Сегодня в рубрике "Изба-читальня" у нас будет "Рассказ старого строителя"
Рассказ старого строителя
Переключение автомата сопровождалось характерным звуком, он включал обогреватель заржавевшей батареи, и та начинала издавать жалобный приглушенный звук. Свет одинокой лампочки становился чуть более тусклым. Затем, нагревшись до определенной температуры, автомат выключал обогреватель, свет становился прежним. И так происходило бесчисленное множество раз.
Двухметровая батарея, обогревавшая каптёрку, была завалена изношенными башмаками и рукавицами. Тишину нарушало только мерное капание тающего льда с сырой одежды. Стол, наспех собранный плотниками без каких-либо претензий на изящество, стоял в самом углу. Чья-то небрежно брошенная каска лежала под ним.
Заиндевевшее стекло разделяло улицу и помещение каптёрки. Зимнее утро было безмолвным. Снег, выпавший за ночь, предупреждал о чьих-то расторопных шагах в отдалении.
Колченогий старик легким движением открыл железную дверь. Клубы холодного воздуха проникли в комнату. Через несколько секунд переключатель, почувствовав холод, снова издал щелчок. Безошибочная система.
Старик-разметчик имел привычку приходить рано, когда из всей бригады никого ещё не было. Бывший горняк своей привычке не изменял никогда. Теперь, осмотревшись и поняв, что он здесь один, неторопливо снял верхнюю одежду и пошел к батарее. Пощупав башмаки и поняв, что они не высохли, он невольно поморщился и выругался сквозь пожелтевшие зубы. Его худощавые руки украшали шрамы — красноречивый отпечаток того, что на его долю выпало немало суровых испытаний. Скуластое лицо его, казалось, имело землистый оттенок, будто угольная пыль из земных недр въелась в его огрубевшую плоть.
Постепенно комната наполнилась людьми, хмурые лица, приглушенные голоса, молча здороваясь, жали холодные руки. Лица, не выражающие никаких эмоций. Медленно надевая рабочую одежду, каждый находился в тягостном раздумье в ожидании начала двенадцатичасового рабочего дня.
Становилось тесно. Вышел на улицу. По периметру объекта бродили собаки с ободранными ушами и выпирающими рёбрами. Если приглядеться, на их тощих телах можно было заметить следы укусов, все это говорило о том, что с голодухи они кусают друг друга.
Подходя к складу, я узнал знакомую фигуру. Инженер-электрик Сапар, долговязый парень высокого роста, неторопливо оглядывал двигатель. Он склонился, а затем, присев, провел рукой по его обгоревшему корпусу. Корпус двигателя покрывала тонкая сталь, но много ли силы под этой сталью?
— Загорелся на холостом ходу, — сказал он отрывисто, — нечасто такое увидишь.
Когда-то Сапар приехал с севера, с забытого города, который долгие годы не отображался на картах, — Державинск. Молчаливый, тяжелого характера, как сам север, он был в ссоре с жизнью, а также с руководством.
Но вот в дверях склада, здороваясь, появился заведующий Толбай. Всегда в веселом расположении духа, его появление сопровождалось щедрым матом, неповторимая выразительность которого, казалось, принадлежала только ему одному. Осмотрев двигатель, он бережно вытащил ротор, рискуя повредить стенки статора, и стал его осматривать. Стальной, цилиндрической формы, обмотанный медью двигатель обгорел у основания.
— Такое бесполезно ремонтировать, — сказал он с безнадежностью.
— Сердце машины, — мелькнуло в голове. — Теперь это сердце остановилось.
Обгоревшая медная обмотка была похожа на артерии, по которым течет невидимая сила, именуемая энергией. В воздухе ощущался едва уловимый запах лака, который, подобно крови, стекал с двигателя на январский снег, обнажив обгоревшую обмотку якоря. Пора за работу.
«Опасность поражения электрическим током» — гласила надпись на ТМО. Трансформатор был покрыт наспех приваренной решеткой самого сомнительного качества.
— Цепляй крепче, — сказал я стропальщику, и он с привычной ловкостью перекрутил затвердевший трос.
Он подал команду, и цепные стропы, словно щупальца железного чудовища, унесли трансформатор вверх.
Вдоль изрытых траншей медленно пробиралась тяжёлая техника, оставляя следы от гусениц сваебойный установок. В отдалении механизмы, подобные молотам, вбивали свайные балки в толщу земли на глубину пяти метров. Земля будто содрогалась в стонах. Каждый удар машин сопровождался грохотом, выбрасывающим клубы густого черного дыма, что заслоняют догорающие отблески бесчисленных светил неба.
Клубы пара шли из опалубочных плит. Масляные трансформаторы нагревали бетон. Трансформаторы подобного рода имели свойство возгораться, их дым был настолько удушлив и едок, что даже если закрыть рот, он разъедал легкие, вызывая тяжелый приступ кашля.
Однажды при очередном возгорании такой трансформатор ударил рабочего током. С его неподвижного тела не смогли даже снять впоследствии сапоги, удар в триста восемьдесят вольт заставил их расплавиться.
Отблеск возносящегося зарева освещал силуэты снующих внизу рабочих. Автокран марки «Крупп», будто свирепый зверь, упершись лапами в снег, издавал лязг, пытаясь поднять строительные леса, основание которых оставалось глубоко под снегом. Едва ему удавалось поднять ее, как в следующую секунду срывалась струбцина, слетала одна стропа, за ней вторая. Заиндевевшая металлоконструкция высотой в три этажа с угрожающем скрежетом падала на рабочего.
— Бойся! — раздался окрик.
У опытных рабочих, как у бывалых солдат на войне, выработан рефлекс. Привычка, заставляющая постоянно оглядываться на движение стрелы крана. Привычка, вошедшая в кровь, спасает жизни.
Рефлекс не подвел. Резко оглянувшись, рабочий ловким прыжком бросился в узкий проем цокольного этажа, исчезнув в его темноте, прежде чем металлоконструкция рухнула, подняв многометровое облако снежной пыли.
Каждый возводимый дом — это памятник тяжелого труда. Безмолвное изваяние из железа и бетона, в котором закован живой человеческий труд. Труд строителей жив в этих холодных стенах, среди бетонных коридоров, где каждый куб пропитан потом и кровью.
Здесь были люди самых разных судеб и характеров. Но, как и везде, здесь были люди малодушные, искалеченные жизнью. Нужда убивает в людях человеческое, низводит их до животных, не способных думать и бороться.
Но трудности жизни не ломали рабочих, окружавших меня, а делали их крепче. Холод и труд выковывал их характер, позволявший сносить невзгоды без жалоб и упрека, но в тоже время им была неведома рабская покорность. В тяжелом труде только сильные становятся сильнее.
Вот и Асан — сын своего класса. Пройдя в своей жизни немало испытаний, он многое рассказывал. Его возраст близился к старости, а старости свойственно многословие. Речь Асана всегда была предельно выразительной и очень грамотной.
— За три недели до той резни нас забрали в СИЗО, — он говорил медленно и приглушенно, будто взвешивал каждое слово, рискуя потерять ход своей мысли, — никаких допросов там не было. И вот после восемнадцатого нас отпустили, вышли мы оттуда грязные, исхудавшие и вшивые. Тогда я жил в Мангышлаке, к городу мы шли пешком. Вой ветра внушал тревогу. Небо было свинцово серым. На подступах к городу наше внимание привлек вырытый карьер. Подойдя ближе мы увидели окровавленные трупы рабочих, обмерзшие, застывшие в неестественных позах тела. Их лица были охвачены предсмертным ужасом. Смерть будто застыла в их стеклянных глазах.
Наступило тягостное молчание. Его руки, огрубевшие от нескольких десятилетий труда, едва заметно дернулись и зажались в кулаки. Кошмар, прожитый однажды, оживает в сознании десятки и сотни раз.
— Карьер был достаточно широкий, — сказал он после недолгой паузы, — не могу сказать точно, но тогда я посчитал количество тел, лежавших в той братской могиле. Сто восемьдесят три. Видимо, морги в Жанаозене были переполнены. Их было сто восемьдесят три.
— Сегодня продают нефть и уголь, того и глядишь завтра родину продадут, — сказал молчавший всё это время Сапар.
В его словах была какая-то боль, боль за страну. Какую только и может испытывать сын своей отчизны.
— Вот и вся ваша независимость, свобода, — добавил он с презрением.
Это было восемнадцатого декабря две тысячи одиннадцатого года близ Мангышлака. В независимом и свободном Казахстане.
Все эти события казались отголоском той обостряющейся борьбы между трудом и капиталом, приближающейся войны между будущим и прошлым. Ничто не в силах остановить ее приближение, нет силы, способной остановить ход истории.
Слова и образы отпечатывались в сознании настолько ярко, что, казалось, никогда не поблекнут. Но язык ничтожно беден, чтобы выразить всю полноту чувств, это было противоречие между полнотой человеческого восприятия и бедностью речи, пытавшейся найти слова для того, чтобы выразить все подлинное в человеческой жизни. Слова бесконечно далекие и неведомые мне и доступные только творческому уму поэта.
Вдалеке виднелись могучие вершины гор. Когда-то давно близ этих же гор жили племена древних кочевников из старшего жуза и, быть может, их взорам были представлены те же просторы могучих гор и белой целины. Мысль эта бросала в сакральный трепет, словно исчез ход времени и будто один только миг объединяет отжившие века истории.
Но холод отрывал меня от бесплодных грёз, отрезвляя обостренное сознание. Холод был повсюду, он пронизывал воздух, окутывал бетонные стены, охватывал ноги, пробирая до самых костей. От холода нельзя убежать. Его дыхание чувствовалось повсюду. Но во всех трудностях меня всегда согревали строки могучей давности:
Нищетою рожденный страдания сын,
Я воспитан на шумном заводе
И под скрежет и лязги чудовищ-машин
Научился мечтать о свободе
И хочу зажечь этой славной мечтой
всех томящихся в рабстве собратьев,
всех уныло идущих тернистой тропой
В мире слез, унижений, проклятий
Я поэт пламенеющих гневом очей,
Я поэт рокового прибоя,
Острие запылавших во мраке огней,
Рядовой пролетарского строя.
Солнце давно догорело в горизонте. Холодная ночь нависла над городом, но работе неведом покой, подобно тому как и капиталу неведома сытость. Шум работы машин лишь на время прекращался, а потом, словно отдышавшись, повторялся с новой силой.
Работа, набрав обороты, не останавливала своего хода даже при несчастном случае. Так, однажды поздней осенью, работая под дождем, когда холод и сырость проедали кости, один из строителей — Курбан, забираясь по скользким опалубкам на лестничной площадке, сорвался и, пролетев пять метров, рухнул на лестницу, а затем скатился по ней, раздробив себе несколько костей. Жизнь обманула его в последний раз. Уложив его на кусок фанеры, восемь человек вынесли его тело.
Бетон подавался наверх, по трубе, пронизанной через девять этажей, внизу в отдалении была видна машина, которая принимает бетон, ее мощный двигатель, лихорадочно выплевывая бетон, подавал его по трубам на высоту. И казалось, будто забилось сердце окаменевшего исполина. Забилось с необыкновенной мощью, в которой каждый удар отдается эхом в холодных коридорах. Эти удары будто пронизывали все ничтожное человеческое существо, что нельзя было отличить биения собственного сердца от неустанного ритма машин.
Последним покидал работу Толбай, приняв инструменты, он закрыл склад. Затем, закурив и посвистывая, неторопливо оглядел освящённый светом прожектора участок между складом и покосившимся забором. Небрежный взгляд его остановился на куске фанеры, вырытой кем-то из-под снега. Кусок обугленной фанеры, на котором вынесли тело Курбана, был прислонен к сетке покосившегося забора, по неведомо какой причине фанера до сих пор стояла здесь.
Толбай с минуту смотрел на неё, будто неподвижно замер, и в чертах его лица произошло неуловимое изменение, затем, плюнув, неторопливым шагом ушел в темноту январской ночи.
Только автомат батареи изредка переключался, нагревая воздух в опустевшем помещении каптёрки. Оборванные рукавицы лежали на батареях, заваленных башмаками. Стены были увешаны бушлатами и куртками. Чей-то бушлат, сорвавшись с вешалки, небрежно упал на пол.
Ночь была светла и безмолвна, не было слышно собачьего лая, привычных голосов и шума машин. И казалось, уже ничто не нарушит тишины, воцарившейся здесь.
Теперь здесь как никогда пусто. И только в углу виднеется одинокая фигура юноши. В руках он сжимает старую выцветшую тетрадь и едва разборчивым почерком пишет эти строки.
(с) М. Ругон
https://prorivists.org/60_story-builder/ - цинк
