В продолжение вчерашней темы рассекреченных ФСБ документах о подготовке Японской Империи к биологической войне против СССР в 1945-м году.
"Белая акация"
Рассказ-быль, основан на воспоминаниях русского уроженца Харбина, ныне проживающего в Австралии
Зимой 193* года в нашем доме появился новый жилец. У нас всегда кто-нибудь жил, и до него и после него, но запомнил я лишь этого. Мой дед Леонид, пензенский крестьянин, после службы в армии и похода в Китай на подавление боксёрского восстания, вернулся к себе в деревню. Там он женился и через некоторое время, завербовавшись на строительство КВЖД вместе с моей бабкой, приехал в Маньчжурию. Отец мой, самый старший из трёх детей, и два его брата родились в Харбине. Мы жили в своём доме в Модягоу, где большинство жителей были такие же, как и мы, русские переселенцы, а после революции - эмигранты. Дед мой и дядья были людьми умелыми, поэтому, дом наш, хоть и был, как и большинство домов простых людей, всего лишь оштукатуренной и белёной насыпнушкой, но сделан был добротно, состоял из трёх комнат с кухней для семьи и дополнительной большой и просторной комнаты и кухни с китайской печкой, которая отличалась от русской, в которой можно было печь хлеб. Эту комнату дед сдавал внаём. Надворные постройки и загон для коров и свиней, на конце двора, тоже отличались добротностью и содержались всегда в чистоте. Дед держал коров, больших голландских коров, молоко от которых он продавал, что и было его основным заработком, не считая денег, которые платили жильцы. Два моих дядьки работали при деде: помогали ему доить коров, ездить за сеном и бардой (пшеничной выжимкой) на винокуренный завод, которую очень любили есть и коровы, и свиньи.
С наступлением холодов дед устанавливал в горнице, главной комнате нашего дома, железную печку-голландку. По вечерам мы сидели в горнице, и взрослые обсуждали семейные дела, городские новости, цены на товары и многое другое. Иногда раньше обычного возвращался мой отец, он занимался извозом клиентов на своём личном таксомоторе, и рассказывал нам о том, что слышал днём в городе. Если у деда было хорошее настроение, то он рассказывал о России, в которой никто из нас, кроме его самого да бабки, никогда не бывал. Его рассказы, перемешанные, как я сейчас понимаю, с правдой и вымыслом, мы все очень любили слушать. Бывало, к нам выходили из гостевой комнаты наши жильцы. Жильцами, как правило, были такие же русские, холостые железнодорожные рабочие или мелкие служащие. Я уже и не помню, сколько их тогда у нас пережило, лишь помню, что однажды вечером, когда мы, как обычно, сидели у голландки, на улице за воротами раздался громкий, не требующий промедления стук, и самый младший из моих дядьёв, Юрий, пошёл открывать ворота. Бабка перекрестилась в сторону угла с иконой, которую она привезла ещё с Пензы, и пробормотала: " Кого ещё нелёгкая принесла в такую темень!"
- Дык можеть жилец новый по объявлению зашёл, - ответил дед, затушил карбидную лампу и включил электрическую лампочку, осветившую всю горницу, на случай, если это и правда жилец. Пусть видит, что в доме и тепло, и светло, и чисто: теперь, с наступлением войны, в Харбине не так уж и много хорошего жилья сдаётся. В самом начале японской оккупации Маньчжурии, многие русские эмигранты, связывающие приход японцев с надеждами на наведение порядка в городе и на защиту от произвола китайских властей и, чем чёрт не шутит, помощью в дальнейшем освобождении России от жидов-коммунистов, радостно встретили новые власти. Но скоро большинство русских поняли, что хорошего от японцев ожидать не придётся. Японцы установили свой, японский, порядок в городе, который отличался от китайского произвола лишь тем, что в общем-то бесправные русские эмигранты были освобождены от беспорядочных поборов со стороны китайских властей. Японцы установили жёсткие порядки, и поборы, если можно так сказать, стали упорядоченными и законными. До прихода японцев у нас была своя лошадь. С приходом японцев лошадь пришлось продать: они ввели неподъёмный налог на владение лошадьми, и некогда кормилица в хозяйстве стала дорогостоящей обузой. Её купили заезжие из Трёхречья казаки. Продав лошадь, дед купил осла. Ослы, как оказалось, налогом не облагались, а работать могли почти так же, как и лошади. Продав русскую телегу и купив китайскую арбу, дед каждое утро, ещё до рассвета, будил дядьку Юрия, и они уезжали на винокуренный завод за бардóй. Несмотря на все старания деда жить зажиточно, делать это день ото дня становилось труднее. Вслед за налогом на лошадей японцы ввели поголовную регистрацию домашнего скота. Все коровы, свиньи, бараны и козы, находящиеся на харбинских подворьях, были переписаны. Новым законом строго запрещалось забивать скотину дома. За ослушание - тюрьма. Для забоя частного скота была построена японская скотобойня. Там скот забивали и четверть мяса оставалась на бойне, шла в пользу Квантунской армии. Никто с японцами шутить и играть в кошки- мышки не осмеливался: новые хозяева Харбина были скоры на расправу не только с жителями города, но даже и со своими солдатами. Однажды мой дядька Юрий, пасший коров на пустыре, неподалёку от ворот японского гарнизона, случайно наблюдал, как через строй гоняли и загоняли до смерти солдата, струсившего в бою с китайскими партизанами. Если японцы были суровы со своими, то что же говорить о чужих, бесправных и беспаспортных русских и китайцах? Японская администрация требовала безоговорочного подчинения и от русских, и от китайцев.
_ Через минуту в дом с клубами морозного пара ввалились ошарашенный дядька Юрий, за ним русский, в офицерской казачьей шинели, брэмовский* служащий, и невысокий молодой японец в круглых очках по тогдашней моде, в зимней японской солдатской шинели и солдатской же шапке-ушанке. Потом, как мы увидели, кроме военных шинели и шапки одет он всё же был в гражданский костюм, видимо, обмундирование выдали ему из-за неимения у него тёплой зимней одежды. Перекрестившись на икону и поздоровавшись, служащий, указав на японца сказал: "Это Оба-сан, новый служащий Управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии," – и, ухмыльнувшись, добавил, - Прошу любить и жаловать. Оба-сан хорошо говорит по-русски и желает жить среди законопослушных русских и закреплять уже полученные в университете знания. И чтоб жильё было без клопов и тараканов. Покажите комнату!" Брэмовец говорил голосом, не терпящим возражений. Дед, почему-то вдруг взявшись за поясницу и кряхтя, прошёл вперёд, открыл дверь в комнату, прошёл во внутрь и открыл внутреннюю дверь в кухню с китайской печкой. Комната пустовала уже несколько дней, стояла закрытой, поэтому там было холоднее, чем в жилых частях дома. В такой час никто не ожидал появления новых жильцов, поэтому комнату даже и не думали заблаговременно нагревать. Японец и брэмовец, знаком приказавший деду выйти, вошли в комнату. Дед остался на пороге. Его лицо не выражало обычной услужливости, которую он напускал на себя всякий раз, когда к нам приходили новые жильцы на осмотр комнаты. Через некоторое время мы услышали голос японца. "Харрсо-о," - сказал он и вышел из комнаты, за ним последовал брэмовец.
"Оба-сан берёт комнату. Сегодня же здесь и останется ночевать, - сказал брэмовец и, повернувшись в сторону дядьёв, добавил, - Пошли за нами, веши надо принести и фураку**. Какой японец без фураки и хибати!" "Да," - коротко добавил японец и слегка поклонился, как бы в знак согласия.
Японец с брэмовцем и дядья вышли. Было видно, что дед почему-то не рад. "Господи Сусе! - перекрестилась опять бабка, - Принясла ж нелёгкая." "Цыц, дура старая!" -только и прикрикнул на неё дед. Тогда я был ещё слишком мал и не понимал, что особо связываться с японцами никто не хотел.
_ Так и поселился у нас новый жилец, японец Оба-сан. Вещей у него особо не было, лишь небольшой чемодан с бельём, скрипка, жаровня хибати для обогрева на случай холода, да бочка-фурако для мытья с иероглифами с внешней стороны поддона, видимо, казённая, выданная на службе. Оба-сан и правда неплохо говорил на русском языке. Он рассказал деду и дядьям, что он, студент-химик, только что приехал из Японии. Большую часть времени он будет проводить на работе, иногда не возвращаясь на ночлег, но по четвергам он всегда будет ночевать дома, в пятницу у него будет выходной день. Каждый четверг вечером он будет мыться, поэтому, ему нужно, чтобы к семи часам бочка-фурако стояла с горячей водой на кухне: Оба-сан будет купаться. Ни больше ни меньше. Про доплату ничего сказано не было. Да никто не осмелился бы и спросить.
А как нам Вас звать-то, господин хороший? - переспросил японца дед
- Я Оба-сан. Зови меня Оба-сан.
- О! Мы тебя будем Обóссан звать, - как бы подобострастно улыбнувшись, сразу же ответил Александр, средний мой дядька. Последнее время между ним и дедом вспыхивали ссоры за то, что Александр пристрастился к курению опиума, торговлю которым японцы поставили на широкую ногу. Дед, к сожалению, ничего не мог поделать с Александром, страсть к опиуму была сильнее уважения к отцовскому слову. Вот и тут дед, боясь начала очередной ссоры, ничего не сказал, лишь бросил суровый взгляд на обоих братьев, молчите, мол. К счастью, японец не понял такой шутки Александра и, расплывшись в улыбке и поклонившись, сказал:
- Адинакава марадой черавек мозна гаваричь "кун", Оба-кун.
- Ещё не лучше! - съязвил Александр. И опять, к счастью, японец не понял насмешки моего дядьки. Я тогда не знал, но все взрослые-то в семье знали, что у Александра были свои причины не любить японцев. Как уже потом, после войны, мне рассказывали: однажды Александра начало ломать, организм затребовал опиума. Чувствовал он себя скверно и, убежав из- под дедова присмотра, направился искать опиум. По дороге в опиумокурильню он наткнулся на троих японцев, один из которых был здоровенный борец сумо. Завидев Александра, японцы о чём-то заговорили, потом захохотали и двое схватили его за руки, не давая ему вырваться. Борец сумо подошёл поближе, японцы резко отпустили слабо вырывающегося Александра, и борец нанёс ему такую пощёчину, от которой больной от опиумной ломки Александр отлетел в сторону и сильно ударился о землю. Эту насмешку над дядькой, молодым и сильным в общем-то парнем, видели многие наши соседи. К тому времени все надежды харбинцев на справедливость уже улетучились, все знали, что давать отпор японцам - значит обрекать себя если не на смерть, то на отсидку и избиения в тюрьме. Александр знал это не хуже других. Японцы с хохотом пошли дальше. Не в силах сразу подняться, вмиг до конца ослабевший Александр, сидел в уличной грязи и плакал, пока за ним не прибежали дед с Юрием. С тех пор опозоренный Александр затаил злоcть на японцев, не зная, где и когда он сможет отомстить за свой позор. Несмотря на ругань деда, Александр так и продолжал называть японца Обóссан. Наверное, это была его маленькая месть всем японцам вместе взятым. Постепенно так стали звать его и все мы, правда, за глаза. В его присутствии никто не рисковал так дерзко шутить. Студент-химик человеком был вежливым и тихим. Каждый вечер военный грузовик привозил Оба-сана домой. Зайдя в дом, он сразу же запирался у себя в комнате. Там же он и ел привезённый со службы ужин: прямоугольную большую металлическую коробку с рисом и коробку чуть поменьше с солёными овощами. Иногда, снявши военную форму и одевшись в кимоно, он выходил к нам в горницу и разговаривал с нами, старательно записывая незнакомые ему слова в записную книжку. Бывало, он выносил свою скрипку и недолго играл на ней.
- Обóссан, сыграй нам "Белую акацию, - как бы с интересом к игре японца говорил Александр. - Послушаем, может, и спляшем от радости такой.
- Харрсо-о, - поклонившись и расплываясь в довольной улыбке, говорил японец и начинал играть. Мы сидели и слушали.
_ Постепенно мы привыкли к японцу и стали более свободно себя чувствовать в его присутствии. Пару раз, по вечерам в четверг, после приёма своей японской ванны- фурако и, избавившись от запаха то ли химикатов, то ли лекарств, он угощал моего отца и дядьку Юрия слабой японской водкой, сакэ. Дед предусмотрительно отказывался, ссылаясь на слабое здоровье, и сидел, насторожившись, в ожидании возвращения Александра. Не дай Бог, Обóссан подаст этой самой сакэ и Александру, тогда, пиши, пропало, найдёт коса на камень.
_ Однажды произошёл случай, который поставил всё на место и наш, вроде бы проходящий страх от соседства с Оба-саном, вернулся, и уже, как мне сейчас кажется, никогда не уходил до конца войны.
Новые японские порядки были моему деду не по нраву, хотя он и пытался жить, не вмешиваясь в происходящее вокруг. С холодами пришло время забоя свиней. Как не хотелось деду, но для отвода глаз и ему пришлось отвести двух свиней на японскую бойню и отдать две четверти мяса японцам. Но не так прост он был. Всеми правдами и неправдами он выкормил ещё двух поросят без регистрации, японцы о них, вроде бы, не знали. Однажды днём дома начали греть воду. Дед и дядька Юрий ушли на задворки и тихо закололи оставшихся двух поросят. Не знаю как, но они смогли без особого шума и вони опалить их, очистить и уже в сумерках занести обе туши в дом. Наш жилец-японец в тот вечер не должен был вернуться домой, поэтому-то дед и решил заколоть поросят именно в тот день без суеты и особо не прячась. Заняся туши поросят в дом, взрослые как бы успокоились: дома бояться сильно было нечего. Бабка варила свежину, ей помогала мать, а дед и дядька Юрий рубили и резали туши на куски, складывали мясо в бочонки, засаливали сало. Я, радостный в ожидании вкусного ужина, крутился рядом. Ни отца, ни дядьки Александра ещё не было дома. Вдруг мы услышали стук в ворота. Наверное, вернулся дядька Александр.
- Иди, открой ему, - приказал дед, продолжая складывать куски сала в бочонок.- Да побыстрей, не ровен час ещё кого неладная принесёт. Бабка вышла во двор и через минуту -другую дверь открылась. На пороге стоял Оба-сан. Лицо его было необычно красным, наверное, от мороза. Дед и дядька Юрий так и застыли с кусками мяса и сала в руках, испуганно вытаращив глаза на нежданно вернувшегося японца. Вслед за ним, вся сжавшись в маленький комок, вернулась и бабка. Лицо её было бледным. Стоя за спиной японца, она, было, попробовала виновато развести руками, мол, я не знала, что это он. Японец тоже не ожидал увидеть нарушение закона военного времени у себя на квартире и, молча, поначалу как-то растерянно, смотрел на деда и дядьку с мясом в руках. Я спрятался за спиной тоже испугавшейся матери. Уже не помню, как долго все молчали.
-Оба-сан, господин Оба-сан, - только и мог сказать дед. Его руки почему-то начали трястись.
Японец ещё помолчал и вдруг сказал, чётко выговаривая слова:" Не харрсо обуманывать имиператорсика японсика армия. Зафутэра иди полиция давай мясо. Сам." Сказав это, японец прошёл к себе в комнату.
_ Я хорошо помню тот вечер. Помню страх в глазах матери и бабки, когда они выносили снятую с плиты ещё не сварившуюся свежинину во двор, дрожащие руки деда, без движения сидящего у бочонка с салом, Юрия, торопливо складывающего оставшиеся куски в бочонок. Через некоторое время уже ничто не напоминало о кусках мяса и сала, о безголовых тушах поросят вверх ногами на столе, об отрубленных головах с оскаленными мордами. Всё было убрано. Пол протёрли тряпкой, убрав последние следы недавнего беспорядка. Лишь запах недавно варившейся на печке свинины всё ещё стоял в доме. Дед бессильно махнул в сторону двери, откройте, мол, пусть выветрится.
- Юри, иди сюда! - вдруг послышался голос японца. Не дожидаясь одобрения деда, дядька Юрий сорвался с места, подбежал к комнате Оба-сана, остановился, тихо открыл дверь и скрылся за нею. Мы сидели и ждали, когда он вернётся. Он скоро вернулся:
- Японец захворал. Знобит его, наверное, простуда. Сказал, чтоб я воды для сакэ принёс да чтоб фураку нагрели, греться будет. Батя, грейте воду!
- Юрка, давай угождай ему, можа он сжалится к утру и не отправит в полицию, - стонущим и каким-то ослабшим голосом сказал дед. Юрий, схватив чайник с кипятком, убежал обратно в комнату подогревать сакэ для японца.
_ Я, наверное, тогда ещё не понимал, что произошло и что может повлечь за собой непослушание японским властям. Но мне передался страх взрослых. Я тихо, не досаждая взрослым, ушёл в нашу комнату и там лёг на кровать, укрывшись с головой. Скоро я уснул. А домашние грели воду, подлаживали дров в голландку и печку, стараясь натопить дом и угодить мёрзнувшему японцу. Дядька Юрий согрел лежащему под одеялом японцу сакэ, но тот лишь прикоснулся губами к фарфоровому стаканчику, отхлебнул глоток и вернул Юрию. Японца лихорадило, он не мог встать и пойти мыться. Как потом мне рассказывала бабушка, перепугавшийся Юрий, что бы хоть чуть-чуть совладать с обуявшим его страхом, выпил остатки сакэ из стакана японца.
Рано утром японец опять позвал к себе Юрия, дал ему записку и ослабшим голосом попросил отнести её в полицейский участок, добавив, что он сегодня не пойдет на службу.
- Сбегай, Юрка, отдай записку, - сказал дед. - Можа он про нас тут написал, ежели скажут нести мясо, то отнесём, дай бог, не зарестують тебе.
Дядьку не арестовали. Наверное, японец ничего не написал о поросятах в записке, и Юрий вернулся домой. Иногда японец кричал: "Юри!"- и дядька спешил к нему в комнату подать ему воды или простудные порошки. Никто кроме Юрия не осмеливался войти в комнату японца. Возвращаясь из комнаты, Юрий говорил, что японцу плохо, весь в жару. С болезнью японца в доме как бы всё остановилось. Отец, молча выпив чаю, ушёл к своему таксомотору. Александр, вернувшийся поздно из опиумокурильни, не выходил из своей комнаты. Мы же сидели на кухне и ждали, что прикажет японец: если напомнит о поросятах, то делать нечего, придётся идти и каяться. К обеду Юрий сказал, что его тоже начало морозить и что он очень устал. Выпив молока с мёдом и укрывшись тулупом, он прилёг на лавку здесь же в кухне. Японец молчал. К обеду одночасье ослабший Юрий встал, подошёл к двери комнаты японца, тихо постучал в дверь и, не дождавшись ответа, вошёл в комнату. Он вышел из комнаты бледный, с широко выпученными глазами. "Он умер," - облокотившись на стену,только и мог сказать Юрий, медленно скатываясь вниз.
_ Японцы приехали быстро. На той самой санитарной машине Управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии, на которой по вечерам подвозили со службы нашего жильца. Два солдата в защитных химхалатах вынесли мёртвого, покрытого простынёй, Оба-сана и, не останавливаясь, унесли его в санитарную машину.
Третий солдат и офицер опечатали комнату. Офицер через брэмовца наказал нам, что смерть служащего японской военной миссии является государственной тайной и нам нельзя никому об этом говорить.
- Господин хороший, а сына-то младшего мне к доктору сводить ли чё ли? — заискивающе спросил дед у брэмовца. - Его тоже, кажисть, лихорадить начало. Не простудился ли тоже. А можеть ишо чяво прицапилось?
- Какой сын, почему раньше не сказал? - недовольно рявкнул брэмовец, подошёл к главному японцу и что-то начал говорить тому по-японски, иногда указывая на деда. Японец дал короткое приказание солдату, тот выскочил из дома и вернулся с теми же санитарами в химзащите, которые выносили труп Оба-сана.
- Мы заберём его в госпиталь императорской армии, как станет полегче, так отправим домой.
_ Дед попытался что-то сказать, но брэмовец остановил его жестом — слушаться беспрекословно. Юрий не хотел ложиться на носилки, но санитар с силой толкнул его и слабеющий Юрий молча лёг на зелёный брезент армейских носилок, и его унесли.
_ Комнату Оба-сана крест-накрест опечатали двумя белыми полосками с чёрными иероглифами. Дома стало тихо.
На следующий день дед пошёл в полицейский участок узнать, куда увезли его сына и когда его выпишут из госпиталя. С участка его выгнали, мол, ничего не знаем. Через несколько дней дед пошёл опять в участок и опять его выгнали, так ничего и не сказав. Комната Оба-сана так и стояла опечатанной. К нам никто не приходил. Дед ещё несколько раз ходил то в участок, то в БРЭМ, пытаясь узнать, где его сын, пока в БРЭМе ему не посоветовали никуда больше не ходить, не мозолить глаза японцам, не накликать большей беды, и дед затих. К весне мы получили письмо из полиции о том, что наш Юрий умер от воспаления легких. Ближе к лету уставший горевать дед сорвал с двери комнаты для жильцов наклейки японской комендатуры, вместе с бабкой они промыли карболкой все углы и закутки комнаты, вынесли во двор и сожгли матрац, одеяло, которым укрывался и под которым умер наш злополучный жилец. Разломали по досточкам бочку фурако и тоже бросили в костёр. Когда костёр уже почти догорал, бабушка вынесла скрипку, которая всё это время лежала на комоде в комнате жильца-японца.
- А чего с этой-то делать? - спросила она, брезгливо держа скрипку в руке на расстоянии от себя.
- Костра не видишь што ля? - зло ответил дед и начал перемешивать догорающий хлам.
Скрипка мгновенно покрылась пламенем, струны натянулись, раздался их последний печальный тонкий стон и лопнули от жары.
- Вот тебе и вся "Белая акация". Сына родного сам японцам отдал! - простонал дед, отшвырнул палку и пошёл в сторону дома. - Дожжоте самя.
_ Только потом, после войны, я понял, а мои родители и дед с бабкой уже тогда догадывались, где служил с виду безобидный Оба-сан. Под невинным названием "Управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии" скрывалась другое, более страшное название - отряд 731.
_Уже после того, года через два, однажды весной мы с друзьями ездили на велосипедах за город, в то место, где при японцах был расположен этот самый отряд. Мы ходили по пустым коридорам зданий с разбитыми стёклами окон. Светило солнце, по коридорам летали воробьи, и трудно было поверить, что несколько лет назад здесь творилось страшное. Потом мы спустились в подвал ,похожий на тюрьму, и первое, что нам бросилось в глаза в первой же камере, куда мы заглянули, это корявая надпись, выцарапанная на стене: МАМА Я УМИРАЮ ПЕТЯ.
_ Эту историю рассказал мне пожилой эмигрант-харбинец, теперь житель Сиднея, что в Австралии, Борис Б., самый младший свидетель произошедшего. Закончив свой рассказ и немного помолчав, Борис начал говорить ещё о чём-то, но, скажу откровенно, его я уже не слушал: мои мысли унеслись лет на тридцать пять тому назад, когда я, совсем ещё мальчишкой, бывало, слышал рассказы стариков о жизни нашего села в трудные военные и послевоенные годы. Помню, старики говорили о том, что к нам в Забайкалье со стороны Маньчжоу-Го пробирались белоказаки-диверсанты и приносили с собой фарфоровые ампулы. Через аргунские степи они переносили эти ампулы до нашей тайги и разбрасывали их по лесам. С тех пор в наших лесах и появился ядовитый и опасный для жизни энцефалитный клещ. Вернее, клещ был всегда, но до войны он был лишь, как говорили старики, болючий. Укусит охотника - старателя такой клещ, поболеет охотник несколько деньков, пострадает головными болями, да и перестанет, пройдёт болячка. А с тех пор, как началась война, и до сих пор, клещ в Забайкальской тайге стал опасным, стали от него гибнуть люди. Не знаю, правда ли это или лишь вымысел деревенских сторожил, но такое я слышал от самых старых жителей наше села. А ещё я вспомнил своего деда, который все четыре года войны прослужил где-то на забайкальской границе. Он не оборонял Москву и не дрался за Сталинград, на стенах гитлеровского рейхстага нет его росписи. Я не помню его, он умер, когда я был совсем ещё ребёнком. Иногда я просил бабушку, чтобы она мне рассказала о деде. Рассказывать ей особо было нечего, человеком он был самым обычным, работал в колхозе, растил детей. Во время войны он служил в Забайкалье, в общем-то недалеко от родного села. И с Японией-то воевал всего несколько дней, а потом его ранили, а в скорости и война закончилась.
_ Помню в школе на Дни победы мои одноклассники приводили в класс своих дедов. Если их не было в живых, то ребята приносили в школу дедовские ордена, показывали нам и рассказывали о битвах, в которых их деды-герои участвовали. Я сидел за партой и думал, что как жаль, что мой дедушка не воевал с Германией, и из медалей у него лишь была одна юбилейная — 20 лет Победы над Японией. "Даже если бы я и мог привести своего дедушку в школу, то ему всё равно нечего было бы рассказать," — горестно заключал я.
_ Прошли годы, эти мои переживания забылись. Вновь я вспомнил о них, когда я услышал рассказ пожилого эмигранта Бориса Б., русского мальчишки, у которого детство прошло в Харбине. Я сидел, слушал Бориса и понимал всю величину подвига моего деда, простого забайкальского колхозника, простого красноармейца, который четыре года сидел в окопе и ждал команды к началу боя с японцами: угроза нападения японцев со стороны марионеточного Маньчжо-го сохранялась все военные годы. Теперь я уже не узнаю, о чём тогда он думал, о чём переживал и были ли у него какие мечты, связанные с мирной, послевоенной жизнью. Я лишь знаю, что дома у него оставались старики- родители, жена и дочка. И он, наверное, сжимая винтовку, думал о них. Стоя на боевом посту он защищал и их, и мою мать, родившуюся уже после войны, а значит, и меня, и моих детей. Он защитил всех нас от прихода оба-санов с их страшными экспериментами на живых людях. Защитил, наверное, даже и не понимая, участником каких великих событий он был.
* - БРЭМ - Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской Империи, Было создано в 1934 году под японским наблюдением и кураторством. У бюро было две основные задачи — объединить русскую эмиграцию, чтобы оказывать на неё чисто японское влияние, и активизировать под японским контролем антисоветскую пропаганду и разведывательную работу. Японцы финансировали организацию вплоть до 1944 года.
фурако** - деревянная купель в виде бочки, используемая японцами для мытья, вариант японской традиционной бани.
хибати*** - переносная жаровня, сделанная из металла, глины или фарфора. Используется для обогрева обычно в легко продуваемых помещениях японского типа
**** - отряд 731 - специальный отряд Квантунской армии, занимался исследованиями в области биологического оружия, опыты производились на живых людях (военнопленных, похищенных). Также проводились опыты с целью установления количества времени, которое человек может прожить под воздействием разных факторов (кипяток, высушивание, лишение пищи, лишение воды, обмораживание, электроток, вивисекция людей и др.). Нередко жертвы в отряд попадали вместе с членами семей; много было и случаев, когда в отряд забирали (в подопытные) членов семьи жертвы, пытавшихся узнать у японских властей, куда те поместили жертву.
https://sinologist.livejournal.com/165453.html - цинк
