Что ни говори, а путешествие к ним ‒ сплошное удовольствие. Тем более не одному, а в сопровождении двух милых дам. Старшая сидела рядом с Семёном, а младшая изогнулась в детском кресле за их спиной и смотрела, не переставая, на отца. Семён оглянется, улыбнётся:

‒ Соскучилась?

‒ Да, папочка! Буду всегда на тебя смотреть!

Когда проезжали центр Сарматова, Оля напомнила:

Несколько дней Семён находился в расколотом состоянии: вроде он есть, существует, а вроде и нет его ‒ пустая оболочка без мыслей, без чувств. Почему-то не верилось в гибель Толяна, казалось, что произошла несуразная ошибка, кто-то что-то перепутал и сообщил о его гибели по недосмотру ли, по глупости или коварству. Хотя как не верить Антону, если он был свидетелем. Но даже и свидетелям иногда не хочется верить. Слушаешь его ‒ вроде всё правильно, а прошло время ‒ сомнение закрадывается. 

Жизнь Ольги Прибылой нельзя назвать какой-то особенной: обычная жизнь вдовы. Сама Ольга в меру современная, в меру замкнутая, потому что обладала характером мягким, не стяжательным, для неё сказать кому-то что-то грубое ‒ себе дороже. Ведь потом вся изведётся. Она даже не могла по-настоящему приструнить сына, когда это следовало сделать. Скажет только: «Мне стыдно за тебя…». И ни истерики, ни слёз. Лет до одиннадцати Женька не понимал такого отношения, даже пользовался, считал слабостью материнскую мягкость, а потом в нём будто что-то щёлкнуло.

Осень стелилась и стелилась, и никак не переходила в зиму. Грязь на ногах налипала и налипала, и не хотела отставать. Берцы совсем разбухли, форма сделалась сплошь серой от грязи и дождей: не успевая высыхать в короткие моменты отдыха, она высыхала на теле, но и такое редко случалось, потому что почти каждый день противник наступал, показывая непонятную упёртость. Сколько можно биться башкой в ворота, если их не открывают, а самим сил открыть не хватает?! 

Неделю пробыл Семён при майоре Пронько и успел многое сделать. Самым хлопотным оказался приказ майора установить броневые листы сбоку и снизу переднего пассажирского сиденья, где он обычно сидел. Так – не так, а надо исполнять приказание, и Семён съездил в рембат, где его уже ждали.

‒ Ты сам это придумал или Пронько приказал? ‒ спросил у него старлей по прибытии, ничем не отделяясь от ремонтников в замызганном маслом и пылью комбинезоне с едва заметными звёздочками на погонах.

Полмесяца минуло со дня прибытия Семёна на передовую, но мало что изменилось в диспозиции сторон. Фронт к этому времени стабилизировался по речке Жеребец. Противники словно приглядывались и примеривались друг к другу, причём украинские формирования проявляли национальную упёртость и не оставляли попыток штурма опорных пунктов Российской армии, хотя знали, что линия обороны постоянно насыщается новыми подразделениями. Если полмесяца назад второй линии практически не было, то теперь она отчётливо просматривалась. По данным разведки, противник сосредоточил силы для удара по нашим позициям севернее Временной.

Через неделю после мобилизации Семёна Маргарите пришло странное письмо без обратного адреса, лишь штемпель московский. Она редко заглядывала в почтовый ящик, очищая его от рекламных газет и листовок, и ждала в середине месяца «жировки». А тут словно кто надоумил заглянуть неурочно. Дверцу открыла, а там письмо, и почему-то сразу подумала о Ксении, потому что почти никогда им обычных писем не присылали. Не зная, что и думать, затрясшись от волнения, она торопливо распечатала конверт и влепилась читать неровные строки, написанные женской рукой.

В будни Семён оставался один, приходя с работы, он зависал в ютубе, и более всего его интересовали бои на Донбассе и под Херсоном. Он ещё летом заметил, что снизился темп наступления, войска явно устали, хотя, надо думать, их периодически выводили на отдых и переформирование, но личного состава не хватало для растянутого более чем на тысячу километров фронта, а где в редкую нитку и закрывали его, там оголялся тыл, ибо отсутствовала вторая линия сдерживания, необходимость которой осознавали даже «диванные» эксперты:

Когда Маргарита и Виолка пришли с прогулки, он, находясь в растерзанном состоянии, даже обрадовался возможности побыть с дочкой сегодня и завтра, когда тёща поедет к мужу. В какой-то момент Маргарита вспомнила о дочери, спросила:

‒ А Ксюшка где?

Семён сперва промолчал, а потом всё рассказал, потому что не нашёл сил хранить это в себе. Маргарита же после откровений зятя не могла понять, как с ним говорить, и зачем дочь всё рассказала: бабьей хитрости-то, что ли, нет совсем? 

На вторые сутки, кое-как оклемавшись, он позвонил жене, зная, что она на работе. Прежде Ксения всегда откликалась живо и радостно, а сейчас, услышав его голос, показалась совсем убитой, будто разговор с мужем в тягость. От этой тревожной новости подумалось, что она завела в его отсутствие кого-то, и теперь муж её совсем не радовал, тем более что он по сути бросил её и, понятно, ожидать от жены в таком случае счастливого придыхания в голосе не приходилось. Так что какой-то жгучей обиды на её равнодушие не было, и когда она сказала, что отец находится в клинике, ничего не изменилось в его душе, хотя он пока не знал причину госпитализации тестя. Осторожно спросил об этом, но Ксения, сказав, что у отца что-то с нервами, спросила совсем об ином:

Проймин с Подберёзовым оказались последними, с кем Чернопут поговорил о конкурсе, и все литературные заморочки оборвались, когда обстрелы на Донбассе переросли в настоящие бои, и руководство страны ввело войска на помощь жителям теперь признанных республик, чтобы остудить горячие головы нацистов, творивших восемь лет бесчинства и науськанных на это покровителями из-за границы.

Лионелла его ждала, приготовив обед, прогрев виллу и заполнив холодильник продуктами не на два-три дня, как просил он, а, настырно запасла на неделю, зная, что оставшаяся еда достанется ей. Подав Герману его любимый суп из мидий, служанка присела в сторонке, чего никогда он не любил и всегда шпынял её за это неприкрытое подглядывание, шедшее то ли от любопытства, то ли от глупости, хотя и не ожидал какого-то особого интеллекта в её поведении. Она его устраивала в главном: не задавала лишних вопросов, была исполнительной и не болтливой с соседями, никогда не затевала откровенных разговоров в его отсутствие, хотя в округе знали, что владелец виллы ‒ русский, но совсем не богач, если платит служанке всего-то сотню в месяц, как говорила она им. Даже иной раз посмеивались:

Юбилей Чернопут готовил загодя. С каждым годом Герман обрастал влиянием, связями и, как человек в душе творческий, находил в этом некоторую выгоду для себя. Книги его продавались, расходились на презентациях, а профессор-словесник Иннокентий Павлович рекомендовал студентам его роман времён перестройки, где автор рассказывал о собственной неудаче в бизнесе, и как потом всё наладилось. 

Получив на руки регистрационное свидетельство, Чернопут торжественно объявил, что к тому же является президентом благотворительного фонда, и стало понятно, что первыми обладателями творческих грантов будут зареченские писатели и поэты, а литераторы из «материнского» Сарматова, считавшие Заречье городом-спутником, стали им завидовать. А чтобы не слыть пустозвоном, Герман Михайлович объявил конкурс на лучший рассказ и подборку стихотворений, решив напоследок ещё раз «хлопнуть» дверью.

Жизнь Семёна Прибылого проста и незатейлива, сам он неконфликтен, хотя многие терпеть его не могут из-за тестя ‒ местного олигарха Германа Чернопута. Семён же давно привык к суетливому, мелкому ростом человеку, с лохматой шевелюрой то ли льняных, то ли седых кучерявых волос чуть ли не до плеч. Причёской он явно гордился, всегда любил на общих фотографиях быть в первом ряду, становясь обязательно по центру. Все считали, что именно он вытащил зятя в люди, словно взял его в детстве за руку и опекал до нынешнего дня, хотя это было во многом не так.