«ТЕОРИЯ ХАОСА И СТРАТЕГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ» Стивен Манн

Научные достижения толкают нас за пределы ньютоновских концепций в экзотическую теорию хаоса и самоорганизованую критичность. Эти новые направления научных изысканий возникли лишь в течение последних 30 лет. Говоря в двух словах, они утверждают, что структура и стабильность находятся внутри самой видимой беспорядочности и нелинейных процессах. С тех пор, как научные революции в прошлом изменили сущность конфликта, для американских стратегов будет жизненно важным понимать происходящие изменения. С одной стороны это важно с технологической точки зрения: новые принципы производят новые виды вооружений как, например, квантовая теория и теория относительности сопровождали появление ядерного оружия. Мир зачастую представляется нам как место, полное противоречий и беспорядка и мы ищем такие рамки, которые наполнят его смыслом. Эти рамки были полностью установлены физическими науками, подобно тому, как в 18 веке бытовало мнение, что движение небесных тел подобно работе огромного часового механизма. Научные достижения, кроме того, показывают нам новые пути понимания окружающей среды и могут подразумевать инновации по решению политических дилемм. Несмотря на желание стратегического сообщества ухватиться за технологические преимущества, которые можно извлечь из изменений, вполне возможно адаптировать эти достижения для стратегического мышления. Эта статья лишь поверхностно касается технических преимуществ, вместо этого акцентируя внимание на концептуальных аспектах.

Сейчас осуществляется революция, которая может изменить стратегическое мышление. Горько-сладкая правда состоит в том, что эта революция имеет мало общего с «новым мировым порядком», установленным после окончания Холодной войны и успешной операции «Буря в пустыне». Настоящая революция происходит в науке, и ее влияние может изменить как характер войны, так и эталоны стратегического мышления. Наше внимание пока еще заострено на краткосрочной международной реорганизации. Будучи захваченными этим переходным моментом, мы упускаем эпохальное.

Научные достижения толкают нас за пределы ньютоновских концепций в экзотическую теорию хаоса и самоорганизованую критичность. Эти новые направления научных изысканий возникли лишь в течение последних 30 лет. Говоря в двух словах, они утверждают, что структура и стабильность находятся внутри самой видимой беспорядочности и нелинейных процессах. С тех пор, как научные революции в прошлом изменили сущность конфликта, для американских стратегов будет жизненно важным понимать происходящие изменения. С одной стороны это важно с технологической точки зрения: новые принципы производят новые виды вооружений как, например, квантовая теория и теория относительности сопровождали появление ядерного оружия.

Вторая, и более фундаментальная причина необходимости понимания изменений в науке состоит в том, что наше восприятие реальности основывается на научных парадигмах. Мир зачастую представляется нам как место, полное противоречий и беспорядка и мы ищем такие рамки, которые наполнят его смыслом. Эти рамки были полностью установлены физическими науками, подобно тому, как в 18 веке бытовало мнение, что движение небесных тел подобно работе огромного часового механизма. Научные достижения, кроме того, показывают нам новые пути понимания окружающей среды и могут подразумевать инновации по решению политических дилемм. Несмотря на желание стратегического сообщества ухватиться за технологические преимущества, которые можно извлечь из изменений, вполне возможно адаптировать эти достижения для стратегического мышления. Эта статья лишь поверхностно касается технических преимуществ, вместо этого акцентируя внимание на концептуальных аспектах.

Неприятие стратегическим сообществом новых парадигм является данью власти нынешних установок. Специфическая парадигма, которая проникла в современное Западное сознание, лучше всего описана в ньютоновском мировоззрении. Она детерминистская, линейная, связана с взаимодействием объектов и сил, и ориентирована на последовательные изменения. Эта единственная точка зрения на мир повлияла на все сферы человеческой деятельности. Один комментатор очень четко подметил: «другие науки поддерживают механицистское… видение классической физики как четкое описание реальности и моделируют свои теории в соответствии с нею. Всякий раз, когда психологи, социологи или экономисты хотят приблизиться к научности, они естественно обращаются к базовой концепции ньютоновской физики».Как одна из социальных наук, военная наука сталкивается с такими же предпосылками. Будет вполне верным сказать, что эта специфическая дисциплина механики — наука движения и действия сил и тел — захватила наше воображение.

Почему же механицистское мировоззрение настолько сильно блокирует стратегическое мышление? Часть ответа мы найдем в том факте, что военная и политическая науки напрямую развивались как науки 18 и 19 столетий, в соответствии с ростом значения классической физики и математики. Эйнштейн описывает этот дух эпохи так: «великие достижения механики во всех отраслях, ее потрясающий успех в развитии астрономии, применение ее идей к совершенно иным проблемам, нематематическим по своей сути, все это способствовало становлению убеждения в то, что возможно описать все природные феномены в терминах обычных сил между не допускающими каких-либо изменений объектами».

Кроме того, имеются и более реальные причины. Попросту говоря, бой — это механика. Ни для кого не будет удивлением то, что военная стратегия загнана в механицистские рамки. С тех пор как национальная стратегия часто заимствует метафоры сражения — мирная «агрессия», Холодная «война», кампания по строительству государства-нации — опять же, не удивительно, что национальная стратегия отражает это же предубеждение. Политика — это продолжение войны лингвистическими средствами.

Второй причиной столь длительного влияния механики является ее доступность. В предыдущем столетии физика (включая ее подраздел механику) и химия сделали большие шаги по сравнению с другими областями науки. Биология находилась в младенческом состоянии до конца 19 века, а открытия, представляющие теорию относительности Эйнштейна еще были в будущем. Ньютоновская механика, наоборот, прочно утвердилась в конце 17 века.

Наконец, это механицистское мировоззрение было обнадеживающим, так как утверждало, что в мире происходят поочередные изменения. Это давало надежду стратегам на то, что череда событий может быть предугадана, если будут открыты основополагающие принципы и будут известны те варианты, которые могут быть применимы. Поэтому не будет сюрпризом тот факт, что современные военные теоретики прочно и подсознательно следовали механицистской парадигме. На уровне военной стратегии, принимая во внимание Клаузевица , язык книги «О войне» разбивает механицистские основы: трение, массу, центры гравитации и т.д. Или взять Жомини , который потряс основы геометрии поля боя. Или, возьмем современный пример и рассмотрим выдержку из инструкции Пентагона по планированию национальной безопасности: «Окончание Холодной войны может быть описано как монументальный сдвиг тектонических плит, высвобождающий основные силы, которые безвозвратно перестраивают стратегический ландшафт».

С тех пор как это механицистское мировоззрение получило распространение, оно никогда не ослабляло своей хватки. В результате получается застой, связанный с неопределенностью основ наших многих стратегических дилемм. Консерватизм, внутренне присущий истэблишменту национальной безопасности, комбинируется с пониманием необходимости внимательности к основным вопросам войны и мира и унылыми теоретическими новшествами. Революция в стратегии, основанная на механицистском устройстве реальности, имеет твердо фиксированное положение, а провокационные доктрины последнего столетия стали ее ограничивающими догмами.

Но в действительности ли это является проблемой? Конвенциональные войны по общему признанию были во многом утверждены Клаузевицем, Лидделом Гартом и другими людьми этого рода. Так называемая революция в военном деле до 1945 г. была представлена лишь в изменениях механического преимущества. Моторизованная война, например, увеличивала варианты выбора цели для атакующих войск, но все еще подлежала анализу в стиле Клаузевица. ВВС сместили сражение к настоящему третьему измерению, но не устранили саму парадигму. Также повышение разрушительности и точности оружия сохранили классические рамки толкования войны. На национальном стратегическом уровне мы находим их применимыми для определения стратегического «баланса» между Востоком и Западом, а также сохранения и реформирования альянсов, которые имеют аналоги в механицистских рядовых построениях прошлых столетий.

Но из этого мы можем извлечь лишь неприятный комфорт: так как мир становится более сложным, традиционные теории менее способны на объяснения. Разрыв между теорией и реальностью существует на уровнях и национальной и военной стратегии. В военном отношении, количество вооружений и разновидности войн, разработанные в прошлый век, недостаточно подходили к классической стратегии. Новые вооружения разработать относительно легко, но трудно внедрить в рамки доктрины. Биологическое и ядерное оружие являются двумя такими примерами. Конечно, и сам процесс сражения беспорядочен. В армейской доктрине сейчас открыто говорится: «Боевые действия высокой и средней интенсивности хаотичны, интенсивны и очень разрушительны… Операции в основном будут иметь линейный характер».

В основной иерархии растущая сложность международных отношений урезает комфортные допущения классической стратегии. Можем ли мы наверняка описать во всей полноте и разнообразии наше международное окружение в традиционных терминах баланса силы, полярности или сдвига тектонических плит? Механицистское мировоззрение хорошо, но оно недостаточно хорошо. Ежедневные заголовки газетных статей неприятно напоминают насколько сверхупрощенными являются эти модели.

Не только классическое стратегическое мышление пытается описать конфликт в линейных, причинно-следственных терминах, оно вынуждает нас упростить сложные ситуации к нескольким основным вариантам. По традиции мы рассматриваем стратегическую мысль как взаимодействие ограниченного количества факторов, в основном военных, экономических и политических. Более удовлетворительные дискуссии расширены до факторов окружающей среды, технологического развития и социального давления. Но даже этот список пока еще не может отразить всю сложность международных дел: где место религии и идеологии, к чему отнести негосударственных акторов, таких как террористические движения, где наднациональные акторы в лице глобальных корпораций, и какую роль играют эти лица и организации? Кроме того, так как растут глобальные коммуникации, прогрессирует экономическая взаимозависимость и распространяется демократия, количество политического влияния экспоненциально возрастает. К комплексности добавляется ускоряющийся темп принятия решений. Мы приближаемся к честному пониманию международного окружения и должны признать, что оно нелинейно и, к сожалению, интерактивно. Это сильно затрудняет анализ: «нелинейность означает, что акт игры ведет к изменению правил».

Наш ежедневный опыт в качестве политиков оценивает это растущее понимание. Мы каждый день несемся сломя голову наперекор напоминаниям о несовершенстве и произвольности. Классическое мировоззрение называет это «трением» и уводит в сторону в качестве запутанности хорошо продуманных планов политиков. С другой стороны, становится ясным, что «трение» — это основное определение, а не придаток государственных дел. Чтобы сохранить наши стратегические парадигмы в рабочем состоянии, мы научились игнорировать такое положение. Жизнь все еще слишком сложна, чтобы описать или объяснить ее взаимодействием нескольких простых переменных.

Нам необходимо изменить метод, который мы используем для осмысления стратегии. Это не очень приятная задача. Стратегическое мышление прошедших столетий не предоставляет достаточно пространства для инноваций. Как мы продемонстрировали, наши стратегические рамки базируются на механицистских предположениях классической физики. Если мы начнем с других предположений, инкорпорируя другие научные парадигмы, мы сможем увидеть появление более продуктивных стратегических принципов. Сдвиг рамок не является панацеей — война и дипломатия остаются востребованными и опасными, как и ранее — но если мы хотим вырваться из текущей аналитической стагнации, мы должны признать предположения, которые пронизывают нашу стратегическую культуру и открывают нам новые рамки.

Дисциплина хаоса

Новая наука о хаосе, лежащая в тревожной границе между физикой и математикой, определяется четкими ключевыми принципами:

Вращение Земли вокруг Солнца не является хаотичным. Небольшое изменение в орбитальной скорости может лишь чуть-чуть изменить путь вращения. Наоборот, столб дыма, уходящий в атмосферу хаотичен по своей природе. Какое-то время он идет ровно вверх, а затем резко разбивается в турбулентную массу завитушек, изгибов и зигзагов. Кажется, что эти петли не следуют какому-то определенному порядку, однако при прослеживании, математическое моделирование обнаруживает регулярные модели. Небольшое изменение скорости потока дыма сформирует совершенно другую группировку завитушек и потоков — однако и второй поток дыма приведет к математически регулярным моделям.

«Хаос» — это не совсем удачное выражение для такой дисциплины. Слово вызывает ассоциации с бесформенностью и чистой случайностью, которые осложняют концептуальную задачу. «Нелинейная динамика» менее перегруженный и более описательный термин, но хаос это широко употребляемый научный ярлык, так что мы будем применять именно это слово.

Парадигма хаоса не противоречит классической парадигме. В действительности, теория хаоса происходит их классической физики и математики, но она превосходит их. Классический подход описывает линейное поведение отдельных объектов; теория хаоса описывает статистические тенденции очень многих взаимодействующих объектов.

Как эта наука может быть применима для стратега? Как минимум ее применение может осуществляться на двух уровнях. На материальном уровне технологические инновации, которые эксплуатируют теорию хаоса, изменят основы войны. На теоретическом уровне, она предлагает новые основы стратегического мышления.

В терминах промышленности, теория хаоса окажет эффекты, которые посредством изменения нынешнего применения технологии, изменят методы ведения военных дел, также как и через развитие новых типов вооружений. Информационная теория, разведка и военные технологии, основанные на этих науках, будут трансформированы. Один исследователь утверждает, что хаотическое непостоянство «является слишком особенным, что делает возможным понимание». В конце концов, робототехника сделает большие шаги, и теория хаоса сможет помочь нам продвинуться в разработке боевых роботов. Список для применения не имеет ограничений: распространение эпидемий, метеорология, аэронавтика и криптология — одни из тех, которые сразу приходят на ум. Ядерная бомбардировка может стать более точной, придавая теории хаоса возможность моделировать нестабильную турбулентность. Постядерная экология также является темой, весьма хорошо адаптируемой к нелинейному анализу, и будущие разговоры о ядерной зиме будут заключать в себе принципы хаоса. Криптология является особым случаем танталовых мук, а теория хаоса дает возможность узнать, что то, во что мы верили как в случайное, не всегда может быть чисто случайным.

Отступая от темы технологии, теория хаоса имеет определенно другое применение для поля боя. Исследователи на протяжении десятилетий бессмысленно наблюдали на многие факторы, которые заключают в себе хаос сражения. Один аналитик — Трэвор Дюпой , разработал гигантскую математическую модель, которая пыталась проанализировать сражение через взаимодействие множества переменных. Эта Кванторная Модель Анализа Решения направлена на сравнение «относительной боевой эффективности двух противоборствующих сил во время исторического сражения, с помощью определения влияние переменных окружающей и операционной среды на боевую мощь двух оппонентов». Кроме того, что Дюпой фокусировался на исторической модели, он подразумевал, что ее можно просчитать. Если это так, то такие применения просто мучительны: командиры могут подсчитать свои шансы на успех в сражении и систематически идентифицировать слабые места. Уходя от проблемы субъективности, базовая ошибка в этой модели состоит в том, что она линейна, когда сам процесс сражения явно нелинейный и иррегулярный. Теория хаоса однозначно вполне способна привести концепцию Дюпоя к амбициозному финалу.

На теоретическом уровне мы видим устрашающее количество докторов наук, пытающихся понять модели войн в истории. В 1972 г. Дж. Дэвид Сингер и его окружение провозгласили о том, что выявили регулярность в скачках глобального насилия на протяжении 150-летнего периода — «Выясняется довольно точная периодичность с доминантой высшей точки примерно в 20 лет» — так же как и пик начала войн приходится на март и апрель.Целью исследования Сингера было использовать периодичность как ключ к факторам, которые приводят к росту насилия. Другие авторы соединили модели конфликта с «длинными циклами мирового лидерства» ( Модельски ), моделями стабильности полюсов ( Уолтс ) и с волнами циклов экономического благоденствия и упадка Кондратьева (различные авторы). Как и с моделью Дюпоя, теория хаоса может послужить инструментом, который трансформирует эти субъективные дела от кабинетных игр в предсказывающие модели. Исследователи хаоса уже нашли неожиданные паттерны в несравнимых социальных феноменах, таких как уровень цены на хлопок и распределение национального дохода США. Этот признак универсальности — принцип, что различные нелинейные системы имеют внутренне идентичные структуры, является также и принципом теории хаоса.

Также остается немало исследований, которые нужно произвести в отношении применения теории хаоса к операционному и тактическому анализу. С одной стороны, процесс сражения повсеместно известен как неупорядоченное явление и поэтому поддается нелинейному анализу. С другой стороны, в боевых действиях принимает участие ограниченное количество действующих лиц, как мы их определяем это, в основном, одна сила против другой; следовательно, уровень театра военных действий, вероятно, выпадает из теории хаоса, которая описывает поведение большого количества акторов. Кроме того, командиры прилагают большие усилия для того, чтобы заставить вооруженные силы действовать и взаимодействовать в линейном, механицистском и поочередном порядке. Такие изобретения как иерархия званий, воинская дисциплина, структура подразделений, военные традиции и структурированный порядок операций служат для обеспечения регламента и устранения беспорядочного поведения. Это в дальнейшем ограничивает динамизм систем и подразумевает, что теория хаоса может иметь лишь ограниченное применение на уровне военной стратегии. В действительности же является ли сражение хаотичным или нет? На этот вопрос можно дать два полноценных ответа. Один состоит в том, что процесс боя рассматривается как исключительно хаотичный, но модерируемый организованной системой с различными степенями успешности, как было уже указано ранее. Вторая возможность состоит в рассмотрении процесса боя как исключительно линейного и нехаотичного, и утверждает, что беспорядочным является индивидуальное восприятие боя. В любом случае, эти вопросы приведут к новым исследованиям.

Критический порог 

Настоящая ценность теории хаоса находится на высшем уровне — в сфере национальной стратегии. Хаос может изменить метод, с помощью которого мы рассматриваем весь спектр человеческих взаимодействий, и в котором война занимает лишь особую часть. Международная среда является превосходным примером хаотической системы. Интригующее место теории хаоса — «самоорганизованная критичность» — превосходно соответствует ей в качестве анализа. Бэк и Чен дали следующее определение самоорганизованной критичности: «Большие интерактивные системы постоянно путем организации доводят себя до критического состояния, в котором небольшое событие может запустить цепную реакцию, которая может привести к катастрофе… Несмотря на это, композитные системы производят больше небольших событий, чем катастроф, а цепные реакции всех размеров являются интегральной частью динамики… Кроме того, композитные системы никогда не достигают равновесия, но наоборот, эволюционируют от одного метасостояния (т.е. временного состояния) к следующему».

В IBM исследуют эту теорию применяя песочные кучи: песчинки складывают одна к одной до тех пор, пока в результате критического состояния последняя не создаст лавину. После такого катастрофического перераспределения система становится относительно стабильной до тех пор, пока не происходит следующая перегруппировка.

Интересно, что в политической науке существует ряд метафор, которые намекают на критичность. Представление международного кризиса в качестве «пороховой бочки» является наиболее распространенным. Нужно отдать должное, с одной стороны эта метафора довольно точна: распространение огня в лесу является четким примером хаотической системы и моделировалось Баком, Ченом и Тангом. Как бы то ни было, идея пороховой бочки — как взрывоопасного объекта, ожидающего поднесения спички — кратко передает динамическую природу международных отношений. Новейшей метафорой является концепция «спелости», как ее называет Хаас и др. Эта точка зрения на международные переговоры состоит в том, что некоторые диспуты неразрешимы по ряду причин до тех пор, пока не пройдет определенное время и они не «поспеют». Следовательно, ключ к успешным переговорам лежит в определении и эксплуатации этого критического состояния.

Есть ли рамки, в которых может быть лучше описано переустройство миропорядка, чем самоорганизованная критичность? Метафора «тектонических плит», базирующаяся на классическом подходе неверна. Она заявляет о первоначальной стабильности, разрушенной из-за перестройки некоторых основных сил. Вся сложность ситуации в воображении читателя улетучивается. В последние годы СССР представлял похожий случай для исследования. Классические рамки принуждали нас мыслить в простых терминах борьбы за власть: ельцинские популисты, горбачевские реформаторы и консерваторы. Классический подход имеет уклон к стабильности и статус кво, тогда как только при относительно спокойных условиях классические стратегические и дипломатические принципы остаются рабочими. Поэтому мы и увидели повторяющиеся угрозы «советского хаоса» со стороны пугливых дипломатов и осторожных политиков. Согласно традиционной точке зрения распад СССР был началом приближения катастрофы, из-за чего нужно было обеспечить сплоченность и сильный центр. Самоорганизованная критичность, наоборот, показывает нам огромное разнообразие акторов в критическом состоянии, которое неизбежно будет прогрессировать в сторону временной стабильности после катастрофического переустройства. Здесь нет необходимости в стабильности в отношении применения модели: критическая точка зрения на «советский хаос» является частью объяснимого процесса. Критичность приветствует подъем республик и падение союзного правительства как предусловие нового, продуктивного и метастабильного плана.

На международной арене традиционная модель приводит нас к переоценке нашего влияния на события и обесценивает все возможности, но основные игроки продолжают иметь решающее влияние на события. Парадигмы хаоса и критичности, наоборот освещают диспропорционные эффекты, которые могут спровоцировать небольшие акторы. Немецкий физик Герд Айленбергер отмечает:
«Cамые мизерные отклонения в начале движения могут привести к огромным различиям позднее — другими словами, крохотные причины могут вызвать непропорциональный эффект спустя определенный интервал времени. Безусловно, нам известно из повседневной жизни, что это иногда случается; исследование динамических систем, которые нам демонстрируют это, типичны для естественного процесса».

Далее теория хаоса показывает, что эти отклонения являются самоорганизующимися; что они производятся самой динамической системой. Даже при отсутствии внешних потрясений успешная комплексная система включает в себя факторы, которые толкают систему за пределы стабильности, в турбулентность и переформатирование.

Сейчас возникают волнующие вопросы: является ли теория хаоса лишь соответствующей метафорой для описания этих взаимодействий или эти взаимодействия в действительности следуют скрытым законам хаоса? Эта метафизическая головоломка находится за гранью области этой ограниченной статьи; но интуиция, разум интеллекта подразумевают, что второе толкования является верным.

Родоначальники концепции, конечно же, предвидели применение в вопросах безопасности: «во всей истории, войны и мирное взаимодействие могут оставить весь мир в критическом состоянии, в котором конфликты и социальные волнения расползаются подобно лавинам». Вспомним пример, рассматриваемый ранее: конец Холодной войны сравнивался со сдвигом тектонических плит. Какие рамки устанавливают более четкий базис для стратегии? Механицистские рамки выглядят так, будто говорится, что плиты в данный момент сдвинулись и мы пребываем в неопределенном периоде стабильности, в котором мы можем однозначно перестроить новый мировой порядок. Критичность описывает динамический процесс, сомнительно стабильный, который даже сейчас связан со строительством, которое относится к следующему периоду катастрофического переустройства.

Метафизическая точка зрения слишком произвольна и упрощенна для международных дел. Мы должны начать с точки, которая начинается с беспорядка, переустройства, является свойственной и неотвратимой для комплексных интерактивных систем. Мир обречен быть хаотичным, потому что многообразие акторов человеческой политики в динамической системе в большей степени имеют разные цели и ценности.

Механицистская парадигма поощряет нас искать причины главных изменений во внешних факторах. Она постулирует базовую инерцию, заложенную в системе до тех пор, пока не начнет действовать какая-то сила извне. Критичность, наоборот, является самоорганизующей. Система работает в сторону главного изменения как результат небольших, в основном игнорируемых событий. Первая Мировая война представляет известный пример самоорганизующей критичности. Убийство эрцгерцога в неприметном балканском городишке инициировала мировую катастрофу, приведшую к гибели 15 миллионов человек и эффект от которой чувствуется и по сей день.

Ливан может являться примером постоянной критичности. Его местонахождение в центре конфликта народов на протяжении столетий, его вымученная география, ожесточенные этнические, религиозные и клановые антагонизмы дают немного надежд на стабильность и предикабельность. Работая в классических стратегических рамках США ввязались в стычку в 1982 г. перебросив туда морских пехотинцев для создания баланса в этой ситуации и разделения оппозиционных сил. Как заметил командующий морпехами: «Мы ходили по лезвию бритвы». Исходное предположение состояло в том, что США могли бы быть нейтральной, стабилизирующей силой. Система в критичности, тем не менее, не предполагает нейтральной почвы и не оставляет надежд на перманентную стабильность. Единожды попав в нее, ты находишься в ней, как мы поняли после катастрофы, в которой 241 морпех погибли от взрыва бомбы террористов.

Переформатируя стратегическое мышление

Среди беспорядка мы не лишены стратегии. Теория критичности не ограничивает стратегов, а выдает им такие основы, которые помогают им объяснить фасцинирующий мировой беспорядок. Как только мы начнем четкое описание того, что нас окружает, мы попадем в позицию, в которой можно создавать стратегии, продвигающие наши интересы. Для создания таких стратегий мы должны начать с определения факторов, которые формируют критичность. Вот ряд возможностей:

Изначальная форма, которая является контурами системы с самого начала, влияет на дальнейшее развитие системы: посткатастрофический результат закладывает основу для последующих действий. В нашей песочной куче наклоны и бугры после схода лавины влияют на формирование нового конуса. В международных отношениях изменение границ после Второй мировой войны не могут повлиять на формирование последующего курса событий.

Опять же, в песочных терминах песчинки падают на поверхность, циркулярную плоскость: это лежащая в основе структура. Эта базовая структура или матрица, помогает определить формирование песочной кучи. В международном отношении, лежащая в основе структура может являться факторами, которые представляют окружающую среду и географию. Близость Кувейта к Ираку является фундаментальным фактом, который формирует всю последующую политику в этом регионе. Поставка воды является примером лежащего в основе фактора окружающей среды.

Единство определяет уровень, с которого начинается переустройство. Влажный песок имеет иную динамику, чем сухой. То же верно и в отношении идеологических или этнических гомогенных систем, которые имеют отличную динамику от мультиэтнических или имеющих несколько идеологий обществ. На военном уровне, сдерживание и контроль над распространением вооружений служит укреплению единства между государствами. Укрепление единства не препятствует критичности; это лишь значит, что прогрессия критичности замедлена.Неэффективные договоренности создают ложное единство — иллюзию, что переустройство находится под эффективным управлением.

Лига Наций заключила договор по поддержке глобальной коллективной безопасности (1920), пакт Келлога-Бриана , направленный на отказ от ведения войны (1928), Ялтинская конференция по обустройству международного порядка после Второй мировой войны (1945) и подобная бредовая дипломатия являются случаями ложного единства.

В итоге, каждый актор в политически критических системах производит энергию конфликта, активную силу, которая провоцирует смену статус кво, участвуя, таким образом, в создании критического состояния. В нашей международной системе, эта энергия проистекает от мотиваций, ценностей и возможностей специфических акторов, будь это правительства, политические и религиозные организации, или частные лица. Эти акторы стремятся изменить статус кво мирными или насильственными методами, и любой один курс приводит состояние дел к неизбежному катаклизменному переустройству.

Теория хаоса диктует условия, что она слишком сложна для того, чтобы делать долгосрочный прогноз. Сложность увеличивается с количеством акторов в системе и продолжительностью желаемого прогноза. Находясь на стартовой позиции, мы должны проявлять подозрительность к долгосрочным прогнозам. Избежать этой порочной склонности нелегко. Мы цепляемся за веру в то, что могут быть карты, которые выведут нас из темного леса международных отношений. Но, возможно, поможет иная метафора: Мы должны вместо этого смотреть на фонарь с коротким лучом, освещающим наш путь, который поможет изменить наш мелкий ход на большие шаги.

Не противоречит ли этот аргумент успеху нашей политике сдерживания, являющейся самым крупным бриллиантом из короны долгосрочного стратегического мышления? Эта политика, с ее предписанием для «безальтернативных контрсил в любой точке где (коммунистические враги) подают сигналы вторжения», представляет собой чисто механицистскую точку зрения на вопросы национальной безопасности. Конвенциональная мудрость, если рассматривать распад Советской империи, говорит, что политика сдерживания работает. Но если просмотреть отчеты, не скажем ли мы что та же самая политика дала нам Вьетнам — с ужасно ограниченными целями и непреодолимыми ограничениями по ведению войны, а также привела нас к пораженческой поддержке авторитарных режимов от Ирана до Никарагуа и Филиппин? Не могли бы мы достичь более хороших результатов за боле низкую цену, если бы мы были более гибкими, плавая между островов порядка в глобальном море политического хаоса?

Сейчас, когда мы отошли от сдерживания, начинаются разговоры о правильной концепции полярности — является ли мир многополярным, однополярным или триполярным, он уже более не двуполярный. Эти разговоры являются примером того, как мы не замечаем очевидных вещей. В политическом плане мир имеет слишком много и различных акторов, чтобы осмыслять его в терминах полярности. Мы еще пытаемся использовать метафору из механицистского лексикона, дающего нам комфортабельно ощущение, что мы действительно понимаем новый мир.

Мы отчаиваемся в нашем желании иметь структуру, таким образом, раздувая привлекательность «нового мирового порядка», «стратегического консенсуса» и «мирных дивидендов». Будут ли партизаны нового мирового порядка подражать ошибкам политики сдерживания, заставляя нас принимать глупую политику преследования иллюзорной долгосрочной стабильности? Мы уже можем принести в жертву больше, чем мы знаем, для того, чтобы преследовать эту новую стабильность: обусловив «Бурю в пустыне» одобрением ООН мы ограничили наши будущие военные возможности. Большинство в Конгрессе, среди американцев и в международном сообществе будет ожидать от ООН разрешения в качестве легитимизирующей предпосылки для будущего применения американских военных сил. Печально, что попытка создать новый мировой порядок посредством международной легальности позволила Саддаму Хусейну сохранить неповиновение и укрепиться, в том числе, посредством репрессий против курдов.

Наш интерес к структуре также помогает объяснить Западное желание контролировать вооружения. Даже когда режим контроля над вооружениями имеет декларативную форму и не имеет военного применения, как в случае конвенции от 1972 г. по биологическому и химическому оружию, есть вера в то, что простое, декларативное существование угрозы поможет предотвратить ужасы, связанные с применением этого оружия. Американцы освящают «процесс» контроля над вооружениями как благой сам по себе, независимо от стратегической ситуации или достоинства соглашений.

Эффективные соглашения могут замедлить прогресс системы в сторону критичности, но мы индульгируем в иллюзии, если верим в то, что возможна абсолютная стабильность. В международных делах вся стабильность преходяща. Международное окружение представляет собой динамическую систему, состоящую из акторов — наций, религий, политических движений, экологий — которые сами по себе являются динамическими системами. Нас, кроме того, волнует то, что мы несем непосредственные политические расходы для того, чтобы достичь стабильности в будущем: шансы на то, чего мы не получим согласно заключенной сделке. В действительности, «стабильность» как и «присутствие», «создание государства-нации» и даже «мир» — это цель без контекста. когда подобные цели продвигаются как политические, они выдают себя как неадекватность или лицемерие — вспомним советскую семью «миролюбивых» народов — лежащие в основе стратегии. Стабильность — это не более чем последствие и ни когда не может быть целью.

Тогда как извлечь преимущества из критичности? Настоящей целью национальной стратегии является формирование широкого контекста вопросов безопасности, направленного на достижение в конце желаемого состояния с мягким сдвигом. Сейчас то время, когда мы захотим отложить создание критического состояния, это время, когда мы будем поощрять его и искать пути переустройства. Насколько известно всем, кто работает в сфере международной политики, о формирующих событиях легче мечтать, чем их делать. Мы мало что можем сделать с изначальной формой или лежащей в ее основе структурой. Здесь нужно иметь в виду историю, географию и окружающую среду. Наши политические усилия должны сфокусироваться на достижении сплоченности и смягчении конфликтной энергии. В международном плане, такие конструкты как военные блоки, экономические соглашения, торговые протоколы и другие правила в основном создают сплоченность внутри системы. Однако, более обещающий, но более пренебрегаемый путь к достижению желательных международных изменений лежит в индивидууме.

Конфликтная энергия заложена в основы человеческих свойств с того момента, когда индивидуум стал базовым блоком глобальных структур. Конфликтная энергия отражает цели, ощущения и ценности индивидуального актора — в сумме, идеологическое обеспечение каждого из нас запрограммировано. Изменение энергии конфликта людей уменьшит или направит их по пути, желательному для наших целей национальной безопасности, поэтому нам нужно изменить программное обеспечение. Как показывают хакеры, наиболее агрессивный метод подмены программ связан с «вирусом», но не есть ли идеология другим названием для программного человеческого вируса?

С этим идеологическим вирусом в качестве нашего оружия, США смогут вести самую мощную биологическую войну и выбирать, исходя из стратегии национальной безопасности, какие цели-народы нужно заразить идеологиями демократического плюрализма и уважения индивидуальный прав человека. С сильными американскими обязательствами, расширенными преимуществами в коммуникациях и увеличивающимися возможностями глобального перемещения, вирус будет самовоспроизводящимся и будет распространяться хаотическим путем. Поэтому наша национальная безопасность будет иметь наилучшие гарантии, если мы посвятим наши усилия борьбе за умы стран и культуры, которые отличаются от нашей. Это единственный путь для построения мирового порядка, который будет иметь длинный период (хотя, как мы видим, никогда нельзя достичь абсолютной постоянности) и будет глобально выгодным. Если мы не сможем достичь такого идеологического изменения во всем мире, у нас останутся спорадические периоды спокойствия между катастрофическими переустройствами.

Материальное применение этого анализа резко увеличивается в поддержку Информационного агентства США, Фонда содействия демократии и других программ образовательного обмена из частного сектора. Эти программы заложены в сердце агрессивной стратегии национальной безопасности. И наоборот, мы должны реагировать настолько по-оборонному, насколько это возможно. Настоящее поле битвы в сфере национальной безопасности является, говоря, метафорически, вирусным по природе. На уровне индивидуального выбора нас атакуют определенно деструктивные напряжения, особенно, склонность к наркотикам. Что такое склонность к наркотикам, как не деструктивное поведение вируса, который распространяется в эпидемических масштабах?

Интуитивная сердцевина 

Мир открыт для самых различных опытов и если мы заявляем о примате какой-то одной научной парадигмы над всеми остальными как основании стратегического мышления, мы должны действовать нереалистично. Каждые рамки предлагают уникальные возможности для проникновения в суть вопроса и искусство стратегии выбирает наиболее известный метод для данной ситуации. Стратегия традиционно описывается как прочная железная связь причин и следствий. Сегодняшняя ситуация в национальной стратегии показывает, что этот Железный Век проходит и мы должны выработать более охватывающее определение стратегии: не просто согласование средств и целей, но согласование парадигм со специфическими стратегическими вызовами. Это дает немного смысла для определения целей и выбора наших средств до тех пор, пока мы не достигнем четкой репрезентации реальности, за которую мы боремся.

Если мы открыты для разнообразных научных установок, мы можем выработать более дееспособные принципы стратегии, чем та, которой мы пользуемся сейчас. На операционном уровне мы можем ожидать, что принципы, связанные с вооружениями будут продолжать развиваться, если мы понимаем теоретические принципы, дающие развитие этим вооружениям. На высшем уровне мы должны понимать факторы, которые диктуют условия, из-за которых такая комплексная и динамическая система как СССР будет меняться, и работать более точно над трансформацией. Мы можем многому научиться, если рассматривать хаос и перегруппировку как возможности, а не рваться к стабильности как иллюзорной цели в самой себе. Все это предполагается, если мы сможем превзойти механицистские рамки, которые все еще доминируют в стратегическом мышлении.

В заключение мы должны определить ограничения любых рамок, даже контррамок хаоса, и отдать должное иррациональному и интуитивному. Стратегическое мышление покоится на научных парадигмах, которые обращаются к математике, языку наук. Истина математических систем, поэтому превращает метафору в наши стратегические концепции. Однако один математический принцип из всех является для нас самым важным — это теорема неполноты Гёделя : «Любая формальная система аксиом содержит неразрешенные предположения». В нашем мире есть неопределенный набор проблем, которые не имеют формально логических ответов. Есть проблемы, которые не возможно решить в каких-то определенных рамках. Эта теорема отмечает ограничения на применение роботов в военных действиях, ограничения на исследования операций и научного запроса в качестве прикладного для войны или, в действительности, для любой дисциплины. Мы должны принять тот факт, что война и стратегия, как и все предприятия, которые ищут описание и предсказание креативного поведения, будут содержать неразрешимые парадоксы. Ядерное сдерживание может быть этому примером: угроза разрушения ради сохранения. Цитата со времен Тита : «мы разрушили деревню для того, чтобы спасти ее» является еще одним примером.

Парадоксальным образом, с тех пор, как мы только достигнем стратегических основ, которые логически последовательны и предоставляют всестороннее предсказывающее описание войны, мы больше не сможем полностью доверять этим основам. Простыми словами Колина Пауэла , мы не можем «заставить неприятные факты выстроить на путь правильного решения».

Любые основы включают ограничения, которые могут быть превзойдены лишь с помощью специфических характеристик человеческого интеллекта, который физик Роджер Пенроуз относит к «мгновенному приговору интуиции», неотделимого от людского рассудка. Однако после всего этого есть взгляд Клаузевица : «мерцание внутреннего света ведет нас к истине».

Великий удар стратегии вырисовывается из этой интуитивной сердцевины. Пока еще стратеги не должны жить лишь вдохновением. Вдохновение без поддержки строгого анализа становится авантюризмом. Такие интуитивные подарки должны идти в паре с эффективными теоретическими основами. Теория хаоса уникально подходит для предоставления таких основ. Она может подвигнуть нас вести реалистичную политику в постоянно изменяющуюся эпоху, и открыть запоздалое освобождение стратегического мышления.

Источник: http://spkurdyumov.ru