Полмесяца минуло со дня прибытия Семёна на передовую, но мало что изменилось в диспозиции сторон. Фронт к этому времени стабилизировался по речке Жеребец. Противники словно приглядывались и примеривались друг к другу, причём украинские формирования проявляли национальную упёртость и не оставляли попыток штурма опорных пунктов Российской армии, хотя знали, что линия обороны постоянно насыщается новыми подразделениями. Если полмесяца назад второй линии практически не было, то теперь она отчётливо просматривалась. По данным разведки, противник сосредоточил силы для удара по нашим позициям севернее Временной. При этом командование противника продолжало переброску резервов для восполнения потерь. Судя по всему, с их стороны предполагалось наступление одновременно на широком участке фронта с выходом на трассу Временная ‒ Хватово. Для этого враг продолжал попытки разведки боем, но встречной атакой его ротные группы постоянно жёстко выбивались на исходные позиции.
Прибылой вместе со своим отделением участвовал в этих «боях местного значения», как говорил лейтенант Акимов, принимавший участие в каждой подобной контратаке, начинавшейся после рассеивающей артподготовки по наступающему противнику, успевавшему продвинуться на несколько сотен метров по серой зоне и залегавшему в ожидании окончания работы артиллерии, а дождавшись ‒ вновь поднимавшемуся, и под прикрытием боевых машин десанта продолжавшему ломиться на наши окопы. И сразу нарывавшемуся на встречную атаку союзных бронемашин, выдвигавшихся из-за второй линии окопов, поддерживаемых мотострелками. В такие моменты Семён словно забывал, где он, что с ним, лишь старался как можно плотнее держаться к машине, короткими очередями косил противника, боковым зрением отмечая, как валятся и наши бойцы. И было жутко на секунду представить, что вот-вот и тебя скосит, но об этом в такие моменты не думалось, лишь после очередного боя он вспоминал свист пуль, треск осколков гранат по броне, а как-то два впились в его «броник». Повезло, что оказались мелкими, а третьим всё-таки ногу раскровенило. Но это ерунда. В остальном Бог миловал, хотя за минувшие недели у них в роте было несколько двухсотых и десятка полтора раненых. Но бывали и затишья, когда враги не рыпались, а наши, зная о копящихся силах, на рожон не лезли. Даже Толян Кочнев изменился, видимо, набравшись опыта, и более не отличался бесшабашностью, превратившись из необстрелянного молодняка в матёрого окопника. Он где-то добыл красной ткани, нарезал из неё лоскутов и носил их на рукаве вместо белых повязок.
‒ Мой прадед и дед не любили белогвардейские тряпки! И мне они ни к чему!
‒ Все же их носят! ‒ возражали ему.
‒ Пусть носят… В Уставе это не записано!
А через несколько дней он вовсю разукрасил каску красной звездой.
‒ Чего тебя на красное-то тянет? ‒ спросили у него.
‒ Потому что душа моя так устроена, обмана не терпит.
‒ А что, в недавние времена всё гладко проходило?
‒ Может, и не всё, но обмана и лжи было меньше! ‒ твердо отвечал Кочнев, и никто не смог убедить его в обратном.
Этих минувших недель хватило для изменения отношения к службе и взаимному общению. Теперь все знали друг друга по именам, кто-то успел подружиться, находились и земляки. Семён немало удивился, когда узнал, что сержант Костя Перфильев ‒ из Заречья, и это их волей-неволей сблизило, а где они, там и Толян ‒ тоже земляк. Как без него.
В один из пасмурных дней, когда почти нет коптеров, в расположении роты появился комбат Пронько. По обычаю он ставил «уазик» под маскировочную сетку, накрытую к тому же разлатой акацией, дольше всех из деревьев не сбрасывавшей листву, и собирал командиров рот, взводов для совещания. Рядовые, те, кто не находился в охранении, умело пользовались их совещанием: кто устраивался вздремнуть в уголке блиндажа, кто доставал колоду карт и раскидывал на пустых цинках из-под патронов ‒ в общем, кто во что горазд. Расслаблялись они до того момента, когда комбат пойдёт после совещания по окопам, спросит у бойцов о настроении, есть ли вопросы к командованию по материальному обеспечению и довольствию. Понятно, что все отвечают, что ни в чём не нуждаются, настроение отличное, боевое, ждём приказа к наступлению. Сегодняшний визит не исключение: прошёлся упитанный майор по окопам, поговорил с бойцами и направился к машине. Дремавший водитель завёл двигатель, когда майор уселся рядом, хотел тронуться с места, но в моторе раздался треск. Несколько раз попробовал ‒ не удаётся включить скорость. Вышел, поднял капот и сказал:
‒ Вилка сцепления выскочила, минутное дело… ‒ и, достав из-за сиденья коврик, полез под машину.
Пока он возился, майор Пронько укрылся в окопе и оказался рядом с Прибылым. Семён не выдержал и усмехнулся:
‒ Ну и водила у вас, товарищ майор, ‒ вилку вставить не может! По объявлению взяли?
Майор промолчал, начал переминаться от нетерпения, а потом спросил у Прибылого:
‒ А вы что, рядовой, такой специалист, что позволяете себе шутить над однополчанином?
‒ Не шучу я, а вангую, как сейчас говорят.
‒ Своё предположение оставьте при себе и покажите своё умение в таком случае! ‒ приказал он и окликнул водителя: ‒ Валухин, выбирайся из-под машины ‒ тут ещё нашёлся умелец.
Семён подскочил к машине, отодвинул водителя:
‒ Что у тебя?
‒ На место не становится…
Семён осмотрел вилку, снял защитный чехол, заметив излишний прогиб, попросил:
‒ Неси молоток!
Вскоре Семён выровнял вилку на торце валявшегося рядом обрезка бревна, долбанув разок по ней, по гнезду упора штока и вернулся к «уазику», забрался под него.
‒ Запоминай, студент… ‒ начал он учить бойца. ‒ Вставляешь вилку под наклоном, наощупь находишь посадочное гнездо на подшипнике и возвращаешь в нормальное положение, одеваешь чехол, присоединяешь шток ‒ готово. Неплохо бы при этом прокачать цилиндр. Иди за руль.
Прокачали они цилиндр сцепления, водила подлил тормозухи, а Прибылой быстро нырнул в окоп, где его ждал майор, сразу спросивший:
‒ Теперь нормально?
‒ Пока да, но вилка изношена, надо будет со временем менять.
‒ У вас какая гражданская специальность?
‒ Инженер…
‒ А почему тогда рядовой, если инженер?
‒ В армии служил до универа, а когда учился, то военной кафедры не было. А после работал специалистом по эксплуатации и ремонту транспортных средств.
‒ Почему же на это не обратили внимание в военкомате при мобилизации? С вашими знаниями не место в окопах. К тому же вы успели поучаствовать в спецоперации и были ранены?
‒ Так и есть.
‒ Где пришлось повоевать?
‒ Недалеко здесь, под Рубежным… В апреле месяце добровольцем по казачьей линии. Правда, недолго ‒ в госпиталь загудел.
‒ Долго-недолго ‒ это как посмотреть. Бывает и несколько минут достаточно для… ‒ Майор не договорил, нахмурился, но быстро сменил выражение курносого лица. ‒ В общем, человек, судя по всему, вы опытный, поэтому выбирайте: или ко мне водителем или в рембат? Пока выбирайте! У них как раз не хватает людей с опытом. Он недалеко отсюда, в Червонопоповке.
Семён замялся, сразу подумал о Толяне, о Перфильеве. Получалось, если согласиться с условия майора, как смотреть после этого в глаза землякам? Ведь сразу отвернутся и будут вспоминать тяжёлыми словами: мол, спасовал, нашёл тёплое местечко!
‒ Не слышу ответа?
‒ Не хотелось бы, я уж привык со стрелками…
‒ А если прикажу?!
‒ Тогда деваться будет некуда… ‒ не гладя на майора, вздохнул Семён.
‒ Договорились. Жди, боец, приказа и повышения в звании. ‒ Подумав, спросил у стоявшего рядом комроты Тундрякова: ‒ Успел он проявить себя?
‒ Даже очень! Несколько противников на счету! Готовим документы для награждения!
‒ Ну, с таким не пропадёшь!
Майор попрощался с капитаном, с лейтенантом Акимовым, выглянувшим из-за спины Тундрякова, и отбыл в штаб, находившийся за перелеском, к югу от их дислокации. Капитан отправился в блиндаж, а Семён сразу обратился не по уставу к Акимову:
‒ Несправедливо получается! Я вполне привык к ребятам, к землякам!
‒ Сам напросился, никто не просил лезть под машину. И вообще, Прибылой, другой бы на твоём месте радовался, а ты геройствуешь. Откуда тебе знать, где твоё место на фронте, где больше пользы принесёшь. Комбат прав!
‒ Попросите ротного связаться с комбатом, чтобы тот не забирал меня!
‒ И не подумаю, как говорится, поперёд батьки в пекло лезть. Не переживай. У нашего майора сто пятниц на неделе ‒ забудет. Нас таких у него ‒ пропасть!
«Лейтенанта, конечно, можно понять, почему он не хочет высовываться, ‒ подумал Семён, когда остался один и завис в раздумьях. ‒ Я вот высунулся… Теперь все будут думать, что мне повезло, но это как сказать. Сегодня «повезло», а завтра как всё обернётся ‒ бог весть. И вообще об этом надо поменьше думать. Да, может, и прав лейтенант: на словах одно, а на деле всё похерится в тот же день, забудется в суете и бестолковщине».
Но майор ничего не забыл. Через два дня в роту пришёл приказ о командировке рядового Прибылого в распоряжение штаба батальона с присвоением звания «сержант». Вскоре за Семёном пришла машина, он собрал в рюкзак вещи, кинул за плечо автомат и, обнявшись с Толяном, сержантом Перфильевым, попросил:
‒ Не обессудьте, ребята. По-дурацки как-то вышло.
‒ Да мы всё понимаем. В одном батальоне служим. Увидимся, даст бог!
29.
В последнее время Маргарита жила предчувствием чего-то неотвратимого, такого, что приближалось с каждым новым днём. Мысли, конечно, были о Ксении, ведь надо что-то делать, чтобы ускорить её розыск, как-то определиться в ту или иную сторону и найти какую-то ясность, хоть какое-то достоверное подтверждение её судьбы. Анонимное письмо она всерьёз не воспринимала, оно казалось надуманным, будто тот, кто сочинял его, преследовал свои неблаговидные цели, поэтому опасалась всякого случайного звонка, нежданного письма или записки. При Германе Михайловиче она ни о чём таком не думала, даже не предполагала, защищённая от всех напастей, забот, и лишь занималась домашним хозяйством, в последние годы воспитывала внучку, ворчала при этом то на мужа, то на дочь; иногда и зятю доставалось. Но теперь всё это осталось далеко-далеко, и ей очень хотелось вернуться в те дни, казавшиеся теперь такими сказочными, уютными, что временами хотелось плакать от понимания недостижимости прежней жизни. Сейчас же необходимо всё забыть, жить новыми заботами, если изменить ничего невозможно.
С 17 июня, когда она подала заявление в полицию о пропаже дочери, прошло уж пять месяцев, она неоднократно звонила, напоминала о себе, даже ходила на приём к начальнику райотдела, но ничего для себя полезного не добилась. Везде ей отвечали одно и то же: «Ваше заявление принято, розыск ведётся». А как это узнать, как проверить? Или положиться на волю Божию и смиренно ждать окончательного разрешения этого вопроса. Но так можно ждать бесконечно. При этом неплохо бы знать, что хочешь получить от ожидания, как изменится твоя жизнь и жизнь внучки. Ведь если предположить самое страшное, то необходимо решать многие юридические вопросы: и по недвижимости, и по судьбе Виолы. А вдруг что-то случится с её отцом на войне. Как тогда быть? И в какой-то момент Маргарита поняла, что сама она ни за что не справится с лавиной вопросов. Нужен адвокат, чтобы помог, а то и взял на себя хлопоты по ведению сложного, даже запутанного дела. И не со стороны, а знакомый, которому можно довериться. Она начала вспоминать знакомых юристов и ни одного не вспомнила. Лишь через час или два, когда задумалась о загородном доме в Жаворонках, ей вдруг пришёл на память адвокат с запоминающейся внешностью: в меру высокий, чернявый, с глубокими залысинами и в очках. Почему-то очки запомнились более всего, потому что они напоминали глубиной и толщиной небольшие фары. И фамилию его вспомнила: Померанцев! Именно он был у них на банкете по случаю выигранного судебного процесса по результатам сорвавшейся сделки, отчего Герман очень расположился к нему.
Всё это вспомнив, Маргарита начала изучать записную книжку мужа, на счастье сохранённую. Пролистала странички и увидела полузатёртую запись с номером телефона Померанцева. Сразу связалась. Пошли гудки вызова, но вдруг оборвались, как они обрываются, когда отключают телефон. Она решила не названивать каждые пять минут, а сделать паузу, показать свою значимость и солидность. И это сработало. Ей позвонили через час и торопливый голос сообщил:
‒ Мне звонили с вашего телефона…
‒ Здравствуйте, Роман Осипович! Это я вам звонила ‒ Маргарита Леонидовна Чернопут, вдова Германа Михайловича.
‒ Слышал, слышал ‒ примите мои соболезнования, пусть и запоздалые. Чем могу быть полезным?
Маргарита звонила с «левого» телефона, поэтому не утерпела, рассказала о сгинувшей в Европе дочери, о массе вопросов, свалившихся в этой связи, а у неё на руках малолетняя внучка, не отпускающая ни на шаг.
‒ Вас интересует что-то конкретное?
‒ Прежде всего судьба дочери. Ведь минуло почти полгода со дня её отъезда в Испанию, а от неё ни слуха ни духа. И в полиции молчат.
‒ Потому и молчат, что им сказать нечего. По опыту знают, что это дело тухлое, извините. Тем более в такое время, когда почти все контакты с Европой прерваны. В этой ситуации вам необходимо признать человека безвестно отсутствующим или пропавшим, согласно Гражданскому кодексу РФ, но только в том случае, если информация о нём не поступит по месту его жительства в течение года. Это вам будет нужно в дальнейшем для ведения имущественных дел, вступления в права наследства, для оформления опекунства, если такое понадобится. Для этого необходимо обратиться в районный суд по месту вашего жительства по истечению этого срока. Так что есть масса времени, а за эти месяцы многое может измениться. А пока оплачивайте коммуналку, воспитывайте внучку. Да, кстати, отец у неё есть?
‒ Призван по мобилизации…
‒ Ну, что же. Даст бог вернется невредимым и будет исполнять родительские обязанности. И вот ещё что. Не хочется забегать вперёд, но могу сказать, если попытки найти пропавшую будут окончательно безуспешными, то суд может объявить человека умершим, если не будет сведений о месте его пребывания в течение пяти лет. Вот, вкратце, такие соображения по этому поводу.
‒ Да уж, перспективы не радужные, но что есть, то есть, ‒ вздохнула Маргарита, готовая расплакаться. ‒ Спасибо вам за информацию, хоть какая-то определённость, а то живу как в тумане. Я вот о чём хотела попросить вас. Пожалуйста, возьмите моё дело под свою опеку, иначе мне не на кого положиться, тем более что Герман Михайлович отзывался о вас как о грамотном и порядочном человеке, а о вашем гонораре мы договоримся.
‒ Попробую помочь вам, хотя эта тема не моя, но учитывая дружеские отношения с вашим мужем, не могу отказать. Время ещё есть, чтобы всё обдумать, да и всё может измениться. В любом случае держите меня на связи. Успехов!
‒ Спасибо вам большое! ‒ ещё раз вздохнула Маргарита.
Весь оставшийся день она обдумывала этот разговор, мысленно представляя продолжение событий. Вспоминала письмо незнакомки, и всё более проникалась им, даже ещё раз прочитала, пытаясь найти хоть какой-то потаённый смысл в обжигающих словах. Может, все они для отвода глаз, для сокрытия какой-то или каких-то махинаций, и весь замысел письма в том, чтобы, прочитав, она распрощалась бы с дочерью, перестала искать пути к её розыску, чтобы окончательно смирилась. Ведь и дружок Ксении пропал, и что-то мать его не особенно настроена говорить о нём, а почему? Обычно общая беда сближает матерей, а тут такое показное неприятие. Даже говорить она не желает о сыне. В какой-то момент Маргарита подумала о себе, как о слабовольной, пасующей перед каждым препятствием. Ведь в прошлый раз, когда она ездила к Анастасии Алексеевне, она никак не проявила свою родительскую тревогу о дочери, а будто поинтересовалась о ней как о случайном человеке. А надо бы настоять на разговоре. Ведь если она поехала с её сыном, значит, неспроста они оказались вместе, что-то связывало их помимо желания если уж не обогатиться, то хорошенько нагреть на этой поездке руки. Ведь будь Герман в адекватном состоянии, он ни за что бы не дал доверенность на управление своим счётом. Значит, доверенность Ксения каким-то способом подделала, а скорее всего договорилась с нотариусом, не бесплатно, конечно. Что это было так, теперь Маргарита не сомневалась. Но могла ли она сама провернуть эту аферу, если никогда не отличалась деловой хваткой, жила по инерции, думая, что всё к ней приходило от отца само собой, она этим успешно пользовалась, но ни в чём и никогда не проявила активность: есть ‒ хорошо, нет ‒ будет. А как, какими усилиями это достаётся, особо не задумывалась. Но вот попала в руки Максима, и всё у неё пошло шиворот-навыворот. Сразу загуляла с ним, хотя прежде никогда не была замешана в амурных делах ‒ уж она-то, как мать, обязательно об этом знала бы; жить переехала к нему, практически бросив дочь, а потом сорвалась в Испанию. И понятно, что не была организатором этой поездки, и что уж наговорил ей Максим, какие такие чудеса расписал, но факт остаётся фактом: их поездка ‒ его рук дело, наверняка он решил поживиться чужими деньгами. Поэтому и поведение его матери столь необычное, совсем не похожее на материнское, словно она состояла в сговоре с сыном.
Чтобы в этом убедиться, Маргарита дождалась вечера и позвонила ей на домашний телефон, желая либо подтвердить свои мысли, либо развеять их. Услышав голос хозяйки, на мгновение опешила.
‒ Это опять вы?! Говорила же вам, что ничего не знаю о Максиме и о вашей распутной дочери. К тому же всё это я изложила в заявлении для полиции. Неужели непонятно?
‒ Скажите, у вас есть сердце? И материнское ли оно? Я-то думала, что со времени моего предыдущего звонка в вас что-то изменилось, что-то, быть может, щёлкнуло, но нет ‒ по-прежнему живёт подозрительное и необъяснимое нежелание говорить на эту тему так, словно вы многое знаете, но боитесь проговориться!
‒ Всё сказали? Тогда ‒ прощайте! ‒ огрызнулись на другом конце провода и положили трубку.
Маргарите ничего не оставалась, как вздохнуть, позвать Виолу:
‒ Радость моя, иди ко мне ‒ будем ужин собирать.
30.
На новом месте службы Семёна встретил крепкий, немного косолапый старшина, провёл в блиндаж, находившийся неподалёку от штабного, указал на свободный топчан, усмехнулся:
‒ Теперь будешь при начальстве служить!
‒ А командировочные будут платить, товарищ старшина?!
‒ Ага, заплатят ‒ догонят и добавят. А если всерьёз говорить, то нашивай, рядовой, лычки, обустраивайся и на доклад к майору, пока он у себя.
‒ Есть! ‒ с лёгкой подковыркой отрапортовал Семён и достал нитки, иголку.
Пришил быстро, а обустроился ещё быстрее: раскинул поролон на топчане, бросил рюкзак вместо подушки ‒ и на выход. Предстал перед Пронько и доложил:
‒ Товарищ майор, сержант Прибылой явился по вашему приказанию! ‒ и отдал честь.
‒ Вольно… Как добрался?
‒ Ехать-то всего ничего.
‒ Настроение?
‒ Боевое.
‒ А почему такой невесёлый?
‒ О машине переживаю. Думаю, где бы вилку сцепления добыть, чтобы в решающий момент не оказаться прижатым к стенке!
‒ И что придумал?
‒ В рембат смотаться, пока обстрела нет. Может, у них что завалялось подходящее. Сами же говорили.
‒ Отставить! Червонопоповку неприятель атакуют чуть ли не каждый день, да по нескольку раз. Всё им не терпится расширить плацдарм у реки да перерезать дорогу на Хватово. Так что туда даже не суйся. А уж если невмоготу, скажу, что перед Временной со стороны Рубежного в кювете валяется разбитый «уазик», на вид свежий. Вот, может, там чем разживёшься? Смотайся, да не один, а с охраной. Два стрелка и одного гранатомётчика возьми. Я команду дам. Да будь осторожен с минами. В любом месте может стоять растяжка или «лепесток» валяться. Там лес невдалеке, хотя наполовину опавший, но всё равно будь внимателен... Жена, дети есть?
‒ Дочка шести лет!
‒ Вот ради неё и осторожничай.
‒ Разрешите принять машину!
‒ Принимай. Через сколько будешь готов?
‒ Через полчаса, если всё нормально.
‒ Действуй!
У машины Семёна ждал прежний водитель. Он особо не распространялся. Показал, где что находится и отдал ключи:
‒ А далее уж сами разбирайтесь, товарищ сержант.
Семён проверил уровень масла в двигателе, долил тормозухи в цилиндры, завёл и послушал двигатель, немного проверил машину на ходу, проверяя тормоза. Вроде ничего крамольного не обнаружил, вот только вид «уазика» не понравился: ошарпанный, со следами от пуль и осколков, вместо левого заднего стекла в половине проёма фанера. Но всё это полбеды, главное, что движок нормальный, не дымит, приёмистый, можно надеяться, что в случае чего не подведёт.
Вскоре перед машиной остановились три бойца. Один из них отрапортовал:
‒ Прибыли в ваше распоряжение!
‒ Ну, если прибыли, тогда по местам. Дверьми не хлопать.
Выехал Прибылой в сторону Временной, а в голове одна мысль, одно воспоминание ‒ о походе в лес за брёвнами, о том, как и чем тот поход закончился: гибелью бойца, хоть кратковременным, но пленением Толяна. Вспомнил он и собственную жестокость, когда впервые в жизни почти в упор застрелил человека без какого-то раздумья или колебания, потому что тот не сдался, а коварно дёрнулся за автоматом, а коли так, то и разговор короткий. И ни о чём Семён не жалел: ни в тот раз, ни сейчас, когда не к месту вспомнил всё-таки саднящий случай, но он поступил так, как и должен поступить. И всё бы забылось, но после того случая он часто вспоминал Бога и просил его спасти и сохранить.
Перевёрнутый «уазик» рогатился всего в километре от Временной, поэтому Прибылой добрался до него быстрей быстрого, хотя дорога была перемолота гусеницами, воронками от снарядов, загромождена разбитой техникой. Когда Семён остановился на обочине, бойцы залегли в кювете, просматривая местность вокруг подбитой машины и более приглядываясь к неподалёку желтевшему леску. Машина лежала на смятой крыше, без колёс, которые кто-то успел снять, с простреленным моторным отсеком, без лобового стекла, с насквозь пробитыми передними дверьми и состарившимся и побуревшим слоем крови на изодранных сиденьях. Семён осторожно оглядел машину, заглянул в перевёрнутое нутро, опасаясь растяжек. Ничего подозрительного не обнаружил и загляделся на вилку сцепления: она была как на ладони. Семён быстро освободил шток, выдернул вилку. Разжившись малым, захотелось и ещё что-то взять. Вспомнил о задней двери. Осмотрел ‒ цела, и даже открывается. Семён аж вздрогнул от радости, увидев несколько торцевых ключей в ящике с инструментами своей машины, на счастье, один подошёл, и через десять минут Прибылой тащил дверь к «уазику». Поставил за заднее сиденье, свистнул бойцам:
‒ По коням!
Те поспешно запрыгнули в машину, ощетинились стволами в открытые окна, а Семён вдарил по газам. Через пятнадцать минут они были у своих окопах, и что Семёна удивило более всего, им повстречался майор.
‒ Успешно смотались?
‒ Нормально…
‒ Вот и отлично! Идите обедать ‒ вам оставили. Старшина распорядился.
Семён пообедал быстрее других из своей «охраны» и сразу к машине: заменил вилку, заднюю дверь, что радовало, помня о скором наступлении холодов. Можно было оставить машину, загнав её в кусты акации, как делал прежний водила, но это не устроило его. Пришла мысль выкопать под неё траншею, лучше в полный машинный рост, но как самовольничать, если в любой момент надо будет куда-то отъехать. Поэтому нашёл комбата, объяснил задумку.
‒ Молодец, что проявляешь смекалку! Начинай копать метрах в тридцати от моего блиндажа, да так, чтобы въезд в «гараж» был с тыльной стороны, как и у блиндажей. Понятно?
‒ Так точно!
‒ Как определишься, пришлю тебе подмогу. Не дрейфь, не придётся одному вкалывать.
Присмотрел Семён место сбоку от разлатой акации и в перерыве между дальними разрывами снарядов услышал лёгкое жужжание низко пролетавшего вдоль линии окопов коптера. Когда он возвращался, Семён встретил его с автоматом в руках, распластавшись на затоптанной луговине. Дождавшись, когда «птичка» в очередной раз зависла, он двумя короткими очередями подсёк ей крылья, и, крутнувшись, она спикировала чуть ли ни ему на голову. Услышав выстрелы, бойцы начали выглядывать из окопов, подбежал старшина, подхватил сбитый трофей, убедившись, что на нём нет сюрприза, увлёк за собой Прибылого и крикнул:
‒ Всем в укрытия!
И вовремя он скомандовал, если через несколько минут на их позиции шлёпнулось несколько мин. Никто от бойцов, к счастью, не пострадал, Семён отсиделся в первом попавшемся отнорке, и вскоре был вызван к майору. На этот раз Пронько был необыкновенно зол.
‒ Ну кто тебя просил стрелять? Летал бы он и летал ‒ толку-то от них. А так лишь обстрел вызвал на себя. Хорошо, что никто не пострадал!
‒ Что же теперь: каждая тварь будет вонять над нашими головами, а мы голову будем втягивать в плечи и свои позиции светить?!
‒ Они уж давно засвечены. Вот, правда, слухи ходили, что второй взвод второй роты, откуда ты прибыл, отвязанный, но не на столько же! То ваши пошли в лес за брёвнами и на ДРГ нарвались; хорошо, конечно, что уничтожили, но ведь и своего бойца потеряли! То этот дрон!
‒ На войне не бывает без потерь. Да и случайно я его сбил.
‒ А вот слова, сержант Прибылой, я вам не давал. И запомните: никто на войне ничего не делает без приказа!
‒ Пока я получил бы приказ, только бы и видели его.
‒ Опять! Надоело мне с тобой говорить, вот взял на свою голову. Иди, копай укрытие!
Майор был зол, но и Семён не меньше его. Да и как не злиться, если хочешь, чтобы всё по уму было. А у таких комбатов, видно, одно на уме: затаиться и не рыпаться, а там будь что будет. Теперь можно понять, из-за кого и почему драпали из-под Балаклеи да Изюма аж до луганской земли, освобождённой четыре месяца назад: вот из-за таких майоров, да и тех, у кого побольше звёзд на погонах. Ведь душа разрывается, а ничего никому не скажешь, потому что сеять крамольные мысли ‒ это недопустимо и наказуемо, потому как эта самодеятельность расшатывает дисциплину в войсках. «Поэтому молчи, Семён, ‒ убеждал себя Прибылой, ‒ молчи, вкалывай, исполняй приказы, а не обсуждай их! Что было бы, если каждый из нас будет нести свою пургу? Вот то-то же!».
Раздобыв у старшины лопату, Семён отправил под акацию и начал копать укрытие для «уазика», используя небольшой бугор. Копнул несколько раз и подумал: «А может, зря я шебуршусь, может, завтра придёт приказ к наступлению, и вся работа будет псу под хвост? Может, прав майор, подобравший прежнего водилу под себя. У того вилка сцепления выскакивает, а он особенно и не чешется. А зачем? А может завтра в наступление, может достанется какой-нибудь трофейный внедорожник, и тогда в ус не дуй!».
Семён уж прошёл грунт в один штык лопаты, когда увидел выглянувшего из блиндажа майора. Он ничего не сказал, но почти сразу же пришли на помощь шестеро бойцов и, закинув автоматы за спину, начали помогать копать. Прибылой копал вместе с ними, хотя теперь и сержант по званию, но у него язык не повернулся бы командовать бойцами, иные из которых старше по возрасту. И вот что значит сила: до вечера они выкопали в склоне нишу, соорудили временную крышу из подручного материала, а сверху замаскировали опавшими листьями. Конечно, будь прямой прилёт мины или снаряда, вся крыша разлетится вдребезги, но ведь мастерить что-то капитальное ‒ не век же здесь будет стоять батальон. Когда-никогда, а снимется с «обжитых» позиций, вместе с другими частями пойдёт на запад, и тогда держись, враг, тогда ты поймёшь, что мы ещё по-настоящему воевать и не начинали.
Плохо ли, хорошо ли, но эти мысли грели душу, ведь никому не хотелось долгой войны, не хотелось сидеть в окопах, и чем быстрее закончится кампания, тем будет лучше для всех. Единственное условие, которое при этом должно быть выполнено: безусловная капитуляция противника, держащегося лишь на западной помощи да на собственной гнусной политике, безжалостной к своим бойцам ‒ таким же славянам.
31.
После поездки к Маргарите Людмила Серёжкина многое поняла в её поведении, основанном на эгоизме. Ведь по рассказу Семёна, она знала, что её дочь пропала без вести и вряд ли когда найдётся. Если верить письму, а он ему верил, незнакомка, написавшая его, ничего не требовала сама, не передавала ничьих требований, например, по выкупу Ксении. Та попросила её, такую же невольницу, а она сообщила, что могла, о чём знала. Тогда к чему это ненужное любопытство, проявленное его тёщей. А то начала расспрашивать, где и когда познакомились, какие отношения теперь. Осталось спросить: спали вместе или нет? Ну, а если и спали, то тебе-то что? Тебе помощь нужна, выручка в трудную минуту или обычное бабское любопытство заставило притвориться болящей. Да никакая ты не болящая, а мешки под глазами, так это от переживаний ‒ дочь всё-таки пропала! А так вполне упакованная тётенька, квартира обставлена любому мещанину на зависть. Вот узнать бы, кем был её недавно усопший муж? Но ведь напрямую не спросишь. И тут она вспомнила о звонке Маргарите, когда была у неё в гостях. Хозяйка, отвечая на чей-то вопрос, подтвердила: «Да, всё верно, Маргарита Чернопут». И ещё о чём-то немного поговорила. Тогда она не придала значения этому звонку, но необычная фамилия запомнилась, и Людмила загорелась желанием узнать: так кем же был её муж, если в семье всё так непросто.
Она узнала об этом очень быстро, возвращаясь домой в такси, лишь набрав в поисковике смартфона фамилию: «Чернопут». Сразу высветилось ‒ «генеральный директор строительной компании». Сделав это открытие, она поняла, откуда у Семёна дорогая машина, новая квартира; отчасти догадалась, для чего или зачем его жена отправилась в Испанию. «А кто же я тогда во всей этой истории? ‒ задалась она вопросом, и сама себе же ответила: ‒ Разменная монетка, девушка на побегушках. То Сёмен, обеспокоенный жизнью дорогой тёщи, просит звонить ей, предлагать свою помощь, то Маргарита не может обойтись без неё. У неё, видите ли, ребёнок на руках, а у меня никого нет. А Валерик вроде как не в счёт. Чужой же!».
Накрутив себя и разволновавшись от вновь открывшихся предположений, она вдруг резко изменила отношение к происходящему, даже пожалела, наврав Чернопутихе, что якобы собирается замуж, что с Семёном всего лишь знакома. Чем более она думала о Маргарите, тем стремительнее менялось отношение Людмилы к знакомству с Семёном. Ей уже казалось, что она лишь игрушка в его руках, и она теперь не могла понять саму себя, почему так стремительно повелась на Прибылого. И здесь одно из двух: либо хотела насолить журналюге, либо на какое-то время была отуманена пришедшим желанием. Теперь уж она и не помнила, что конкретно с ней произошло, но что-то стремительное и мимолётное, как бывало с ней в юности, когда в кого-то мигом влюблялась и так же мигом отдалялась от того, без которого, казалась, дышать спокойно не могла. Нет, оказывается, могла, и даже неплохо обходилась. Она и о Семёне попереживала лишь первые две недели, а потом его образ отдалился, сам он перестал звонить, и ей делалось непонятным казалось бы очевидное: иметь телефон и не удосужиться заглянуть в него. Она от кого-то слышала, что по прибытии на фронт телефоны у них то ли отбирают, то ли не разрешают пользоваться. Но даже если это и так, то нельзя поверить, что не имеется возможность хотя бы раз в неделю позвонить и сказать всего лишь несколько слов: «У меня всё нормально, люблю и целую…». И всё, этого достаточно, чтобы чувствовать себя не брошенной и иметь силы на дальнейшее ожидание. Когда же оно нескончаемо, то вся исстрадаешься, не представляя, где твой небезразличный человек, что с ним? Людмила и засыпала с этим чувством обиды, не представляя, как будет всё это терпеть и переносить далее.
Утром, правда, многое изменилось. Она вспомнила рассказы мамы о том, как долго прабабушка ждала мужа с войны и всё-таки дождалась. А каково было ждать, если лишь два письма получила от него после мобилизации, а потом ни слуха от него ни духа ‒ сплошное ожидание, лишь было извещение о его пропаже без вести. А прабабушка продолжала ждать, и дождалась через пять лет ‒ увидела мужа живым и почти невредимым. Оказалось, что он четыре года находился в плену, после полгода томился в американской зоне оккупации, и, к счастью, не пострадал при проверке особистами.
Это воспоминание заставило Людмилу устыдиться, посмотреть на себя со стороны, по-иному подумать о Семёне. Ведь ничего плохого и обидного он не сделал, а наоборот ‒ всегда проявлял внимание, нежно относился и не давал повода усомниться в этом. К Валерику хорошо относился. В какой-то момент она даже поставила себя на его место, как бы она себя вела, если бы вдруг её муж пропал без вести, да к тому же она получила бы письмо неизвестно от кого с описанием его судьбы. Что бы она сделала? Во-первых, не поверила бы. Во-вторых, попыталась бы отыскать. Но опять же вопрос: это реально у себя в стране, но не на далёкой чужбине. И это в том случае, если продолжаешь считать его своим мужем, а если, как в случае с Семёном, муж бы ушёл к другой, а после пропал, то ещё неизвестно, как бы она повела себя в этой ситуации. Скорее всего, ограничилась заявлением в полицию для очищения совести, наперёд зная, найдись он, она и близко бы к нему не подошла; это только бабушки могли ждать мужей годами, но ведь и обстоятельства были иными.
Это самобичевание окончательно помогло забыть вчерашнее нервозное поветрие, теперь казалось, что его и не было вовсе. Зато мать ничего не забыла и, вернувшись с работы, прицепилась:
‒ И не стыдно тебе? ‒ И сделала паузу, словно давая время для признания вины.
‒ Ир Павловна, ты о чём? ‒ удивилась Людмила, назвав мать кратким именем, как обычно позволяла себе, когда была сердита или беспричинно в чём-то уличена.
‒ О том? Не стыдно шляться с сыном по ночам? Ты хоть знаешь, когда вы вчера приехали? К кому теперь наведывалась, если Семён на фронте?
‒ К его тёще.
‒ Что, что ты сказала?!
‒ Что слышала.
‒ Вот что значит, совсем совесть и честь потерять! И-и-их, потащилась неизвестно куда, а Валерик сегодня чуть школу не проспал ‒ еле растолкала. Ну и о чём же ты говорила с так называемой тёщей, зачем вообще поехала?
‒ Она приболела и попросила привезти продуктов.
‒ Да она попросила, чтобы проверить, что за птицу оставил твой Семёнушка в наследство, а ты и рада стараться. Даже если это действительно так, то могла бы до выходного отложить поездку.
‒ Мама, есть каждый день хочется.
‒ Ладно, проехали… И что ты сказала тёще Семёна, как представилась?
‒ Так и сказала: его знакомая, вместе учились.
‒ Поверила?
‒ Похоже, да, особенно когда сказала, что скоро замуж выхожу?
‒ Ой, Господи, за кого ты выходишь-то? Чего выдумываешь?
‒ Вот именно, выдумываю. И вообще, мам, перестань делать из меня дурочку. В конце концов, была с Валериком не у каких-то бомжей, а в семье олигарха.
‒ Ну и кто он?
‒ Чернопут…
‒ Что-то не слыхала о таком.
‒ И не надо, умер он не так давно, зато вся семья упакована, нужды не знает.
‒ Значит, и твой Семён из этой кормушки перехватил?
‒ Не такой он, а вполне нормальный, а если что и перепало с царского плеча, то не кичится этим. У него и у самого голова на плечах: образован, на приличной должности работает, перспектива есть.
‒ А ты в душу к нему заглядывала, знаешь, что у него творится?
‒ Мам, ну хватит допрос устраивать. Лучше скажи, как сходила к врачу?
‒ Могла бы и не ходить ‒ ничего не изменилось бы. То, что он наговорил, мне и самой было известно… А вот тебе надо пересмотреть своё поведение, иначе сама испортишься и сына испортишь!
‒ Всё, не могу более… ‒ Людмила ушла в свою комнату, рухнула на кровать и закрылась подушкой, чтобы никого не видеть и не слышать.
Через полчаса к ней заглянул сын, толкнул в плечо:
‒ Мам, дедушка пришёл с работы, а бабушка зовёт всех ужинать.
Людмила ничего не ответила, вздохнула и пошла на кухню.
