Альберт Шпеер в своем последнем слове на Нюрнбергском процессе признавал:
«Диктатура Гитлера отличалась в одном принципиально от всех его исторических предшественников. Это была первая диктатура индустриального государства в эпоху современной техники, она целиком и полностью господствовала над своим собственным народом и техникой. Многие из выявленных здесь феноменов установления диктатуры были бы невозможны без помощи техники. С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у 80-и миллионов людей было отнято самостоятельное мышление, они были подчинены воле одного человека»
(Нюрнбергский процесс: Сборник материалов. В 8-ми т. Т. 8. – М.: Юридическая литература, 1999. – С. 556).
Попытка западного городского класса воплотить утопическую мечту об освобождении общества от любого государственного “диктата” обернулась новым пришествием гораздо более изощрённой формы диктатуры в обличье информационного фашизма, чья власть несравнимо более тотальна и разрушительна для человеческой личности, чем у абсолютистских режимов “старой” Европы с их “архаичным” и прямолинейным силовым принуждением.
Правда всё вышесказанное относится именно и только к Западу. Прогноз Исаака Фридберга, что “у нас” будет так же, как и «во всём цивилизованном мире», не оправдался. Во всяком случае пока не оправдался. На “острова блаженных” мы так и не попали. Постсоветское пространство оказалось выброшенным “по ту” сторону эшафота.
«Город, которого нет»
Когда буря от обрушения “советской деспотии” несколько улеглась, и контуры будущего приобрели зримые очертания, режиссёр Владимир Бортко собрался снимать свою гангстерскую сагу. А поскольку “светлое будущее” уже наступило, теперь больше не было нужды пророчествовать, достаточно было фиксировать наступившую новую реальность, как она есть, во всей её неприглядности. Хотя тема бегства от государства в его картине тоже присутствует, но подана она иначе, чем у Фридберга.
Одного из главных героев, Сергея Челищева, следователя прокуратуры, постигает ужасное горе: происходит жестокое убийство его родителей. Вскоре он узнаёт, что вину повесили на парня, явно не имеющего к этому отношения, а дело сдают в архив.
На первый взгляд этот ход вписывается в излюбленную в перестроечном кинематографе сюжетную линию: столкновение “маленького человека” с “бездушной государственной машиной”. Видя, что здесь помощи ждать не приходится, герой бросает государственную службу и попадает в самый эпицентр новорождённого “гражданского общества” – частную адвокатскую контору. Здесь он надеется завести нужные знакомства в криминальном мире, чтобы выйти на убийц своих родителей.
Но вопреки его ожиданиям оказалось, что никакой “честной конкуренции” за клиентов здесь нет и в помине. Обслуживание крупной бандитской клиентуры монополизировано: у каждого мафиози свой “прикормленный” адвокат. Челищеву остаётся работать с “мелкой рыбёшкой” – защищать уличных хулиганов и кухонных дебоширов.
И тогда нашего героя всё чаще начинают посещать мысли, что у него нет иного пути что-нибудь толком разузнать, кроме как самому внедриться в преступное сообщество. Вскоре судьба предоставляет ему такую возможность. Оказалось, что друг его детства, которого он считал погибшим в Афганистане, жив и возглавляет одну из бандитских группировок. Надолго попав по серьёзной статье в знаменитый следственный изолятор “Кресты”, он просит Челищева помочь его жене, в которой тот узнаёт свою школьную любовь. Так вчерашний “слуга закона” оказывается в крупной криминальной группировке, где быстро завоёвывает расположение её лидера, «вора в законе» по кличке “Антибиотик”.
Осознавая куда он попал, Челищев утешает себя: это, мол, ненадолго. Удивительно, но у него, опытного прокурорского “следака”, представления об уголовной группировке, как об эдаком своего рода “гражданском” объединении, из которого можно выйти в любое время по собственному желанию так же легко, как войти туда. Видимо, здесь сказалась его принадлежность к юридической корпорации, в которой либеральные взгляды всегда были широко распространены. Априорная подозрительность либералов в отношении государства провоцирует их на симпатию к любой антигосударственной активности. Иногда даже мафию они склонны воспринимать, как “институт гражданского общества” (Перспективы низовой демократии в России).
Бывший “законник” погружается в “трудовые бандитские будни”, на поверку оказавшиеся довольно однообразными и даже скучными, хотя и отнимающими массу нервной энергии. В процессе этой специфической ”трудовой деятельности” он получает массу информации о грандиозных масштабах криминальной империи Антибиотика и с ужасом начинает понимать, что выход отсюда для него возможен только “вперёд ногами”.
А ещё оказалось, что “скрепы”, на которых держится преступный мир, это далеко не “гражданские” рациональные соображения индивидуальной выгоды. Или, по крайней мере, дело к последним отнюдь не сводится.
На одной из бандитских сходок Антибиотик рассказывает романтическую легенду о парне, убившем собственную мать из-за каприза любимой девушки, а потом, осознав, что он содеял, убивает и свою жестокую возлюбленную. А завершает он эту мрачную притчу тостом: «Так выпьем же за истинную любовь и дружбу, за наше братство, за то, чем мы сильны, за бескорыстную помощь и поддержку друг другу всегда и всюду!»
То есть мафия оказалась отнюдь не “гражданским сообществом”, как казалось позднесоветским диссидентам и борцам с тоталитаризмом. Она в чём-то напоминает религиозное братство, в чём-то коммуну, объединённую общими понятиями верности и солидарности, и даже неким подобием кровного родства. «В “крытке” все люди – братаны», – объясняет кодекс воровской чести другой криминальный авторитет “Барон”. Потому, что дети одной “мамы-мафии”. Для них верность этой “маме” сильнее любых других человеческих связей.
“Лихие 90-е” оказались эпохой бурного всплеска общественной самоорганизации, но отнюдь не той, о которой мечтали либеральные романтики “гражданственности”. Социальную нишу, освобождённую государством, стали заполнять разного рода солидарные структуры корпоративного и квазисемейного типа.
Кроме банд уголовников, это этнические группировки, часто с сильным криминальным душком, в которых “семейственность” была выражена ещё чётче, чем у русского криминалитета. В сериале это отражено в противостоянии русских бандитов Петербурга московско-кавказской мафии во главе с “Гургеном”, чьим прототипом считается вор в законе Отари Квантришвили. Впрочем, их отношения не сводились к конфликтам, они могли и кооперироваться: на назначенную жертву-бизнесмена “наезжали” дагестанские или чеченские джигиты, “прессовали” его, а потом его спасали от страшных кавказцев родные русские бандиты, которым затерроризированный бедолага сам был рад отдать последнюю рубашку.
Новорождённый российский бизнес тоже оказался организованным отнюдь не по-“граждански”: никакой пресловутой “честной конкуренцией” там и не пахло. Чтобы получит банковский кредит для очередной своей махинации, Антибиотик использует старые адвокатские знакомства Челищева: «Кредиты сейчас только своим и дают». Любой мало-мальски серьёзный бизнес строится не на временных соглашениях незнакомых друг другу “партнёров”, а на разного рода корпоративных связях: родственник, однокашник, товарищ со студенческих лет, армейский сослуживец – всегда более надёжный компаньон в бизнесе, чем случайный “деловой партнёр”.
Корпорациями являлись и различные религиозные общины, начавшие расти, как грибы после объявления Горбачёвым религиозной свободы. Зачастую грань между ними и бизнес-структурами была очень тонка: памятен скандал, вызванный беспошлинной торговлей РПЦ алкоголем и сигаретами, в результате чего теперешний патриарх Кирилл получил от острых на язычок журналистов кличку «табачный митрополит».
По ходу действия Челищев узнаёт, что его намеренно выманили из дому перед тем, как были убиты его родители. А провернули эту операцию его непосредственный начальник и депутат Петросовета, курирующий правоохранительные органы города. По настоятельной просьбе Антибиотика! Главный прокурор Петербурга и депутат Петросовета оказываются на побегушках у бандитов!
"Службу безопасности" Антибиотика возглавляет таинственный “Череп”, которого боятся даже самые крутые “братки”. По слухам он – бывший гэбэшник, такой же “цветной”, как и бывший прокурорский следак Челищев. Впрочем, это никак не мешает Черепу, и таким, как он, делать успешную карьеру в криминальном мире. Наоборот, там очень ценится профессионализм выходцев из спецслужб.
После распада Советского Союза из армейской разведки, МВД, КГБ и образованных на его основе спецслужб были уволены сотни тысяч человек. Уволенные спецслужбисты с их специфическими знаниями и контактами были крайне привлекательны для криминалитета. В это же время, изменилась культура криминального мира – если в советское время существовал неписаный кодекс "воров в законе", и важнейшим принципом преступников было неучастие в легальной деятельности, то “десоветизированный” криминалитет “забил” на устаревшие понятия и подался в легальный бизнес. В то время практически каждый серьёзный “авторитет” имел во главе своей “контрразведки” выходцев из советских спецслужб или других силовых государственных органов.
Конечно, не все “силовики” пошли на поклон к бандитам и ворам. Другим вариантом для них было – отобрать у криминального элемента его же хлеб. В сериале группа работников министерства безопасности предпенсионного возраста, создавая себе “запасной аэродром”, вступает в борьбу с Анибиотиком за право “крышевать” петербургский морской порт – “золотое дно” по тогдашним, да и по теперешним временам.
Внешняя оболочка спецслужб и других государственных силовых структур вроде бы осталась прежней, но, по сути, они уже отстаивали не государственные интересы, а свои корпоративные, то кооперируясь с уголовниками, то конкурируя с ними. В конце концов победа остаётся за “государственниками”, и империя Антибиотика переходит в подчинение крупного чиновника Наумова, тесно связанного с мэром Петербурга, в образе которого угадывается кумир тогдашних “демократов” Собчак.
Это одна из основных тем, красной линией проходящая через сериал Бортко. Здесь отображён проходивший в 90-е годы прошлого века в России процесс, который в первом приближении можно назвать “приватизацией государства”. Из политической надстройки для защиты интересов всей страны государство вырождается в конгломерат клановых и корпоративных структур, тесно переплетённых с крупным бизнесом, церковью и криминалитетом, и защищающих уже только свои узко клановые интересы.
Из киноработы Владимира Бортко мы можем получить некоторое представление о том процессе эволюции, которую прошёл правящий класс, прежде чем превратиться в то, чем он стал в 90-е годы прошлого века. Известный российский историк и социальный философ Андрей Фурсов одним из определяющих свойств “Русской власти” считает свободу от собственности. Эта свобода понимается не в том смысле, что власть полностью устраняется от всех хозяйственных отношений. Напротив государство может активно вмешиваваться в экономику. В концепции “государственного раздатка” экономиста Ольги Бессоновой государство играет роль распределителя: оно делит “общественный пирог” между членами общества в зависимости от личного вклада каждого в общее дело.
Октябрьская революция, по Андрею Фурсову, и была таким очередным раундом постоянно возобновляющегося в России процесса очищения Власти от Собственности. В советском системе право на Собственность давала не Власть, а Труд.
Право на труд, которое имел каждый советский гражданин, было неразрывно связано с общедоступностью средств производства, то есть капитала. В этом и есть основное содержание понятия “общенародная собственность”. Это право было неотчуждаемым, священным, лишить его советского гражданина не мог никто. Советский гражданин не был наёмником, и ему не нужно было унижаться пред капиталистом, выпрашивая работу.
Власть являлась лишь распорядителем и распределителем собственности, но не имела права её присвоить. Распределение осуществлялось в соответствии с принципом “по труду”. Причём положение советского правящего класса – “номенклатуры” – в этом смысле мало чем отличалось от положения других граждан: служебный оклад секретаря обкома был не многим выше зарплаты высококвалифицированного рабочего. По крайней мере в сталинскую эпоху, в которую советская система приобрела свою классическую форму, дело обстояло именно так.
Понятно, что высокое положение во властной иерархии создавало многочисленные соблазны присвоить больше, чем положено “по чину”. Но существовали и эффективные тормоза чиновной алчности: страх репрессий и некий неписанный корпоративный кодекс чести, антипримером для которого был паразитический образ жизни дореволюционных элит. Существовало и ещё одно весьма эффективное препятствие перед излишним обогащением советского правящего слоя – теневая власть криминала, своеобразное государство в государстве.
«Крепкий уголовный мир, со своими законами и понятиями, с традициями и без беспредела, возможен только в сильной стране», – говорит старый уголовный авторитет Барон. Правда произносит он эти слова не в самом фильме Бортко, а в той книге, которая послужила ему литературной основой – в романе Андрея Константинова “Вор”.
Причём эти пресловутые “понятия”, как это ни покажется странным на первый взгляд, были как будто списаны с того самого неписаного “кодекса чести” раннесоветской сталинской элиты: благо коллектива выше личного блага, присваивать средства из “общака” – “западло”, быть слишком привязанным к материальным благам – “западло”, вплоть до того, что и семьи “правильному вору” иметь не полагалось. Ну и разумеется полный “зашквар” для “честного вора” иметь какие-либо контакты с государством. Кроме таких контактов, в которых воры помогали некоторым чиновникам избавиться от излишней собственности, прилипшей к рукам в процессе нелёгкой службы на благо Родины. Естественно, что и для государственного мужа были предосудительны любые “взаимовыгодные” контакты с уголовным миром.
Блатное “чёрное” сообщество, как это ни странным может показаться на первый взгляд, определённым образом вписалось в советскую систему, играя в ней роль своеобразной теневой власти. Обе эти власти – официальная “красная” и теневая “чёрная” – играли друг для друга роль своеобразных “сдержек и противовесов”. Как объясняет Барон: «Уголовный мир должен быть маленьким, а не всепоголовным», – и государство помогало ему таковым и оставаться, не давало ему разрастись. А воровской мир не давал государственным чиновникам обрасти излишней собственностью: «На государство я никогда руку не поднимал… мои потерпевшие были жуликами ещё почище меня, они сами людей обворовывали и грабили, скапливали огромные ценности. А я имел интерес их этих ценностей лишить», – далее развивает Барон тему этих странных на первый взгляд взаимоотношений государства и криминалитета.
А результатом этой так сказать “отрицательной кооперации” являлся процесс постоянного очищения власти от собственности. Это позволяло власти оставаться самой собой – тем стержнем, который сшивает страну в единое целое, не позволяя национальному организму распасться на отдельные мелкие “клетки”.
Ведь сила власти далеко не только в её сугубо материальных возможностях принуждать к подчинению. Гораздо более прочно положение той власти, которая умеет сделать так, чтобы ей служили добровольно, “не за страх, а за совесть”. Но такая власть и сама в отношениях со своими подданными должна оставаться “совестливой”. Что проявляется например в том, что государство не посягает на общественные богатства, а лишь занимается их справедливым распределением – в этом основа его авторитета в глазах народа.
И пока советское государство играло роль такого справедливого распределителя, его авторитет в народе был чрезвыйчайно высок. Однако с какого-то момента у нового поколения советской номенклатуры появился соблазн превратиться во “владельцев заводов, газет, пароходов”. В их мечтах к уже имевшемуся в их руках властному ресурсу добавлялся ещё и ресурс экономический, что позволило бы им передавать своё положение крупных частных собственников по наследству.
Однако в этой схеме было одно слабое место. Отказавшись от роли справедливого распределителя, поддавшись соблазну стяжательства, молодая поросль советской номенклатуры превращалась в народном представлении просто в воров-“прихватизаторов”, мгновенно теряя тот моральный капитал, который заработали их отцы и деды – “ленинская гвардия” и сталинские “железные наркомы”.
Вместо того, чтобы приплюсовать к власти ещё собственность, как мечталось молодому продвинутому поколению номенклатурщиков, на деле у них получился обмен власти на собственность. Здесь вспоминаются две крылатые фразы. Одна – народная поговорка: «гладко было на бумаге, да забыли про овраги». А другая принадлежит известному представителю этого поколения прихватизаторов: «хотели как лучше, а получилось как всегда».
Причина катастрофического ослабления перестроечного и постсоветского государства в том, что оно утратило легитимность в глазах народа. Вернее само от неё отказалось. В качестве средства управления остался лишь голый силовой ресурс, на котором далеко не уедешь. Знаменательно, что именно в это время появилось название “силовики” для тех, кого раньше называли “правоохранительными органами”. В советском лексиконе слова “силовики” не было, несмотря на то, что социалистический строй был якобы “репрессивным” и “диктаторским”.
Как всемогущая партсовноменклатура дошла до того, что совершила этот необъяснимый выстрел себе в ногу? Променяла власть на собственность, отказалась от права первородства за чечевичную похлёбку. Ну пускай даже и не за похлёбку, а за жирнющий бутерброд с икрой, недвижимостью в Майами и кругленьким счётом в уютном офшорике. Ведь это был отказ от основополагающей черты традиционного русского жизнеустройства, в котором, как утверждает вышеупомянутый Андрей Фурсов, власть всегда стояла выше собственности.
Это иерархию ценностей прекрасно понимали даже бандиты лихих 90-х. Того же криминального авторитета Антибиотика характеризуют так: «Его главной страстью давно были не деньги и не женщины – и того и другого ему хватало с избытком. Его главной его страстью была власть. Эта страсть была увлекательней карт и рулетки, и гораздо более рискованной».
По крайней мере ясно, что такая внезапная утрата понимания основ русской жизни молодой генерацией советской номенклатуры – несомненный индикатор её деградации, как правящего класса. В беседе с Челищевым Антибиотик ставит этому классу диагноз в свойственной ему манере:
«Ты думаешь этот беспредел, что по России гуляет – в нём я виноват?! Или Ильдар с Мухой? Хрен в стакан! Это всё от той гнили, что наверху. От тех сытых и толстых пидоров, которые никогда не знали, что значит жить плохо, бедно».
Вырисовывается ответ на вопрос, как же мог в 90-х случиться весь этот “кровавый бандитский карнавал”, который был так сильно не по душе “старому вору” Барону. Номенклатурная приватизация подорвала основы легитимности позднесоветского правящего класса. Последний своими руками спилил сук, на котором сидел. Но свято место пусто не бывает, и вакуум власти стал заполняться из других источников. Разгул криминала и был конфликтом альтернативных центров власти, которых стало слишком много. А официальное государство, или скорее то, что от него осталось, не имело сил справиться с этой “войной всех против всех”. Или не имело желания, ведь оно теперь служило только правящему классу прихватизаторов. А социальное бедствие, которое терпела вся страна, хозяева приватизированного государства рассматривали, как “не наши проблемы”.
И бандиты видели, что в условиях внезапно случившегося у государства помрачения сознания они имеют все шансы взять власть, что называется, валяющуюся под ногами. «Ну, ничего, скоро придёт время и мы займём достойные места в нашем городе. Да и не только в нём», – мечтает Антибиотик.
Вопреки фантазиям западнической интеллигенции, мечтавшей о безгосударственном “гражданском обществе”, с крахом советского государства власть никуда не исчезла, не улетучилась, но она перестала служить всей стране, превратившись в орудие частных, групповых, клановых интересов. Иными словами, произошла не только приватизация собственности, но и приватизация власти.
Сами “прихватизаторы” быстро освоились в роли эдакой “новой аристократии”, и как это ни забавно может показаться на первый взгляд, но даже их бытовые привычки, вкусы и манера держать себя с “низшим классом” почти в мелочах стали повторять нравы дореволюционной дворянско-купеческой “элиты”. Бандитская сходка в ресторане никак не может обойтись без дам в мехах и бриллиантах, развесёлой цыганской капеллы и прочих непременных атрибутов купеческих гулянок конца позапрошлого века. Девушка из “новых русских” обязательно должна вести себя, как капризная барыня, и время от времени поколачивать свою служанку, хотя совсем недавно обе они были обычными советскими студентками, и им и в голову не могло прийти, что в скором времени они окажутся в старорежимных ролях “служанки” и “госпожи”.
Уголовный мир к этому времени тоже сильно изменился. При переходе к буржуазному строю возникает и новый “буржуазный” тип преступности. На смену советским ворам в законе пришла совершенно новая уголовная формация – бандиты, демонстративно плевавшие на старые воровские “понятия”. Метаморфоза, произошедшая с преступным миром, почти зеркально повторяет “перестройку” советского правящего класса: на место “нестяжательских” установок советских блатных пришла бандитская идеология наживы любой ценой.
Это подорвало позиции и самих криминальных лидеров. В советское время убийство “вора в законе” было чрезвычайной редкостью. А бандитских лидеров в 90-е уничтожали пачками.
По своим устремлениям бандиты 90-х оказались такими же прихватизаторами, как и позднесоветская номенклатура, только действовавшими более грубыми методами. Неудивительно, что и различия между ними довольно быстро стёрлись. К 2000-м годам все они превратились в единый класс “эффективных собственников”. Как, например, это произошло с одним из главарей печально знаменитой “тамбовской” ОПГ Валерием Ледовских по кличке “Бабуин”, занимающим сегодня пост генерального директора “Газпромнефти”. Он послужил прототипом для персонажа фильма Бортко, фигурирующего там под фамилией Ледогоров и под той же самой кличкой “Бабуин”.
В отличие от СССР, где власти официальная и теневая, “красная” и “чёрная” действовали параллельно, никогда не смешиваясь, в постсоветской России грань между ними настолько стёрлась, что власть приобрела совершенно непонятную окраску, или как выражаются в уголовных кругах, “масть”. Такую неопределённую человеческую масть на блатном жаргоне называют “цветными” или “ссученными”.
Чтобы понимать разницу между властью нормальной и ссученной, достаточно посмотреть, что происходило в тех же 90-х в соседней Белоруссии. Там Лукашенко не стал сажать бандитов в кресла директоров госкомпаний, а отдал приказ «пленных не брать». Их просто перестреляли без суда и следствия, не обращая внимания на визги так называемых правозащитников.
В России же “ссученность” власти привела к социальному распаду, хаотическому состоянию войны всех со всеми. Государство, как и единая страна, в сущности, перестали существовать. Вся страна была поделена между кланами и “семьями”. А венчал всю эту новую конфигурацию самый тесный круг родственников и особо приближённых “к телу” президента Ельцина бизнесменов, чиновников, церковников и криминалитета, называвшийся не как-нибудь, а именно “Семья”.
Выжить в этом распавшемся на отдельные “клетки” социуме можно было только, имея опору в одной из таких “семейных ячеек”. Однако для нашего героя Сергея Челищева и мафия не может стать “семьёй”: для бандитов он, бывший “следак”, никогда не станет полностью своим. «Он же цветной, людей наших на допросах прессовал!» – горячится блюдущий понятия “правильный пацан” Миша “Стреляный”. В свою родную юридическую корпорацию ему, ставшему бандитом, теперь возврата тоже нет, но и среди уголовников он своим так и не стал.
Он понимает, что после гибели родителей ему больше не на кого положиться, кроме как на единственного друга и любимую женщину – они теперь его семья. «Когда моих убили, я остался один. Вас так часто вспоминал, а оказывается, вы всё это время были рядом!» – упрекает их Челищев. Последний, самый страшный удар он испытывает, когда узнаёт, что эти два самых дорогих ему человека причастны к убийству его отца и матери!
К концу фильма он оказывается морально полностью опустошённым, совершенно потерявшим смысл дальнейшего существования. В каком-то смысле его жизненный путь отражает судьбу миллионов русских интеллигентов в ХХ веке, захваченных воронкой революционной, а потом и перестроечной Смуты, и выброшенных ею на обочину жизни. Смуты, которую они же сами и вызвали. Дорогую цену заплатило европеизированное интеллектуальное сословие за своё увлечение антигосударственной утопией. А вместе с интеллигенцией за её ошибки пришлось расплачиваться и всему народу.
Реквиемом по этой интеллигентской мечте звучит рефрен главной музыкальной темы фильма: «там вдали вижу город, которого нет». Главный “душитель свободы”, ненавистное советское государство разрушено, а вожделенный “Город” на горизонте так и не появился.
Титры фильма бегут на фоне видеоряда с полуосыпавшимися петербургскими фасадами. Какой символический посыл хочет передать режиссёр, концентрируя взгляд зрителя на этих остатках былой архитектурной роскоши? Это плач по несбывшейся мечте или признание, что мечта оказалась ложной? Может он скорбит не о несбывшемся будущем, а о том, что мы имели, но по своей слепоте потеряли?
Ведь совсем ещё недавно и архитектурные фасады были в порядке, пусть и относительном, и депутаты с прокурорами в бандитских “шестёрках” не ходили, и людей средь бела дня на улицах из автоматов не расстреливали.
Весь советский период нашей истории и был, в сущности, эпохой грандиознейшего Градостроительства. Впервые за всю нашу историю из крестьянской страны мы превратились в страну горожан-граждан. Но “огорожанивание” вчерашних крестьян происходило не само по себе, а было результатом сознательной проектной деятельности советского государства. «Я знаю город будет, я знаю саду цвесть».
Да и во всей мировой истории становление цивилизаций всегда представляло собой двуединый процесс появления и синхронного развития городского строя и государственных структур. Город утверждался не вопреки Государству, а с его помощью и под его защитой. А Государство черпало в Городе материальную и интеллектуальную силу. Одно без другого никогда не существовало: это две формы существования Цивилизации, две её неразрывные ипостаси.
Зарождаются же эти формы ещё в недрах первобытнообщинного строя, то есть общества, организованного по корпоративному принципу, или, проще говоря, по образу и подобию семьи. Семья исторически предшествует Цивилизации и порождает её. Без Семьи не может быть ни Города, ни Государства.
А Семья, как говаривал старый вор в законе Антибиотик, это «любовь и братство, бескорыстная помощь и поддержка друг другу». Только вокруг этого духовного стержня и может при благоприятных условиях нарасти “мясо” Цивилизации. Стоит только изъять эту “скрепу” и всё посыпется, как штукатурка с петербургских дворцов. Замените братство “рыночными отношениями” – и станет «человек человеку волк». Приучите общество видеть в государстве не защитника, а конкурента – исчезнет и то и другое. Что и произошло на месте разрушенного СССР. Из разорванного тела советской Семьи Народов выползли маленькие хищные семейки олигархов и бандитов, живущие по волчьим законам джунглей и воспринимающие страну, как «поле для охоты».
И пока мы не осознаем в полной мере, что ничем не ограниченный “рынок” это прямой путь к уничтожению тонкого налёта цивилизации, что Свобода без Власти ведёт к одичанию, мы будем обречены вечно брести в ночи, в поисках «города, которого нет».
***
Где легко найти страннику приют,
Где, наверняка, помнят и ждут,
День за днем, то теряя, то путая след,
Я иду в этот город, которого нет...
