На вторые сутки, кое-как оклемавшись, он позвонил жене, зная, что она на работе. Прежде Ксения всегда откликалась живо и радостно, а сейчас, услышав его голос, показалась совсем убитой, будто разговор с мужем в тягость. От этой тревожной новости подумалось, что она завела в его отсутствие кого-то, и теперь муж её совсем не радовал, тем более что он по сути бросил её и, понятно, ожидать от жены в таком случае счастливого придыхания в голосе не приходилось. Так что какой-то жгучей обиды на её равнодушие не было, и когда она сказала, что отец находится в клинике, ничего не изменилось в его душе, хотя он пока не знал причину госпитализации тестя. Осторожно спросил об этом, но Ксения, сказав, что у отца что-то с нервами, спросила совсем об ином:
‒ Ты-то где?
‒ В госпитале, в Ростове…
‒ Ой, что с тобой? Давно лежишь?
‒ Несколько дней с ранением в голень, много крови потерял, слабость есть.
‒ Как же ты так?
‒ Когда стреляют, бывает и хуже. Это уж кому как повезёт.
Жена вдруг переменила голос:
‒ Надо было раньше думать. А то герой выискался. Сбежал из дома, и где он, что с ним ‒ гадай жена. И когда теперь домой?
‒ Недели две-три проторчу здесь. Врач говорит, что какой-то нерв разбит, от этого нога малоподвижная. Ещё одну операцию будут делать: искать нерв и сшивать его. Так что выздоровление обещают, но нескорое. Надо будет потом реабилитацию проходить: прогревания, массаж и всё такое. Что молчишь?
‒ Думаю, ‒ не сразу отозвалась жена. ‒ Может, к тебе приехать, навестить?
‒ Не тот случай. Скоро сам появлюсь.
Ксения, спросив Семёна о приезде к нему, спросила, скорее, по инерции, потому что не хотела ехать, окончательно охладев к мужу после его бегства. В последнее время она и не думала о нём, некогда думать из-за Максима, если жила у него третью неделю, неожиданно для себя проникнувшись нестерпимой любовью и оставив дочку на попечение матери, приезжая их навестить в выходной, и то на полдня. И теперь, услышав о скором возвращении мужа, она не знала, как быть, что ему говорить, когда он вернётся. А если говорить всерьёз, то только не сейчас, когда это выглядело бы подло и по-предательски мерзко, потому что не всякую правду можно сказать больному человеку. Да и ни к чему это, если есть какое-то время, чтобы собраться с мыслями, всё обдумать и честно рассказать мужу, чтобы не выглядеть шлюхой в его глазах. И когда так подумала, то и голос изменился, сделался таким, каким был всегда:
‒ Приезжай скорей, будем с Виолкой ждать!
‒ Долго ждать не придётся, целую тебя, а ты поцелуй за меня дочурку! Очень соскучился по всем!
‒ Тогда до встречи!
Поговорив, Семён откинулся на подушке, почувствовав, как вспотел от слабости, но на душе всё равно было нестерпимо радостно. Почему-то подумалось, что его поездка на Донбасс действительно выглядела авантюрой, хотя он всей душой хотел помочь сражавшимся с одурманенными фашистами, взявшимися будто ниоткуда, и где? На Украине! На той самой, о которой не слышал какого-то негатива, за исключением их Майдана в 14-м году. Но тогда он был совсем молодым, особенно не вникал в события в Киеве ‒ мало ли происходит по всему миру забастовок, митингов и прочих заварушек. И только, когда пошёл кровавый замес на Донбассе, только тогда что-то шевельнулось в его душе, но опять же быстро сошло на нет, потому что конфликт выглядел локальным, казалось, вот-вот прекратиться. А потом к нему привыкли, вяло тлеющему, будто он был всегда. И только перед минувшим Новым годом напоминание о нём прозвучало особенно грозно, потому что оно теперь затрагивало и Россию. А это уж был особый случай, и стало понятно, что все перемены впереди.
Через несколько дней Ксения поехала домой навестить дочку, ей об отце ничего пока говорить не стала, чтобы не выслушивать вопросы, на которые сама не знала ответов. Матери, конечно же, рассказала. Маргарита, услышав о зяте, воскликнула, укорила дочь:
‒ А то сбежал, сбежал?! Вот и нашёлся ‒ сам позвонил, о дочке спрашивал. Радуйся!
‒ Не знаю, мама, что и делать…
‒ Из-за Максима?
‒ Из-за него. Прикипела, будто заново родилась. Он мне сначала казался оболтусом, а потом поняла его душу и пропиталась его энергией.
‒ Как это понять?
‒ Счастлива, мам, я с ним. По-женски счастлива!
‒ У него, наверное, медовый месяц с тобой?! Покувыркается-покувыркается и охладеет. У мужиков бывает так. Надоедает одна, за другой тащатся!
‒ Вот об этом ничего не могу сказать, а то, что есть, меня устраивает.
‒ «Устраивает» её! Ты хотя бы думаешь, что говоришь-то? А Виолке совсем забыла, телячий задор навалился?!
‒ Если всё сложится, её к себе возьмём.
‒ Ой, как далеко заглядываешь-то? Какие планы грандиозные!
‒ Ладно, мам, разберусь. А ты, если не хочешь помочь, так и скажи. Тогда Виолку в садик отдам, на пятидневку!
Маргарита вздохнула, и Ксения поняла, что мать согласилась с ней, хотя куда ей деваться. Получалось, что она одержала победу над ней, но такая победа совсем не радовала. Не хотела она неприятного разговора, не хотела оправдываться, а тем более перед матерью. «Ведь ей ничего не стоит понять дочь, ну, загулявшую, называй меня, как хочешь, но ведь мною движет обида. Как бы ты поступила, если бы отец уехал на войну, не объяснившись, тайно, отделавшись лишь запиской! Это что, нормально? А ведь я живой человек, у меня собственная гордость имеется. И может, судьбой определено поступать именно так, как я поступаю!» ‒ думала Ксения, когда установилось напряжённое молчание. И чтобы освободиться от гнетущей неловкости, спросила:
‒ Как дела у отца?
‒ Кто мне чего говорит… «Проводится лечение…» ‒ вот и весь сказ! Если было что-то серьёзное, то, думаю, обязательно бы сказали.
‒ Не факт!
‒ Даже если это и так, что я могу сделать?! Не буду же я медикам указывать.
О Германе Михайловиче, его болезни они теперь говорили спокойно, как и о Максиме, и Ксения поняла, что мать окончательно согласилась с ней, приняла её сторону, поэтому и в разговоре пропал оттенок раздражённости, непримиримости. Они вновь стали мамой и дочкой в лучшем понимании этого определения, и Ксения, когда уезжала, обняла её:
‒ Люблю тебя, мама!
14.
Германа в клинике ничего не удивило. Накаченный лекарствами, он проспал почти сутки с небольшими перерывами, а когда более или менее пришёл в себя, то быстро освоился. Ему и ранее доводилось попадать на больничные койки по разным поводам ‒ ничего для него нового. Он лишь думал, что тут сплошь буйные, опасные пациенты в своих непредсказуемых проявлениях, а они ходят по длинному коридору и улыбаются. Кто сам себе, кто встречным, но кто-то шествует с задумчивым и умным видом, казалось, оторвавшись от всего сущего в мире и нисколько не огорчаясь здешним интерьером. Они и в палате, где, помимо Германа, находилось ещё трое, вели себя так же: интеллигентно и приветливо, называли друг друга по имени и отчеству. «Вы все тут или сволочи, или негодяи, что почти одно и то же! ‒ думал он о соседях. ‒ И чего выпендриваетесь?!». Лишь на третий день, пройдясь по коридору далее обычного, он наткнулся на дверь с табличкой «Изолятор», и этот факт сразу напомнил, где он находится, тем более что из-за глухой двери, перегораживающей его, слышались непонятные и пугающие звуки… И захотелось поскорее уйти в свою палату, лечь на кровать, закрыть глаза и постараться ничего не видеть и не слышать.
К концу первой недели он всё чаще вспоминал семью, работу, свой фонд, существовавший на словах и весь помещавшийся в его сейфе. Он думал обо всём сразу и по отдельности, и не знал, на чём сосредоточиться, понять, что важнее для него теперь и в будущем. Размышляя и просчитывая дальнейшие планы, он пытался связать воедино невозможность использования барселонских сбережений, будущее компании, отношение в семье и, конечно же, судьбу конкурса. Но более всего надоело думать о неиссякаемых претендентах в писатели, вступающих в союз кто за деньги, кто по знакомству, у кого знакомств особенных не имеется ‒ за ведро клюквы. Был такой случай, прямо при нём, когда он заехал к Семибратову забрать газету со своим рассказом, а к тому приехал мужик из провинции, привёз изданную в местной типографии тоненькую книжку и клюкву. Книжка ‒ повод для вступления в союз, а ягоды ‒ в подарок. Причем, по своей душевной простоте соискатель выдал хозяина кабинета:
‒ Вот, Тимофей Ильич, как и договаривались, клюква доставлена. Полное ведро, правда, немного утряслась по дороге… ‒ Гость попытался снять для наглядности марлевую обвязку с обливного ведра, но Семибратов остановил:
‒ Верю, верю ‒ сегодня же передам по назначению… ‒ скороговоркой сказал он и стеснительно глянул на Чернопута. Тот, чтобы не смущать его, поднялся со стула, сказал, глазами давая понять, что прекрасно понял ситуацию:
‒ Спасибо за публикацию, Тимофей Ильич!
Вспомнив этот эпизод, Герман вдруг повеселел, забыл, где находится: «Скоро ты не так завертишься, когда твои двести «рублей» уплывут в неизвестном направлении!». И литературная тема вновь затмила всё остальное, и Чернопут вспомнил, что он давно решил покончить с конкурсом: «Что я с ним голову-то себе морочу?». Но подумав вполне разумно, Герман вспомнил, с чего начинались хлопоты: «Но ведь я хотел ославить их, у меня была жажда мести и осмеяния графоманов, стремящихся к славе, хотя ничем не заслуживших её, поэтому пускающихся на все ухищрения ради прославления себя любимых! А ведь их прошла череда даже за короткое время со дня объявления конкурса. И как же делалось противно на душе от их готовности расшибиться в лепёшку, лишь бы добиться престижного звания, повышающего, как им виделось, статус в литературном сообществе. О читателях они даже и не думали в такие моменты, словно сочиняли опусы лишь для нужных людей. Один совсем липкий даже заявил, что откажется от призовых, потому что для него важнее признание и любовь народа! Так и объявил! Как же человек может опуститься! И главное, не замечает этого, считая, что всё вокруг покупается и продаётся!».
Отвернувшись к стене и делая вид, что спит, Герман Михайлович много думал на эту тему, и она всё более захватывала. В мыслях всё лихо получалось, ведь рано или поздно выяснится, что находился он в больнице не с инфарктом, а по причине психического, пусть и лёгкого расстройства, вызванного, как выяснил лечащий врач, нервозностью на производстве, в быту, да и вообще в мире, учитывая ситуацию на Украине, куда добровольно отправился его зять, наплевав на семью. А это значит, что он никого не уважает, никто ему не нужен. В этой совокупности разве не кроется повод для чрезмерного нервного напряжения и, как следствие, госпитализации. Впрочем, Герман понимал и чувствовал, что долго он здесь не задержится, если стал спать без сновидений, нормально ел, в том числе и передаваемые женой вкусняшки, которыми делился с соседями. В начале второй недели, когда его перевели в санаторное отделение, ему разрешили выйти к ней, недолго погулять на территории больницы. Хотя май выдался холодным, но она попала на погожий день ‒ тихий и солнечный, и они прекрасно поговорили. Особенно радовался Герман внучке. Уж такой милой и послушной она показалась в этот день, какой никогда не видел её. Но как бы ни радовался он родным душам, всё-таки серьёзные мысли не покидали. Зная, что в скором времени его выпишут, потому что развитие дистонии купировали, он решил, что пора пересмотреть свою жизнь, оставить все хлопоты в прошлом, и воспользоваться тем, что он оказался в клинике, а если уж это случилось, то необходимо запастись справкой о своей болезни и пожить остаток жизни для себя. А что? Разве плохо смотреть на всех свысока, в душе посмеиваясь над ними. Тогда и о конкурсе можно забыть, а когда придёт время подводить итоги, подводить их будет некому, так как он формально будет не готов к подобной процедуре из-за состояния здоровья. И какой спрос с больного человека, и как взять с него деньги, о коих он и понятия не имеет. Поэтому, всё рассчитав и взвесив, он сказал Маргарите перед её уходом после очередного визита:
‒ В следующий раз принеси пятьсот тысяч. Нужно кое-кого отблагодарить.
‒ И есть за что? Сумма-то крупная?! ‒ засомневалась жена.
‒ Есть, есть ‒ ответственно говорю. Не затягивай с этим делом.
Чтобы она не сомневалась, он рассказал ей об особом плане, по которому его будущее решится легко и просто. Он попросит своего врача всё устроить так, чтобы признать его шизофреником, пусть даже придётся потомиться месяц-другой в клинике, но получить справку о болезни, а потом выйти на свободу со спокойной совестью и прихлопнуть конкурс, расстаться со своей фирмой и жить в своё удовольствие. Герман знал, что рано или поздно фирму «отожмут», и к этому есть все предпосылки, ибо ему уже не раз намекали, чтобы он время не тянул и ни на что не надеялся, и не упускал возможности, пока есть влиятельная корпорация, готовая купить его бизнес, но купить-то за гроши. Вот в чём засада!
А если пошли намёки, то и до серьёзного наезда недалеко: знаем, проходили!
15.
Обо многом передумал Семён в госпитале. Настроением он себя не баловал, да и причин не было, если стопа оставалась малоподвижной, отвисшей, и он ждал новой операции. И вот наконец-то обрадовали, после того как взяли новые анализы. Лечащий врач, майор медицинской службы, по-мальчишески коротко подстриженный, насмешливый не в меру, шепнул:
‒ Готовься завтра к бою… ‒ И пояснил: ‒ Будем нерв сшивать. Страшного ничего в этом нет. Думаю, всё пройдёт нормально, и будешь ты в скором времени на танцульках с дамами отплясывать!
Семён улыбнулся:
‒ Хотелось бы…
Дождавшись операции, из-за анестезии он её не чувствовал, «замороженный» от поясницы до пяток лишь слышал стук и звон инструментов, команды врача. Семён чуть ли не заснул, и лежал, действительно закрыв глаза. К нему подошла медсестра, потормошила за плечо:
‒ Не спать, не спать…
Он хотел ответить, что не спит, но было лень что-либо говорить: голова казалось тяжёлой, а язык будто бы не шевелился.
‒ Попить дайте…
Сестра мокрой ваткой смочила ему губы, шепнула:
‒ Терпи, потом попьёшь.
Она отошла от него, а он, повинуясь её команде, лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок и мечтал о том времени, когда попадёт к жене и дочке, а потом съездит на несколько дней в посёлок к родителям. Обнимется с ними, расцелуется, выпьет с отцом по рюмашке, поговорит с мамой, расскажет ей что-нибудь о Виолке. Говорить будет много, но ничего ‒ о Донбассе, а если всё-таки к тому времени будет хромать, скажет, что попал в аварию, чтобы не жечь родительские сердца испугом. Потом пройдётся по родной улице, постоит на берегу речки, посмотрит на стрекоз и покормит маленьких утят хлебом… От приятных мечтаний он расслабился, забыл об операции и, как показалось, действительно задремал, а открыл глаза от голоса хирурга:
‒ Просыпайся, братец-кролик, пошли в футбол играть!
Семён промолчал, начал озираться, когда с него снимали покрывало и панель. Потом помогли сесть на столе, врач спросил о самочувствии, а Семён, сказав «нормально», попытался встать на ноги, но тот предостерёг:
‒ Отставить! ‒ И обратился к медсестре: ‒ На каталку его!
Сестра отвезла в палату, помогла перебраться на кровать, а позже принесла костыли, пояснила:
‒ Сегодня они только для того, чтобы дойти до туалета. А в остальном необходимо соблюдать покой, а завтра доктор скажет, что надо делать, а что не надо.
Вскоре в палату пришла нянечка с тележкой, начала раздавать обед, но его предупредила, поставив суп и макароны с котлетой на тумбочку:
‒ Не торопись обедать, пока анестезия держится… Вот пройдёт, тогда можешь немного поклевать.
К еде он действительно не притронулся, но компот выпил и вдруг вспотел, завалился на подушку. Вечером, когда и от ужина отказался, дежурный врач назначил обезболивающий укол, так как нога начала по-настоящему болеть. После этого он кое-как заснул, а проснулся под утро раньше всех от голода и еле дождался завтрака.
Через несколько дней Семён ходил на костылях по коридору, а через неделю, после масса и физиотерапии, ему сделали рентген стопы, распеленали её и разрешили слегка наступать на больную ногу, и он замечал, что стопа не отвисает ‒ и радость от этого разливалась по душе необыкновенная.
Вскоре его выписали, наградили на дорогу тростью для страховки, и после суток, проведённых в поезде, он сошёл на перрон в Сарматове. Удивило, что все встречные люди вполне обычные, будто ничего не знают о событиях на Украине, будто им не до чего нет дела. В Ростове он часто встречал хмурых военных, да и гражданские мало отличались выражением лица ‒ там совсем иная картина, иная жизнь. Его никто не встречал, потому что никому не сообщил о возвращении, решив, если уж уехал почти тайно, то так же и прибыть должен, и нечего прилюдно нюни распускать. И вообще: как только увидит жену, то сразу повинится перед ней. Он представил себя на её месте и понял, как это выглядело неприлично и неуважительно то, что он сделал. И это в лучшем случае.
Он доехал на такси, в знакомой палатке недалеко от дома купил пять роз для жены, и вскоре стоял перед квартирой с рюкзаком на плече и цветами. Позвонил в дверь, так как ключи потерял, и стоял в радостном и тревожном ожидании, опираясь на трость. Из-за двери вкусно пахло пирожками, он вспомнил, что сегодня воскресенье, все должны быть дома, и ему по-настоящему захотелось увидеть Ксению: поцеловать, прижаться к ней и почувствовать рядом. И он словно знал, что она его встретит. Открыла дверь на его звонок, увидев Семёна, слегка удивлённо улыбнулась и отступила назад, пропуская в квартиру. Они обнялись, но не пылко, и поцеловались небрежно, вскользь, это ему не понравилось, и он сказал обиженно:
‒ А вот и я! Не ждала?!
‒ Ждала-ждала, ‒ отговорилась Ксения и крикнула, отложив цветы: ‒ Виола, иди посмотри, кто приехал!
Тотчас из комнат пулей выскочила дочурка и, спутав льняные волосы, повисла на шее у отца, а когда нацеловалась с ним, то укорила мать:
‒ Вот, мамочка, а ты говорила, что он не приедет…
‒ Ну, и врушка ты стала, доча!
‒ Нет, не врушка! ‒ и прищёлкнула языком.
На шум в прихожей выглянула Маргарита:
‒ Ну, здравствуй, мо́лодец! Живой, здоровый! А то мы уж тут все испереживались! Как доехал? Что с ногой?
‒ Поезд довёз! Вторую операцию делали. Как видите, сам добрался. Немного прихрамываю, конечно. Но динамика восстановления положительная. Так что всё будет в порядке.
‒ Вот и замечательно. Иди в душ, а я пока обед соберу.
К тому времени, когда он, сняв пакет с больной ноги, осторожно вышел из ванной комнаты, стол на кухне был накрыт. Стояла бутылка вина, закуски.
‒ Извини, первого нет. За обедом доели.
Они все вместе выпили, перекусили, и тёща вдруг стала собираться с внучкой на улицу, со значением поглядывая на дочь и зятя, но более на него. Она явно хотела оставить их одних, и Семён это понял, оценил. Как только ушла тёща с дочкой, и Ксения начала собираться.
‒ Куда это? ‒ удивился Прибылой.
‒ В Сарматов. К подруге с работы… Она сильно болеет, просила приехать, помочь ей надо.
‒ Более, что ли, некому?!
‒ Родители у неё дипломаты, в Аргентине служат, вот мне и приходится мотаться.
‒ Вообще-то я думал, что дипломаты в Москве живу… Надолго едешь?
‒ До вечера, а, возможно, и на ночь останусь. Я тебя очень понимаю, да и сама соскучилась, вот завтра приеду, и вся ночь будет нашей. А чтобы ты не подумал бог знает что, этим можно заняться прямо сейчас, ведь мама неспроста Виолку увела.
‒ Мне почему-то казалось, что будет как-то по-иному. Но если есть такая необходимость, то езжай. Буду ждать.
‒ Не горюй! Сейчас всё сделаем…
Она подошла к нему, обняла, обдала теплом, а он почувствовал, что сдерживать себя не в силах. Похоже, и она: приподняла юбку, облокотилась о стол, слегка оглянулась:
‒ Я готова!
Всё произошло так быстро и постыдно, что потом он жалел, что поддался минутной слабости, уподобившись животному.
Через пять минут она глянула на часы в комнате:
‒ Ой, опаздываю. Подруге укол давно пора делать.
Хотя Прибылому и жалко было отпускать жену, но, видя, как она торопливо собирается, не стал её удерживать, и ныть не стал, проводил до двери, поцеловал.
Через полчаса она позвонила, сказала, чуть ли не рыдая:
‒ Сёмушка, дорогой, у меня не хватило сил сказать тебе всю правду. Прости за враньё. Не к подруге я еду, а к мужчине, уж извини ‒ полюбила, пока ты мотался на Украину. И ничего не могу с собой поделать. Я ждала твоего возвращения, переживала, когда ты попал в госпиталь, думала, к сегодняшнему времени улетучится моя влюблённость…
Далее он слушать её не стал. Какое-то время сидел, ошарашенный, без движения, всё-таки раз за разом вспоминая слова Ксении, а потом достал из бара бутылку водки и, налив в бокал для вина, одним махом ‒ зло и радостно ‒ выпил, словно дождался сегодняшнего разговора, и вот он состоялся, и всё теперь в жизни изменится.
Захмелев, позвонил родителям, ничего не знавшим о госпитале. Телефон взяла мама, удивилась:
‒ Вот и сынок долгожданный объявился! Ну и как ты, где пропал, мы с отцом уж заждались? Звонили несколько раз, не дозвонились. Сватья сказала, что ты срочно улетел в заграничную командировку.
‒ Мам, не переживай, всё хорошо! Я вернулся. На днях приеду ‒ всё расскажу!
