэ бы там нэ понравилось. Там бы тэбя лечили спэцыальными таблэтками от нэправильных мыслей. Спроси у Макса, как там нэплохо, он психам тоже баланду носит.

На продоле загыгыкал баландер Макс.

- Курбан, как Жопкина тебя в следующий раз вызовет, спроси у нее, читала ли она Оруэлла.

- Нэ буду, а то она подумает, что я слышком умный. Это ваще кто такой?

- Да так, шутник один.

- У нас сидит?

- Нет, он уже умер.

- Во-во, шютники долго нэ живут – Курбан с лязгом захлопнул кормушку. – И ты больше не шюти, – донесся с продола его удаляющийся голос.

А шутил ли я?