Неделю пробыл Семён при майоре Пронько и успел многое сделать. Самым хлопотным оказался приказ майора установить броневые листы сбоку и снизу переднего пассажирского сиденья, где он обычно сидел. Так – не так, а надо исполнять приказание, и Семён съездил в рембат, где его уже ждали.
‒ Ты сам это придумал или Пронько приказал? ‒ спросил у него старлей по прибытии, ничем не отделяясь от ремонтников в замызганном маслом и пылью комбинезоне с едва заметными звёздочками на погонах.
‒ Мне-то чего… Приказали ‒ я и поехал.
‒ Ну тогда и занимайся сам: размечай, приспосабливай. Сварного я тебе дам, но не более.
‒ Как скажите…
Весь день он провозился с двумя пластинами из пятимиллиметровой стали. К днищу было просто присобачить, а вот с дверью пришлось помучиться, чтобы и к ручке стеклоподъёмника был доступ, и открыванию-закрыванию. Ведь металл не от консервной банки. А уж сколько «умных» советов и насмешек пришлось выслушать Семёну ‒ не счесть, словно не майор, а он сам всё это придумал. О самом-то какая забота? Почти никакой: «броник» на дверь ‒ вот и защита. Все так делают и не заморачиваются. К концу дня он уж не чаял, как поскорее уехать в расположение. А как вернулся к Пронько, то тот осмотрел сделанное Семёном, похвалил: «Хорошо подогнано» ‒ и обрадовал:
‒ Отдыхай, обед и ужин тебя в блиндаже дожидается.
И только при этих словах Семён вспомнил, что за весь день ничего не ел. А как поел, то и в сон повлекло. Но выдержал, дождался вечера и тогда отрубился ‒ так наломался за день.
Утром новая задача: доставить Пронько в штаб бригады. Оказалось, что надо ехать под Старобельск. Пронько указал место на карте, по-барски уселся, а на заднем сиденье умостились два бойца охраны. На своей территории особо опасаться нечего, да и местность позволяла просматривать опустевшие осенние поля во все стороны. Поэтому ехали без лишней опаски, хотя скорость выдерживали максимальную ‒ за полчаса добрались. Пронько ушёл в штабную палатку, а Семён притулил «уазик» под широким дубом невдалеке от опушки леска; по обеим сторонам стояли иные машины, водители которых выполняли приказ о рассредоточении, полученный из-за опасения появления беспилотников. Бойцы сразу задремали, задремал и Семён, но вскоре начали одолевать любопытные водилы. Они подходили к машине Прибылого, спрашивали, можно ли посмотреть на бронированную дверь. Семён сперва думал, что они всерьёз интересуются, а они для того лишь, чтобы позубоскалить. Некоторые нахваливали:
‒ Вот это понимаю, вот это броня! Как у «Арматы»!
‒ А что, очень грамотно выполнено, пули будут горохом отскакивать!
В конце концов, Семён закрыл дверь изнутри, спасаясь от зевак. «Повеселились ‒ и хватит!» ‒ решил он, всё-таки чувствуя досаду от насмешек, явно назначенных не ему ‒ с него какой спрос? ‒ а тому, кто придумал это чудо инженерной мысли.
Более часа длилось ожидание. И вот часовой дал знак водителям, чтобы машины были готовы забирать ездоков. Пронько задержался и вышел в числе последних вместе с генералом, и Семён лихо подкатил ко входу. Генерал подошёл к машине, попросил выйти водителя. Тот вышел, отрапортовал:
‒ Сержант Прибылой, вторая рота третьего батальона!
‒ Вольно, сержант! Давно служите?
‒ Призван по мобилизации, срочную служил мотострелком, в апреле участвовал добровольцем СВО.
‒ Какое образование?
‒ Высшее.
‒ Командир батальона майор Пронько?
‒ Так точно!
Услышав свою фамилию, майор козырнул:
‒ Слушаю вас, товарищ генерал!
‒ Это с каких пор специалисты с высшим образованием у нас баранку крутят, когда есть нехватка младших командиров?
‒ Он механик хороший.
‒ Ясно, что хороший. Поэтому немедленно отправить в роту и дать в командование отделение!
‒ Слушаюсь… ‒ только и смог сказать Пронько.
Обратную дорогу молчали, а по приезду майор вызвал прежнего водителя, а Семёну сказал, вздохнув:
‒ Вот такая, сержант, судьба комбата. Возвращайся в роту, если уж такая масть легла, а козырей у нас не оказалось. Водитель тебя доставит.
«И чего, спрашивается, канителились?! ‒ нехорошо подумал Семён о Пронько. ‒ Или по привычке каждый чин на себя одеяло тянет, хотя генерал-то прав. И повезло, что до него не дошёл слух о броневой «капсуле» майора, но ведь когда-нибудь дойдёт. Вот потеха-то будет!».
Не успел Прибылой кинуть рюкзак в блиндаж, как на плечах повис Толян, выскочивший из ближайшего отворотка окопа:
‒ Семён, своим глазам не верю! Неужели это ты ‒ ущипни меня, товарищ сержант!
‒ Не балагурь, какие новости в отделении и во взводе? Более в плен не попадал?
‒ Я теперь осторожный, в роте ничего особенного не происходит, если не считать каждодневных вражеских наскоков. Не успевают с утра враги появиться на горизонте, как наша арта начинает молотить. Отмолотится, они схлынут, потом вновь лезут. Тут уж мы с поддержкой БМП. Выскочим из окопов, прикроемся бронёй, дадим прикурить ‒ они сразу пятятся на исходные позиции, либо в траншеях и воронках залегают сусликами. Мы не перестаём удивляться: когда они успели столько ходов-то нарыть?!
‒ Их числом больше, но теперь и наших заметно прибавилось. Так что время на нас трудится.
‒ А как-то ночью полезли, да нарвались на наши растяжки… Одного двухсотого бросили, а трёхсотого волоком за собой утащили. Они его тащат, а он орёт, они его тащат, а он орёт. А чего, спрашивается, орать. Орать-то все умеют, вот попробуй стерпи ‒ тогда ты молодец.
‒ Это, Толян, не угадаешь, как будешь себя вести при ранении. Мне в апреле ногу насквозь пуля прошила, так думал, что на том месте кончусь.
‒ Ты разве ранен был? И ничего не говорил!
‒ Чего языком болтать, когда у кого что, и не обязательно ранения.
‒ Это понятно, что у каждого своё… А что общее у всех, так это то, что засиделись мы здесь, все ждут, когда что-то изменится, а то можно и до зимы проторчать… А вчера сержанта Костю Перфильева тяжело ранило ‒ ногу до колена отсекло осколком ‒ в воронку не успел нырнуть при обстреле минами. Пока его перевязывали да эвакуировали, много крови потерял, но ни единого слова тяжёлого не проронил, только стонал и скрипел по-волчьи зубами. Очень жалею земляка. Вчера места себе не находил: тебя забрал комбат, Костю в госпиталь отправили ‒ отвоевался человек. Теперь, кроме тебя, земляков не осталось во взводе. Есть в других, но какие-то мухортые они ‒ слова из них не вытянешь.
‒ Погоди, не тараторь. Взводный показался ‒ доложить надо о прибытии!
Семён поднялся в рост, благо окоп глубокий, попытался строевым шагом подступить к Акимову:
‒ Товарищ лейтенант, сержант Прибылой из командировки прибыл!
‒ Вольно! Вовремя вы. Отправлялись рядовым, вернулись сержантом. Удачно съездили.
Семён промолчал, продолжая смотреть лейтенанту в глаза:
‒ Это не моя заслуга.
‒ Ваша тоже есть. Будем считать, что всё по чину. У нас замкомзвода Перфильев выбыл, так что мне остаётся доложить комроты о возвращении блудного сына и рекомендовать вас на его место. Согласия не спрашиваю, а всего лишь ставлю в известность.
‒ Справлюсь ли?
‒ Справитесь, если срочную служили, значит, знаете Устав, строевую подготовку, хотя здесь по плацу не ходим. Здесь командир ‒ личный пример и образец поведения в бою и быту. В боевых действиях вы уже проявили себя, даже умудрились беспилотник сбить, находясь при штабе батальона, однополчанина спасли из плена, не растерялись.
В предрассветных сумерках следующего утра капитан Тундряков представил Прибылого личному составу отделения и взвода, пожелал боевых успехов.
‒ Будет трудно ‒ поможем, но вы бывалый ‒ справитесь, мы в этом не сомневаемся и убедились! И быть примером для бойцов умеете, и авторитетом пользуетесь.
‒ Служу России! ‒ отчеканил Семён и почувствовал себя уж если не счастливым, то взволнованным ‒ этого не отнять.
После представления Прибылого лейтенант Акимов собрал в блиндажах по очереди первое и второе отделения своего взвода и провёл с ними короткий инструктаж, разъяснил общее положение на фронте.
‒ Он оживился по всей линии соприкосновения, продолжается концентрация личного состава ВСУ, а также иностранных наемников, прежде всего поляков; со стороны противника наступления идут каждый день по всем направлениям, но все они отражены с помощью артиллерии, РСЗО и миномётного огня, зачастую в создаваемых для противника «огневых» мешках. В нашей бригаде тоже идёт постоянное пополнение из числа мобилизованных, что поднимает общий настрой бойцов. Да вы сами видите, как ещё две-три недели назад мы думали лишь о том, как удержать наши позиции в Хватове, Червонопоповке, Временной, а теперь всякий раз даём противнику по зубам и наступаем в ответ. Если ранее враг более устремлялся на северный фас, то теперь всё чаще замахивается на южный, в чём вы могли убедиться в боях последних дней. Вполне можно предположить, что противник остерегается нашего пополнения, поэтому спешит использовать численное превосходство, не жалея личного состава, но каждый раз откатывается на исходные позиции.
Спросив «есть ли вопросы», лейтенант отдал команду разойдись по местам, а сержант Прибылой понял, что с этой минуты он в ответе за полтора десятка своих бойцов.
Вскоре он доложил Акимову о готовности к бою, когда наша артиллерия и реактивные системы начали жечь позиции противников, что являлось признаком их нового наступления. Все знали: после ударов артиллерии они скатятся в овраги, замрут в воронках, а утихнет канонада, начнут мелкими группами, своими жабьими прыжками двигаться под прикрытием БМП на наши позиции. И опять на короткое время в дело вступит наша артиллерия и миномёты, а после прозвучит команда: «К бою!». Её всегда ждут, к ней готовятся, но всякий раз она звучит резко и неожиданно, словно обжигает огнём.
33.
В этот раз всё так и произошло, с той лишь разницей, что теперь Семён Прибылой командовал отделением. На кого-то неожиданное и сумбурное повышение в звании и назначение, может, и повлияло бы ошеломляюще, заставило задрать нос, но Семён никогда в подобных устремлениях замечен не был, и не плясал от счастья, уподобляясь неразумному и чванливому недорослю, понимая, что теперь на него возложена новая задача, ему доверяют, а значит, он должен быть примером бойцам. Так его учил отец, так говорила мать, правда, по-своему: «Сам не будешь срамиться, сынок, то ни одна срамота к тебе не прилипнет!».
Семён в недолгом своём боевом опыте ни разу не отсиживался за спинами. А теперь просто обязан быть первым. Появлялся ли страх, когда думал об этом? Был, конечно, но только до начала атаки, когда выдвигались вперёд боевые машины пехоты, на которых мотострелки доставлялись к переднему краю, а там, выскочив из чрева машин, веером разбегались и, если нужно, то атаковали, если нужно залегали в рытвинах, воронках, а то и поднимались, и встречали противника, либо вдогонку зачищали его ‒ огрызающегося и пока не сдающегося.
В последний месяц фронт стабилизировался, и если в первые дни напряжённо сдерживали натиск превосходящих и, похоже, обезумевших от локального успеха сил противника, то встречая их, словно выбирались из осклизлой ямы ‒ медленно, неохотно, но теперь, обогатившись мобилизованными, будто выливались из переполненного ведра: широко и по всей линии своего участка противостояния.
В этот день всё проходило будто по написанному сценарию, заезженному за последние недели. По шоссе со стороны Заречного и Торского выдвинулись танки, расползлись веером, их встретила артиллерия на дальних подходах к нашему рубежу обороны, в результате обстрела один танк был подбит, три других остановились, а ещё один, задымившись, повернул назад, и чем он сильнее ускорялся, тем гуще дымил, и вскоре по его правому боку вспыхнуло пламя, заставившее танкистов чуть ли не ходу покинуть машину и разбежаться в разные стороны, спасаясь от взрыва боекомплекта. И он вскоре произошёл, озарив хмурое пространство фейерверком из искр и малиновых языков острого пламени. Но всё это было на дальнем подступе, хотя на прямой видимости, но поступали сообщения от разведчиков о параллельном наступлении ещё одной колонны со стороны Диброва и Кузьмино, двигавшейся под прикрытием опушки леса национального парка, тянущегося на несколько километров до топких берегов Северского Донца. Из этих лесов могли угрожать только разведгруппы, либо малые силы, а это не та опасность, которой ныне необходимо остерегаться по-настоящему. Главное ‒ выдержать лобовой удар, а с южной колонной разберутся луганские подразделения.
После взрыва танка в центровой колонне противника произошло замедление, но это было временное замедление и стало понятно, что на батальон Пронько колонна навалится по-настоящему. Вот только смогут ли три уцелевших танка врага выдвинуться к линии окопов из-за пересечённой местности, распутицы, или ограничится стоянием в пределах видимости, и оттуда начнут поддерживать своих мотострелков, всё ближе приближавшихся жабьими скачками. По окопам уже прошла команда: без приказа огонь не открывать. Томились до последнего предела, и вскоре приказ последовал. Автоматы, пулемёты, гранатомёты встретили наступающих стрелковым огнём, заставили их залечь, и тут приступили к работе наши миномёты. Достаточно долго враги терпели обстрел, словно слившись с бурьянистой луговиной и кустами, но всё-таки не выдержали и по одному, по двое-трое начали откатываться. И тут прозвучала команда: «Вперёд!». Её ждали, к ней внутренне готовились бойцы и, подстёгнутые этим ожиданием, двинулись на отступавшего противника. В этот момент миномёты замолчали, и трескотня стрелкового оружия и буханье гранатомётов слились в единое шумовое поле.
Семён преследовал отступавшего противника в первом ряду, рядом с ним оказался Кочнев, как и договаривались перед атакой. После миномётного затишья показалось, что число отступавших выросло, но это не испугало, а лишь прибавило азарта, как прибавляется у охотника при виде большой стаи дичи. Толян что-то кричал, размахивая автоматом, но Семён не понимал земляка, только радовался, что он здесь, рядом, и, запыхавшись, выцеливал короткими очередями серые фигурки врагов. Он очень быстро расстрелял один магазин, примкнул второй и устремился далее, минуя двухсотых, добивая трёхсотых, потому что в пылу преследования не мог остановиться, зная, что они могут стрелять в спину, и забыв обо всём другом на свете в этот момент. И было жутко наблюдать боковым зрением, что и наши бойцы то слева, то справа падали, падали по-разному: кто плашмя, кто, заваливаясь набок, кто, будто оступившись, запахивался подбородком в луговину.
Когда был почти расстрелян третий магазин, донеслась команда: «Отбой! На исходные позиции!». И едва разрослось пространство между наступавшими и преследуемыми, вскоре оказавшимися под защитой своей бронетехники, вроде как по обязанности огрызавшейся, то по месту их скопления прилетело десятка два тугих снаряда чуть ли не одновременно, покрыв всё пространство шаровыми разрывами, огнём и дымом, создав дымовую завесу.
‒ Вот и «солнцепёк» нам в помощь! ‒ кто-то сказал дрожащим от напряга и волнения голосом.
Наши откатывались назад, по пути подхватывая двухсотых, перематывая жгутами и перевязывая трёхсотых. Они, кто мог, вкалывали себе обезболивающее, либо вкалывали им. Кто-то из них ковылял сам, кого-то, подхватив под руки и ноги, согнувшись, несли, а кого-то тянули, зацепив за карабин, так же, как и двухсотых, только с большей осторожность. Всех раненых в окопах ждали, осторожно перемещали к машинам эвакуации; следом, уточнив личность, отправляли двухсотых, коих в роте оказалось трое, и десятка полтора раненых, считая и Толяна Кочнева. Тот сидел в блиндаже, сняв «броник» и куртку, и осматривал руку выше локтя, пытаясь тампоном остановить кровь. Его заметили, хотели отправить к санитарной машине, но он заупрямился:
‒ Не хочу на койке валяться, мне и здесь неплохо.
Единственное, что он позволил подошедшему санитару, это обработать «царапину» и перебинтовать руку. Рана, действительно оказалась лёгкой, но пуля или осколок продырявил обе куртки, нательное бельё, отчего Толян остался очень недоволен:
‒ Ну, вот, теперь дуть будет ‒ не лето красное стоит!
‒ К старшине подкати ‒ бэушную выдаст!
‒ Ага, с двухсотого снятую! Хорошо, если с нашего, а если с врага. Не хочу! Сам зашью!
Мало-помалу возбуждение и суета прошла, всяк занимался кто чем, но большинство приходило в себя. Семён не исключение. В его отделении оказался один тяжелораненый, и это угнетало, как и общие потери роты. Никакого сравнения с прежними схватками. Сегодня что-то противник совсем озверел ‒ шёл стеной, и, вспоминая отдельные моменты, Семён как в замедленном повторе прокручивал эпизоды боя, те его моменты, когда его очереди попадали в наступавших, он отчётливо видел, как вздыбливались на них «броники», куртки, но падали они почему-то не сразу, а лишь со второй или третьей очереди, но и свалившись, некоторые пытались отстреливаться. Таких Прибылой безжалостно добивал, всякий раз вспоминая поверженного три недели назад поляка, и всякий раз мелькала мысль: «Откуда у них такая упёртость, словно перед ними не такие же русские, если бьются с оголтелой неистовостью, будто защищают от варваров жену или своих детей? Но ведь нам не нужны ни их жёны, ни дети! Это надо так оскопить свою душу, так перевернуть сознание, что они готовы теперь землю грызть за своих верховных клоунов, продавшихся Западу, продавших и их заодно. И где они были, когда восемь лет расстреливали Донецк, где были, когда громили Луганскую землю?! Хоть кто-нибудь из них возопил, как все они вопят теперь, истекая гнилой ложью и перевёртыванием фактов. И так далеко зашли в этом, так поверили в собственное враньё, и теперь, похоже, и сами не ведают, что творят».
От мыслей Прибылого отвлёк рядовой его подразделения Безруков, тоже, как и он, недавно мобилизованный, от природы наполовину седой, и это ему прибавляло возраста. Он подсел рядом и закурил. Сказал, вроде как и не ему:
‒ А вы, товарищ сержант, молодца! Все пацаны думали, когда вы слиняли к комбату, что ненадёжный этот Прибылой, скользкий, у него и фамилия соответственная. Это тем более удивило, что все знали, что вы весной уже участвовали в операции добровольцем. Были ранены. Особенно переживал Толян и сержант, которому ногу отчикало, Перфильев. Всю неделю, пока вы катались с комбатом, они туча тучей ходили, а как вернулись ‒ Толян духом воспрял. Жалко только, что сержант не знает о вашем возвращении, плохая у него память останется.
‒ Память ‒ дело наживное. Да и земля слухами полнится. Давай по-простому… Тебя Антоном зовут, земляк? ‒ Тот кивнул. ‒ Так вот, Антон, мне и самому тошно было, и уж жалел, что вызвался помочь с починкой машины. Сначала жалел, а потом засомневался: «А что, надо мимо пройти, ухмыльнуться и назвать водителя олухом? Ведь не развалился же я, когда залез под «уазик», а уж что потом случилось ‒ от меня не зависело. Приказ есть приказ, и я его выполнил. А как бы ты поступил на моём месте?
‒ Так же, конечно. В этом нет вопросов.
‒ Вот и я о том же. И, поверь, рядовым быть легче, когда отвечаешь только сам за себя, а теперь, хотя и мелкая на первый взгляд, но вполне серьёзная ответственность появилась за каждого бойца. Прежде об этом не задумывался, а новая забота постоянно мозг сверлит. Но что я один могу сделать? Поэтому совсем не помешает делу, если в отделении будем помогать друг другу, а не станем скользить равнодушно мимо и отводить взгляд. Ведь так?
‒ Верно, сержант! Хорошо, что…
Он не договорил, когда встрял проходивший мимо Толян, сходу спросивший:
‒ А вы чего это тут причепурились, соображаете? Третий нужен?
‒ Тебя и ждём, не знаем, кого послать!
‒ А что ‒ я запросто. Тут в деревеньке неподалёку какая-то бабуся самогонку продаёт!
Пресекая нахальные слова земляка, Прибылой сразу применил власть, напомнил, кто он есть:
‒ Об этом, ребята, рано думать, а вот «калаши» чистить пора.
34.
Родители знают, как тяжело дожидаться весточки от детей, особенно если неизвестно, когда она придёт, особенно если твой сын долго не даёт о себе знать. Уж сколько мыслей передумается, сколько разных картин мелькнёт перед глазами, уж вся душа переболит и иссохнет, и не перестаёт иссыхать. Уж с телефоном ложишься и просыпаешься, и в течение дня не расстаёшься с ним, а если по какой-то причине расстался ненадолго, то тотчас ищешь возможный звонок в «пропущенных». Всё это так, у кого есть взрослые дети, тот это знает, особенно если сын на фронте.
Родители Семёна Прибылого не исключение: прошёл почти месяц с того дня, когда он позвонил с полигона, сказал, что завтра выдвигается к фронту, попросил не переживать и предупредил: когда позвонит в следующий раз ‒ неизвестно, даже пошутил, сказав отцу: «Не переживайте, если от меня не будет весточки, главное, чтобы из военкомата не позвонили!». Его слова тогда Иван Семёнович понял правильно, и сказал, напутствуя: «Береги, сын, себя, ты у нас один остался…». Он хотел сообщить, что, мол, мать совсем разболелась, почти не встаёт с постели, но не стал огорчать Семёна, и без того угнетённого, сколько бы он ни храбрился. Тем более Вере Алексеевне к тому времени успели сделать экстренную операцию ‒ удалили грыжу на позвоночнике, и она, хотя не сразу, но потихоньку приходила в себя, начинала осторожно ходить по дому. Её освободили от дел и обязанностей, и более всего помогала сноха Ольга. Она и в обычное-то время всегда желанной была, а в этой ситуации особенно проявилась. Приготовит, постирает, в доме уберётся и сына на произвол не бросает: несколько раз позвонит, удостоверится, что с ним всё хорошо. А первые несколько дней после операции так и вовсе ночевала с ним у свекрови и свёкра, которых по-прежнему считала даже при погибшем муже близкими родственниками. Да и как иначе, если их связывает её сын, которому они не чужие люди.
В дни, когда Семён был мобилизован, переживания его родителей передались и ей, ведь их сын всегда необыкновенно внимательно относился к её Евгению, особенно, когда тот остался сиротой. Ольгу радовало, что Семён поговорит, поинтересуется учёбой племянника, спросит, чем увлекается, как проводит свободное время. Хотя и редко приезжал в Затеряево, зато всегда с подарками, но не это главное. Главное в нём самом: посмотришь на него, поговоришь ‒ и на душе легче становилось, будто с доктором поговорил, и тот развеял все сомнения и страхи.
Когда Вера Алексеевна более или менее оклемалась, то попросила мужа, почувствовав в себе силу:
‒ Вань, чего делать-то будем?!
‒ Ты о чём?
‒ Да как же: уж сколько времени прошло, а от сына ни гугу! Сходил бы в военкомат, спросил там, в чём дело, почему Семён столько молчит? Может, не дай бог, с ним что-то случилось!
‒ Если что-то произошло, то сообщили бы, не переживай. Но не дай бог такого известия. Так что смирись и молись за него. Парень он разумный, без нужды рисковать не будет.
‒ Что же, тогда сама буду узнавать.
‒ Куда тебе, если ходить толком не ходишь.
‒ Такси вызову!
Побывала она в военкомате или нет, так никто из семьи и не узнал, но по изменившемуся настроению поняли, что побывала, иначе бы не ходила такой, если не повеселевшей, то задумчивой и спокойной, оставив все волнения на стороне. Видимо, ей там действительно сказали что-то такое, что подействовало положительно. Иван Семёнович, как-то не выдержав томления, спросил напрямую:
‒ Чего тебе наговорили-то?
Она не стала притворяться, переспрашивать:
‒ То и сказали. Ничего конкретного. Мол, если нам ничего не известно о вашем сыне, то с ним всё в порядке. Ждите, мол, он обязательно позвонит при первой возможности.
‒ Вот видишь, а ты не верила мне! ‒ успокоил он её и подумал о том, что она ответила его недавними словами.
Жена вздохнула:
‒ Им-то чего ‒ лишь бы сказать. Поэтому побывала я в церкви, попросила причастить меня без покаяния из-за моей болезни, мне сделали исключение: сперва отдельно от других приняли покаяние, а потом и причастили. Поставила я свечку за здравие нашего сынка и возвращалась домой, как на крыльях.
‒ Пешком, что ли? Совсем с ума сошла?!
‒ А вот и нет. Такси для этого существует.
Вера Алексеевна до вечера находилась в ровном расположении духа, а на следующий день вновь начала хандрить, вспоминать сына, когда муж вернулся с работы
‒ Всё, мать! ‒ сказал он ей. ‒ Чтобы я более не слышал твоих причитаний. Сколько можно? У меня ведь тоже сердце есть!
‒ Так и ты погорюй, а то ходишь и знать ничего не желаешь.
‒ В другой раз я тебе ответил бы, а сейчас не буду время тратить на пустые разговоры, ‒ не стал он спорить, хотя собирался поговорить о невестке, но отмахнулся, понимая, что не пришло время для такого разговора.
Он видел, знал, когда думал об Ольге, что она давно созрела, чтобы выйти за кого-нибудь замуж. Как ни жалко сына, но его теперь не вернёшь, а Ольга из-за этого продолжает мучиться. Другая давно бы сделала хвост трубой и закатилась вдоль посёлка, а эта так не может ‒ характер не тот. И мысли её неутешные по глазам видны. Плачут они без слёз от безысходности, от невозможности нарушить жизнь подрастающего сына. И как-то вспомнив об Ольге и Женьке, Иван Семёнович подумал о возможности взять на год-другой внука к себе. Пусть поживёт с ними, а мать его за это время кого-нибудь присмотрит, наладит свою жизнь и выйдет замуж. И в этом он не видел ничего плохого и обидного для себя и жены. Это жизнь, и у каждого она своя складывается и подчас не зависит от собственного желания или чужого хотения. Но ведь и не скажешь прямо об этом ‒ совестно ведь вмешиваться в личную жизнь другого человека. И с женой не посоветуешься ‒ совсем запилит да обзовёт каким-нибудь глупым словом.
И всё-таки он дозрел до той неясной мысли, в которой и сам до конца не был уверен, чтобы поговорить с женой о внуке, пока был повод для этого.
‒ Слушай, Вер! Может нам взять Женьку на время к себе?! Я-то тебе не помощник, а он и в магазин сходил бы, и пол подмести смог бы, влажную уборку сделать не откажется ‒ всё лишний раз тебе не нагибаться. Я же вижу и слышу, как ты сопишь, когда носки надеваешь, как лишний раз остерегаешься резко повернуться.
‒ Во, молодец! Мы будем Женьку воспитывать, а мать его чем будет заниматься? Подумал об этом?
‒ Даже и думать не хочу. Не такая она, чтобы хвостом крутить. А даже если присмотрит кого, то для Женьки это лучше будет. Я ведь тоже без отца с малых лет воспитывался, а когда рос, то всегда мне не хватало рядом отца, мужчины. Даже сейчас не хватает, хотя наполовину седой. Конечно, никто Женьке нашего Андрея не заменит, но жизнь-то одна у Ольги, жалко ведь её.
‒ Ничего, перетерпит. Вот Женьке исполнится восемнадцать лет, тогда пусть и делает, что хочет, а пока пусть занимается воспитанием сына и о себе поменьше думает. А то приведёт в дом какого-нибудь алкаша, а внук потом страдай из-за него.
‒ Да в том-то и дело, что не думает она об этом.
‒ Тогда ‒ тем более, и не тебе за неё голову ломать. А я, кстати, на следующей неделе на работу выхожу.
‒ Какая тебе работа, если по дому еле ходишь?!
‒ Я потихоньку да помаленьку, авось, не мешки буду таскать.
После такого упрямства жены не хочешь, да засомневаешься. Может, действительно, она по-женски права, и не его это мужское дело совать нос в бабьи дела. Всё так. Но ведь и его правда всё-таки есть. О какой-то другой Ольге он бы и не думал, а о «своей» как забыть, ведь её печаль и тоска непременно отразятся на внуке, мамкиным ребёнком вырастет он, если, конечно, не сумеет заявить о себе. И не обязательно быть раздолбаем, отвязанным беспредельщиком, хотя всё может быть в его надвигающемся подростковым возрасте, если не будет других занятий, кроме уличных сборищ. Конечно, кому на роду написано стать таким, то не поможет никакое воспитание и пример другого не убедит. А если есть рядом порядочный и мудрый человек, и сам ты не последний оглоед с неуправляемым характером, так как самому не пропитаться добрым примером и не сохранить его на всю жизнь.
«Вот я-то и с Андреем, и с Семёном с утра до ночи возился, ‒ вспомнил старший Прибылой. ‒ Рассказывал об устройстве машин, вместе с ними ремонтировал их, когда подрастали, позволял за рулём посидеть… И Женьку так же воспитаю, если понадобится».
35.
О переживаниях родителей сержант Семён Прибылой мог только догадываться. А по себе судил о них, когда вспоминалась Виолка. Тогда мысли сразу о ней: скучает ли, не болеет ли, как ладит с бабушкой? И будь такая возможность, звонил бы всем каждый день, но это удовольствие отсекли, едва мобилизованные прибыли в район боевых действий. При выдвижении на передовую в каждой роте провели повторную разъяснительную беседу. Они тогда впервые по-настоящему слушали рослого, похожего на носатого сайгака капитана Тундрякова, а сообщение он начал плакатно:
‒ «Не болтай у телефона! Болтун ‒ находка для шпиона» ‒ так говорили наши деды и прадеды в Великую Отечественную. Поэтому все гаджеты приказываю сдать, храниться они будут у старшины роты. Это делается для вашей же безопасности, бойцы. Вы, наверное, помните случай, прошедший по телевидению, когда вражеский ублюдок позвонил со смартфона нашего погибшего воина его матери, поздравил её с этим событием, даже, мразь, послал ей фотографию сына… Я вас не пугаю, но выводы делайте сами. В первые недели СВО на телефоны мало обращали внимания, но когда погибло несколько генералов ‒ факт известный, ‒ то призадумались. Оказалось, что все они звонили со своих мобильников, когда появлялись проблемы с войсковой связью. Если уж одиночные номера отслеживаются, что говорить, когда происходит передвижение войск. Смартфон фиксируется с точностью до десяти метров, если противник отслеживает обстановку разведсредствами с искусственным интеллектом. Противнику видно, где прибавляется, а где убывает количество включённых смартфонов, а также активность трубок на ближних вышках. Пользоваться смартфоном на передовой тем более не допустимо, это всё равно что вызывать огонь на себя. К тому же, любой разговор с домом, с семьёй, с возлюбленной выбивает из армейской колеи, лишают сосредоточения: как у вас, так и у родных. Вас звонки расхолаживают, у близких вызывают привычку. Если вы исчезаете на день-другой, они начинают сильнее волноваться, переживать. Поэтому звонить можно только при выводе подразделения в тыл на отдых и переформирование… Надеюсь, мои объяснения и доводы вами услышаны и поняты правильно. И помните: ваше успешное возвращение домой невредимыми во многом зависит от вас самих.
Как можно не согласиться с капитаном и не исполнить его приказ. Семён это обстоятельство легко понимал, как и то, что без телефона под рукой намного спокойнее на душе. Нет его и нет, будто и не было никогда. Поэтому и не хотелось звонить, увязая в череде рутинных дел, а более из-за внутреннего настроя и нервозной военной обстановки, всё более нагнетаемой противником. Он по нескольку раз на дню предпринимал попытки атак по линии Хватово ‒ Временная. Вклинившись в северо-запад Луганщины при сентябрьском наступлении, он теперь словно прощупывал слабые места, не желая останавливаться на достигнутом, вполне понимая, что ещё три-четыре недели, и вся лавина мобилизованных в России встанет перед ними, и, понятно, они не будет отсиживаться в окопах. Поэтому противник жаждал развития событий, желая непременно просочиться и устроить прорыв, тем самым перерезав важный путь сообщения и снабжения войск на этом участке фронта. И оттого, что у врагов ничего не получалось, они становились всё более настойчивыми, упёртыми; их командование гнало и гнало вперёд новые ротные и батальонные группы, всё более бронетехники прикрывало эти броски, но почти вся она оказывалась перемолотой союзной артиллерией, авиацией, но даже и после этого командование противника выдавливало в атаку одну-две роты. Под прикрытием артобстрела они на двести-триста метров углублялась в зону прямой видимости наших войск, после чего охватывались с флангов и, почуяв угрозу локального окружения, оказавшись чуть ли не под перекрёстным огнём, панически спасались бегством, суматошно отстреливаясь наугад для собственного успокоения, и оставляли множество убитых, а то и раненых, не решаясь выносить и выводить их под огнём. И хорошо, если в наступавшей ночи их эвакуировали, но чаще всего они лежали по нескольку дней, лица их становились раздутыми, синюшными и всё чаще над трупами кружило вороньё… Наши тоже частенько вывозили двухсотых и эвакуировали трёхсотых, что тоже не прибавляло настроения.
От такой глухой картины даже самый стойкий придёт в уныние, усиленное общей усталостью, накопившейся за месяц пребывания на фронте, когда питались кое-как, спали урывками. Прошла духоподъёмность и задор первых дней. Бойцы стали опытнее, мудрее, поэтому скупо общались и почти не улыбались. Даже Толян Кочнев, помучившись с загноившейся рукой, из-за которой его отправляли в госпиталь, но он там не остался. После санобработки, накаченный антибиотиками, вернулся тихим, задумчивым, перестал выкидывать фортеля, а приказы выполнял без лишней ажиотации, лишь мечтая в отместку за своё памятное, хотя и пятиминутное позорное пленение захватить и привести в окопы пленника, желательно наёмника-негра.
‒ Кто увидит чёрного, ‒ предупреждал он, ‒ отдайте мне! Я не просто приведу его в окопы, а поеду на нём верхом! ‒ заклинал Толян, и почему-то рыжие его брови делались ещё рыжее, а сам он словно наливался кумачом.
Почему именно такого Толян хотел взять в плен, он пояснить не мог, но от своей мечты не отказывался. Поэтому при ответных атаках всегда рвался вперёд, зачастую опережая Прибылого, и тот всякий раз осаживал его:
‒ Побереги буйную головушку!
‒ Судьбы не миновать, товарищ земляк!
Семён хотя и приглядывал за Толяном, но не видел себя «учителем», понимая, что не будь его рядом, ещё тоскливее было бы на душе. Земляк же. А что он знает о нём? Да практически ничего: что работали на одном предприятии, что он единственный сын у родителей, таких же работяг. И ни разу за всё время совместной службы не удалось поговорить с ним по душам: всё на бегу, перекидываясь отдельными репликами. Но именно к такому Толяну, к его баламутной сущности привык Семён, и будь он иным ‒ спокойным и уравновешенным ‒ не факт, что испытывал бы к нему даже небольшую симпатию. Но на фронте сантиментам не место, поэтому, когда в затишье в очередной раз принимались копать, Семён говорил, выдавая шутку за правду:
‒ Самую большую лопату Кочневу! Земляк не подведёт!
Как ни тяжелы были условия, но они пытались шутить, убедившись в простой истине: будут молчать, зыркать друг на друга ‒ себе же во вред. А так почесали языки, поприкалывались и всё становилось нипочём, и они уж не понимали, что важнее: окопы рыть или ломиться в ответные атаки, становившиеся в последние дни всё ожесточённее. Противник всё чаще стал заходить с фланга, прикрываясь лесом. Хотя нарыли окопов, оборудовали защищённые огневые точки и опорные пункты обороны, но всё равно это направление было проблемным, учитывая ещё и то, что в лесу постоянно шныряли диверсанты. Поэтому усилили караульную службу, на ночь выставляли секреты, луговину перед лесом заминировали, и когда в ночное время случилось несколько подрывов неприятеля, то на какое-то время они перестали пытаться использовать этот фланг, наступали по-прежнему в лобовую, и ничто их не останавливало: ни наш заградительный артиллерийский огонь, ни атаки вертолётов, молотивших по танкам и бронемашинам. Отсидевшись в воронках, враги вновь поднимались, и только когда попадали под наш стрелковый огонь, сначала залегали, а после, не выдерживая натиска и ответной злости наших бойцов, откатывались назад. Наши же далеко не заходили, зная, что вполне могут напороться на замаскированное орудие или пулемёты.
Семён Прибылой первым шёл в такие «зачистки», замыкающим возвращался, обходя убитых противников; раненых они всё-таки пытались вывести или вынести, но не всегда у них это получалось. На одного, согнувшегося в воронке от снаряда, Семён наткнулся случайно и почти не обратил на него внимания, не подававшего признаков жизни. Он лишь сжимал в откинутой руке автомат и закрывал другой раненое бедро. Когда Семён мельком глянул на него ‒ он зашевелился, будто сжался. Прибылой сразу автомат на изготовку, но безвольная поза раненого удержала от короткой очереди, которая тотчас прекратила бы его страдания. Семён лишь на секунду вгляделся в его зажмуренные глаза и понял, что он не собирался встречать огнём, поэтому коротко приказал:
‒ Брось автомат!
Тот безвольно откинул оружие, напоследок посмотрел на противника и вновь закрыл глаза, начав отрешённо креститься и не проронив ни звука. И у Семёна всё перевернулось в душе, молнией мелькнула мысль о том, что в каком-то ином случае на месте этого православного он мог сам оказаться, и от понимания этого чуть не задохнулся и не знал, что сказать… А раненый продолжал молиться, не открывая глаз, видимо, уже простившись с жизнью и обращаясь к Всевышнему, потому что уж более не к кому было обратиться.
‒ Вставай! ‒ приказал ему Прибылой. ‒ Сам сможешь?
Раненый разлепил глаза, удивлённо и недоверчиво посмотрел на Семёна и потупил взгляд:
‒ Не знаю…
‒ Скинь нож!
Когда тот отшвырнул нож, выдернув его из разгрузки, Семён шагнул к нему в воронку:
‒ Укол делал?
‒ Не могу до аптечки дотянуться…
‒ Погоди… ‒ Он достал свой шприц, всадил иглу через брюки раненому. ‒ Сейчас полегчает. ‒ Подумав, перетянул ногу жгутом.
‒ Как тебя зовут, сержант? ‒ спросил враг.
‒ Зачем тебе?
‒ На всю жизнь хочу запомнить…
‒ Семён я… Ну что, можешь подняться? Давай помогу!
Прибылой встал с причепурок, подхватил заворочавшегося противника, поставил на ноги, поднял его автомат, отстегнул магазин, клацнул затвором, выгоняя патрон из патронника, бросил себе на плечо, нож в карман сунул и спросил:
‒ Идти можешь?
‒ Куда?
‒ В плен, куда же ещё!
Тот повеселевшим голосом отозвался:
‒ Смогу…
Семён подхватил его под руку, помог выбраться из воронки и, почти не пригибаясь, повёл его к своим окопам. Несколько бойцов, увидев командира, вернулись назад, первым оказался рядом Толян.
‒ Куда укропа тащишь?
‒ В плен... Сам идёт.
‒ Жаль, что негра не взял, а то отыгрался бы на нём!
‒ Сдайте его к лейтенанту. Пусть разбирается… Вот его оружие.
Бойцы подхватили врага, чуть ли не волоком потащили в блиндаж, а Семён не спешил в укрытие. Он неторопливо спустился в окоп, снял каску, ослабил «броник». Глянул в нависшее небо, собиравшееся дождём, и почувствовал себя как никогда уставшим. В голове пронеслась череда дней и ночей последнего месяца, и показался он нескончаемым, без начала и конца. Опустился на приступок, и почему-то ни мыслей в голове, ни чувства на сердце. И ничего не хотелось, кроме одного: вернуться домой, обнять родителей, дочку и долго-долго молчать.
