Лионелла его ждала, приготовив обед, прогрев виллу и заполнив холодильник продуктами не на два-три дня, как просил он, а, настырно запасла на неделю, зная, что оставшаяся еда достанется ей. Подав Герману его любимый суп из мидий, служанка присела в сторонке, чего никогда он не любил и всегда шпынял её за это неприкрытое подглядывание, шедшее то ли от любопытства, то ли от глупости, хотя и не ожидал какого-то особого интеллекта в её поведении. Она его устраивала в главном: не задавала лишних вопросов, была исполнительной и не болтливой с соседями, никогда не затевала откровенных разговоров в его отсутствие, хотя в округе знали, что владелец виллы ‒ русский, но совсем не богач, если платит служанке всего-то сотню в месяц, как говорила она им. Даже иной раз посмеивались: «Ну, и нашла себе скупердяя?!» ‒ «Скупердяй не скупердяй, а сотню евро на набережной мне никто не оставит, и помочь внучке есть с чего!». Никогда Лионелла не открывала истинного заработка, как научил её Герман, хотя очень хотелось похвалиться пятьюстами евро перед родственниками, будто деньги сыпались с неба, но лишь благодарила деву Марию, пославшую такого соседа.
Выпив белого вина, вкусив свежих устриц и не доев суп, Чернопут принял душ, прошёл в спальню, отделанную в бирюзовых тонах, и рухнул на мягкий матрас. Какое-то время он лежал, закрыв глаза, будто настраиваясь на иное восприятие действительности, и убеждал себя, что просто обязан на время забыть, где он и что с ним. Уже засыпая, вспомнил о Маргарите, позвонил ей, чтобы успокоить, но долго не разговаривал:
‒ Я на месте, с домом всё в порядке. Сегодня буду отсыпаться, а завтра займусь делами.
Утро он начал со звонка нотариусу, с которым имел дело при покупке виллы. Герман очень боялся быть обманутым и был готов на хорошее вознаграждение нотариусу, потому что кого-то ещё, кому мог довериться, в городе не имелось. Волнуясь, он активировал подзабытый номер, моля Бога, чтобы тот оказался действующим, и не сразу услышал голос в трубке по-испански: «Алло, алло ‒ говорите, сеньор!». Как мог, Герман сообщил, кто он, несколько раз повторив слово «сделка», и его поняли, ответили на ломаном испано-русском, уточнив адрес: «Приезжайте, могу принять сеньора!». «До встречи!» ‒ по-русски сказал Чернопут, ругнув себя за недальновидность и лень, мешавшую выучить за последние два-три года хотя бы несколько ходовых испанских слов и выражений.
По известному адресу на визитке он выехал сразу, боясь опоздать, разминуться и сорвать все планы. По пути решил, что будет торговаться лишь для вида, если придётся сделать большую уступку, он сделает, ибо затягивать время ему не с руки ‒ не тот случай в его положении. Герман не знал, сколько времени потребуется на оформление купли-продажи, помнится, он трижды летал, чтобы оформить сделку, а теперь у него нет на такие поездки ни сил, ни времени. Нужно сделать быстро, пусть и за две трети стоимости, а то и за половину. А то западники введут зверские санкции, как они это делают в последние годы, запретят всё, что можно, и тогда конец всему ‒ ложись и помирай. А чтобы успеть, и чтобы сделка не сорвалась, надо поступить просто: оформить генеральную доверенность с правом продажи, деньги сразу положить на счёт, и пусть потом, что хотят, то и делают с его «избушкой».
Нотариус, внешне похожий на Чернопута, такой же невысокий и подвижный, только моложе лет на десять и с чёрными смоляными волосами, сразу понял, что желает сеньор из России, и написал на бумаге процент от цены, который тот может получить за виллу. Герман увидел цифру «60» и почувствовал, что вспотел.
‒ Это же грабёж?!
‒ Плата за скорость…
‒ Тогда хотя бы… ‒ и написал цифру «65».
Нотариус сделал вид страшно обиженного человека и, поколебавшись, положительно махнул рукой, спросив о сумме, какую хотел бы получить сеньор.
Чернопут примерно знал стоимость подобного жилья и то, что сам покупал виллу за миллион евро, поэтому твёрдо вывел сумму «650». Нотариус зачеркнул её и, написав «630», сказал «сорри»… И Герман сдался, спросив:
‒ Когда будет сделка?
‒ Завтра утром приеду с риэлтором, он осмотрит виллу, ознакомится с документами, потом оформим доверенность на его имя и тогда поедем в банк, где переведём деньги на счёт сеньора… ‒ нотариус говорил торопливо, путая испанские слова с русскими, но понятно. Поэтому договорились, что завтра утром Герман будет ждать гостей, тогда и решат всё окончательно.
Утром, после осмотра виллы и изучения документов, они поехали в нотариальную контору, из неё с риэлтором в банк, где у Чернопута ранее был открыт счёт, и только после того, как деньги перевели, он подписал генеральную доверенность. Его приглашали отметить сделку в ресторане, но он отказался, сославшись на усталость, а ключи от виллы пообещал передать завтра перед отъездом. А сегодня никак: не ночевать же ему в аэропорту или гостинице?!
Но не ночёвка его заботила, а тайник на участке, который куда-то необходимо определять. Поэтому, вернувшись к себе, Герман попил сока и решил достать тайник, чтобы завтра завезти его содержимое в банк (сегодня он уж не успевал, так как банк работал до четырнадцати часов) и оттуда сразу в аэропорт. Он взял в кладовке лопату и вышел на участок, где под одним из персиков, посаженным собственноручно, хранилась пластмассовая капсула с деньгами, припрятанная на чёрный день. Поэтому и не разрешал Лионелле ничего делать на участке, единственное, что можно было, ‒ это использовать газонокосилку и поливать: не разводить цветников, не окапывать деревья.
И вот теперь Чернопут, признаваясь самому себе, даже был рад, что пришло время достать заначку. А то уж сколько раз в последние месяцы просыпался в липком поту, и никак не мог остыть и успокоиться, когда приходил жуткий сон о полной потери накоплений. Причины были разными, но разве ему от этого легче?! Нет, нет и нет. Поэтому и металась его душа. Она и сейчас заметалась, когда он копнул лопатой… Холодная мысль кольнула в этот момент: «Вот копну, а здесь пусто!». Но нет, лопата упёрлась во что-то плотное, и вскоре он увидел тёмно-коричневый футляр, обмотанный скотчем. На душе потеплело. Начал далее окапывать дерево, незаметно косясь по сторонам, а потом, никого не обнаружив на балконах соседних вилл, подхватил футляр и пошёл к себе, где деньги переложил в двойной пластиковый пакет.
Утром, дождавшись риелтора, передал ему ключи, платёжные документы, вызвал такси и отправился якобы в аэропорт. Сам же остановился в стороне от банка, отпустив такси, и ужом скользнул в сверкающие стеклом двери. Его попросили предъявить паспорт, карточку банка и выложить содержимое карманов на стол. Герман положил телефон, ключи, пошуршал пакетом, сказал «мани», на что охранники попросили открыть его… Убедившись в содержимом, ему улыбнулись как своему и указали рукой – мол, проходите. Он заполнил платёжку, дождался, когда пересчитают деньги. Когда их зачислили, он попросил выписку со счёта и на пальцах объяснил оператору своё желание. Она не сразу, но поняла, когда он вспомнил нужное слово «банкариос», понятливо кивнула, и вскоре Чернопут держал распечатку с указанием хранящейся на счету суммы. Он не стал вчитываться в подробности, не понимая их, лишь увидел вчерашнее и сегодняшнее зачисления и общую сумму остатка: почти пять миллионов! Сказав «грасиас», подумал: «Откуда я столько слов-то испанских знаю!» ‒ и под улыбчивые и слегка завистливые взгляды вновь вызвал такси. На пути в аэропорт позвонила жена, тревожно спросила намёком, потому что они договорились не говорить ничего лишнего по телефону, лишь о состоянии виллы:
‒ Как ты там?
‒ Всё нормально… Крышу проверил, не течёт. Сегодня или завтра буду дома.
Сказать-то сказал, но душу точила мысль: а правильно ли сделал, может, сразу надо было перевести все средства в Москву и на этом успокоиться. Но ведь спокойствия до конца не будет, хотя и говорили в стране об амнистии капиталов. Но зачастую говорят одно, а делают по-иному, да и инфляцию никто не отменял. В общем, и так плохо, и так нехорошо. Но как бы ни было, а теперь живи и ломай голову, терзай оставшиеся нервы от новой «засады». Единственное, что успокаивало и грело душу, это выписка во внутреннем кармане пиджака у самого сердца.
8.
Профессор-словесник Столбов позвонил на следующей неделе. Герман Михайлович только-только пришёл в себя от недавних заграничных волнений, говорить ни с кем не хотелось, но выслушав бойкую преамбулу, в которой тот живописно описал скорый приход весны и, по слухам, отмену масочного режима, ёрнически спросил:
‒ Иннокентий Павлович, всё так и есть… У вас какой-то вопрос ко мне?
‒ Вопрос сложный, сразу не объяснишь, поэтому хотелось бы встретиться лично.
‒ Ну, тогда хотя бы тему раскройте, если вопрос сложный, чтобы, если понадобится, я смог подготовиться.
‒ Он глубоко личный, касается дачного строительства. Прошлым летом мы с женой прикупили землицы, теперь надо строиться, а финансов, сами понимаете, не густо. Только не подумайте, что прошу денег. Нет, нет и нет! А у вас есть другие возможности помочь.
‒ Я же не директор домстроя!
‒ Но связи-то имеются. Известно, что именно на нашем комбинате открыли линию по производству панелей для частных домов, и частенько бывают бракованные; девать некуда, а я бы с удовольствием забрал. Но кому нужен человек с улицы, зато вам, думаю, не сложно будет решить такой вопрос. Мне и необходим-то всего лишь комплект на первый этаж, а второй мы сделали бы летним ‒ это совсем другие заботы.
Чернопут вздохнул:
‒ Действительно, есть о чём поговорить. Подъезжайте в следующий вторник после обеда.
‒ Договорились! ‒ поспешно согласился профессор, а Герман Михайлович вообразил, как тот после его слов расплылся в улыбке.
Точно такую же улыбку, только с заискивающим оттенком, он увидел на лице профессора, когда тот появился у него в бизнес-центре, запасшись предварительно пропуском через секретаря. Профессор переступил порог кабинета Чернопута и замер.
‒ Проходите, Иннокентий Павлович! ‒ пригласил хозяин и, поднявшись навстречу, указал на кресло рядом со своим столом. ‒ Так, значит, говорите, что на комбинате брак лепят?! От кого же узнали? Я что-то не владею такой информацией.
‒ Родственник говорил. Он в прошлом году таким образом дом себе построил. Часть панелей были списаны, а часть специально слегка попортили, чтобы списать: кувалдой углы посбивали ‒ вот и брак. Зато приобрёл по бросовой цене. За взяточку, конечно же, сами понимаете.
‒ Значит, говорите, кувалдой… А что ‒ метод известный. Мне дедушка рассказывал о своём отце-извозчике. Зайдёт тот после работы в трактир, пропустит лафитничек-другой, домой идёт благостный, о детишках вспомнит. По дороге заглянет в булочную, попросит для них фунт лома баранок, чтобы вышло подешевле, а лома нет ‒ разобрали, тогда намекнёт булочнику: мол, любезный, наломай немного ‒ ведь детишкам… Так и у вас. А что же вам родственник не помог?
‒ Зачем я ему. Хотя он сам работает на этом комбинате, знает нужных людей, а выдавать их не хочет, если с меня взять нечего. Я бы и к вам не обратился, но всё-таки у нас более высокие отношения: и дочке вашей помогал, и книгу распространял. Уж и вы будьте любезны.
Чернопут давно понял, что этот прилипчивый профессор всё делал с расчётом на будущее. И вот, на его взгляд, оно наступило, и теперь спешил воспользоваться вниманием, пока не оказался забытым и ненужным.
‒ Я вас услышал… Сейчас попробую связаться с нужным человеком.
Чернопут набрал номер, сказал:
‒ Приветствую, Андрей Сергеевич! Ваша светлость на работе? Хорошо, тогда не буду расплываться словесами, а сразу попрошу помочь одному уважаемому человеку. Чем помочь?.. Он объяснит. Зовут его Иннокентий Павлович, профессор словесности. Да, несколько необычно, но разговор у него по твоему профилю… Хорошо, дам ему телефон твоего секретаря, и она объяснит, как с вами встретиться. Договорились.
Профессор казался безразличным к разговору, сам же боялся пропустить единое слово, по интонации пытаясь понять: с пользой он для него идёт или впустую. Когда понял, что с пользой, то слегка улыбнулся, но и улыбку постарался не показывать.
‒ Ну вот, Иннокентий Павлович, вы всё слышали, ‒ вздохнул Чернопут, радуясь, что одним звонком удалось избавиться от навязчивого посетителя. ‒ Езжайте на комбинат, пока Андрей Сергеевич на работе, и, как говорится, флаг вам в руки!
‒ Очень, очень благодарен, Герман Михайлович. Ваша помощь неоценима… Ну, я побегу?!
‒ Да-да, конечно, он ждёт!
Профессор, вытирая вспотевший лоб, исчез так же неслышно, как и появился, а Чернопут шумно вздохнул и попросил Лену принести кофе. Пока вкушая глоточками напиток, Герман ответил на два-три рабочих звонка и, хочешь не хочешь, в мыслях перенёсся к литературным «братьям». Ведь вся производственная текучка не могла заслонить от него развитие фонда, успешность конкурса и всё, что в той или иной мере приближало к торжеству победы над фанфаронами. Ознакомившись с входящими электронными письмами и дав указание секретарю, на какие из них ответить, а какие проигнорировать, Чернопут собрался домой, но Лена сообщила, что звонит Подберёзов.
‒ Соедини! ‒ приказал хозяин.
Подберёзов говорил спутанно, заладил о каких-то щуках, что, мол, они пошли на нерест в ручьи. Что щук у него полное ведро, и пояснил:
‒ Поэт Котомкин привёз… Просил вам передать!
Чернопут сразу представил, как скривится жена от вида пахнущих тиной рыбин и сразу откажется от них, разразившись грубым словом в его собственный адрес и адрес того, кто это задумал.
‒ Ты вот что. Щук забирай себе, если уж привезли. У меня некому ими заниматься, ‒ сердито сказал он Подберёзову. ‒ Зря, что ли, конкурс ведёшь.
‒ Так Котомкин и вирши оставил. Если узнает, что щук я взял себе, то заест.
‒ Скажи ему, что рыбу передал по назначению, и поблагодари от моего имени.
‒ Вот это правильно… ‒ повеселел Подберёзов. ‒ Как скажете, так и сделаю.
‒ Во-во, пользуйся моей добротой, господин Джонсон! ‒ весело сказал Чернопут.
Положив на стол телефон, Герман Михайлович развеселился окончательно, на душе сделалось по-весеннему задорно и благостно. «А ведь хорошая эта штука ‒ конкурс! ‒ подумал он. ‒ Каждый человек на виду! И чего я раньше не догадывался об этом?!».
9.
И профессор, и Подберёзов промелькнули по инерции в череде иных примелькавшихся лиц. Несколько дней Герман Михайлович пребывал в более или менее спокойном состоянии, но оно мало-помалу испарилось, когда невольно пропитывался тем, что происходило в мире. Из всего услышанного и увиденного получалось, что чудовищным враньём пропитывались все новости от западных «партнёров». Они постоянно пугали, назначали даты наступления русских на Украину, а когда они не сбывались, переносили сроки. Всем было ясно, что эта жуткая ложь способна втоптать в грязь любого праведника. И становилось понятным, что добром это не закончится, тем более что нацисты усиливали обстрелы Донбасса, совершали пограничные прорывы, которыми словно дразнили. И уже не хватало сил ждать чего-то такого, что разом прорвёт надувавшийся нарыв и начнётся то, от чего не поздоровится никому.
Чернопут не заметил, как сделался в эти дни иным человеком, в котором уживались две ипостаси: страх за нажитое и обида за то, что всё катится в неизвестность, когда рушились задумки, планы, и от этого делалось невыносимо обидно за себя, семью и за страну. Да-да, именно за страну, о которой он в последние годы особенно не думал, полагая, что невозможно её пошатнуть, как-то раскачать и толкнуть в пропасть. Но ведь всё к этому шло, давление из-за «бугра» нагнеталось и нагнеталось, и он вспомнил, что и в перестройку, казалось, ничего не предвещало катастрофы. Но ведь она произошла. «И свои предатели постарались, и Запад помог. Уж те-то приложились от души. И что теперь не так? Опять мы чем-то не угодили?!» ‒ мысли его метались, душа стонала, и он уж боялся всё потерять, как не раз терял, но тогда был молод, а теперь… Теперь уж вряд ли сможет воспрянуть, если вдруг всё покатится в тартарары. Себя ему было не жалко, но мысли о жене, дочери и внучке не давали покоя. Ведь они, избалованные им, пропадут, не смогут зацепиться за жизнь. И никто не поможет, не подхватит под руку.
Как-то вспомнился Котомкин, и даже не сам вспоминался, а его щуки, будь они неладны. И ещё Подберёзов. Он-то что, так и будет по мелочам теребить, то щук предлагать, то, например, летом полмешка огурцов привезёт. Тогда уж лучше бы ведро подберёзовиков притянул ‒ всё ближе к фамильной теме. Неужели все эти люди ни о чём ином не думают, не слушают телевизор, не заглядывают в интернет? И это даже не мелкотемьем попахивает, а тупостью, нежеланием ничего видеть вокруг себя. Все они теперь зациклились на премии, это теперь для них главное, и каждый вытворяет бог знает чего. Ведь так и слух пойдёт, что Чернопута можно купить за ведро огурцов! Или за пяток щук! Это не дело. Надо всех расставить по ранжиру, указать, кто они есть, чего достойны и вообще достойны ли чего бы то ни было. Поэтому тем же днём вызвал Подберёзова, и когда тот поспешно появился, всё бросив, как он заявил перед выездом, то усадил напротив и ехидно спросил:
‒ Ну и как щуки?
‒ Нормальные. Жена нажарила и котлет накрутила… ‒ осторожно отозвался Подберёзов, не зная, чего ожидать от Чернопута.
‒ Это хорошо. А вообще-то, дорогой Валентин, гони подобных дарителей ‒ не позорь ни себя, ни меня. Так можно окончательно опуститься и дискредитировать конкурс. Ведь пойдёт слух, что нас с тобой можно купить, как какую-нибудь Маньку с базара за стакан семечек! Не думал об этом? Мне потом будет стыдно появиться на людях. В общем, так: отныне никаких мелких подношений, а с тем конкурсантами, кто пожелает проявить себя по-настоящему и выйдет с дельным предложением, разговор будет особый: пусть сначала вспомнят, что у нас конкурс не абы какой, поэтому и проявить надо себя солидно. Пусть тысчонку-другую зелёных денег в клювике принесут, тогда с таким человеком и поговорить можно. Всех ко мне посылай.
‒ Стрёмно как-то…
‒ Чего же стрёмного-то, если деньги пойдут на помощь творческим личностям, да и больных детей не будем забывать, многодетным семьям помогать. Так и говори открыто. А будем что-то утаивать, заниматься мышиной вознёй ‒ только слухи будем плодить! Понятно?
‒ Понятно то понятно, да только всё равно как-то не по себе, будто мы заранее определяем цену премии, а творческая составляющая для нас не важна.
‒ Почему же ‒ важна, и очень! Бездарям лучше к нам не соваться! Так что действуй, а меня меньше тереби. Да, а если щук всё-таки будут нести, сам разбирайся с такими несунами. Меня в это дело не впутывай, не порочь моё чистое имя. Уяснил?
‒ Отчего же не уяснить.
Когда Подберёзов собрался уходить, Чернопут остановил:
‒ Погоди… ‒ И достал из шкафа бутылку дорогой водки. ‒ Сам-то я почти не употребляю, а тебе пригодится, так сказать, под будущих щук.
Валентин радостно заулыбался, даже облизал губы, а Герман Михайлович подумал: «Вот и хорошо, что улыбаешься. Значит, всё понял!».
Через несколько дней у Чернопута состоялся интересный телефонный разговор, когда увидел на дисплее фамилию Проймин. С ним он когда-то учился в строительном институте, а теперь вспомнил, что с недавних пор задолжал этому подтянутому и с виду мягкому человеку, с «купеческим» пробором льняных волос, триста «рублей». При случае обещал вернуть, а всё чего-то не получалось и не получалось. Конечно, если бы тот серьёзно предъявил ему долг, то давно бы отдал, но, пользуясь то ли добротой, то ли разгильдяйством институтского товарища, всё откладывал и откладывал. А тот особенно не настаивал, имея свой интерес и являясь поставщиком профиля для обшивки балконов. Да и деньги-то ‒ тьфу, разговоров больше.
‒ Привет, Сергей! Рад слышать тебя… Поверь, всё это время испытываю неудобство. На днях перечислю тебе всю сумму, так что спи спокойно!
‒ На сон не жалуюсь, потому что совесть чиста… Но звоню тебе не по этому вопросу. Если помнишь, мы когда-то ходили в институтское литобъединение. Так вот, с тех пор продолжаю изводить бумагу. Да и ты не угомонился ‒ иногда читаю в журналах твои рассказы. Блеск! К чему я всё это? А к тому, что попалось мне объявление о литературном конкурсе, который ты замутил в своём городе. А что, если мне поучаствовать в нём? Глядишь, по старой памяти что-нибудь и выгорит! Тогда и я постарался бы, например, забыть о твоём долге! Годится такое предложение? Вот только не знаю ‒ можно ли иногородним участвовать?
‒ Серёга, друг дорогой, невнимательно читал ты положение о конкурсе. Ведь он у нас международный, а значит, литераторам всего мира открыты виртуальные двери. Главное условие при этом: талант! Но талант, сам понимаешь, субстанция аморфная, его за локоток не ухватишь, и что может понравиться одному, другого отвратит. И он будет прав: ну, так человек видит. И чем ему можно возразить?! Но в любом случае я тебя услышал. Присылай работу на электронный адрес, указанный в объявлении.
‒ На твоё имя?
‒ Нет. На человека по фамилии Подберёзов ‒ он координатор конкурса. А я Джонсону сообщу о тебе.
‒ Кому, кому?..
‒ Фу, ты ‒ оговорился… Валентину этому самому, Подберёзову!
‒ Сегодня же пошлю! ‒ обрадовался Сергей.
Чернопут не ожидал такой покладистости от удивившего Проймина. «Это надо, три сотни не пожалел, ‒ радостно сокрушался Герман Михайлович, ‒ чтобы чуток прославиться, хотя кому теперь нужна такая слава, если далее города она не прокатится. Или уж настолько съехал с колёс человек, что готов разбрасываться деньгами неизвестно чего ради? Ведь никогда он не слыл мотом, каждая у него копейка на учёте. Это уж и вовсе непонятно ‒ не тот он человек, чтобы быть лохом. Или что-то своё держит на уме. Хотя так, наверное, и есть: зависим он от него, ох, как зависим ‒ вот и лебезит!».
Проймину же и деваться некуда. Так бы любой поступил на его месте. «Если просить возврата долга не с руки, то хоть с такого захода, глядишь, что-нибудь обломится, ‒ рассуждал Сергей, успокаивая себя. ‒ А что: недурственно будет миллиончик отхватить! Тогда можно и в ресторан Михалыча сводить, а то он чуть чего бессовестно напоминает об этом: мол, скупердяй ты, Проймин, каких свет не видывал. Можно подумать, что сам он такой лошок, что хоть слёзы лей, до невозможности жалея его. Нет, дорогой однокоштник, если бы я не ходил под тобой, то разговор совсем другим вышел. И тогда ещё неизвестно чья бы взяла. А конкурс, какое-то там лауреатство ‒ это тьфу, бессовестная замануха для неумёх, доводящих себя писательством до безумия, надеющихся прославиться и заработать на этом денег. И ничто их не пугает: ни ковид, ни политическое беснование западных обезьян. В советское время достичь успеха одарённому человеку ничего не стоило, а теперь это реально только для тех, кто пригрелся под чиновничьим боком, кто слова поперёк не скажет, кто оближет с ног до головы нужного человека и при этом будет мило улыбаться. А главное, всех и вся очерняет: начиная с чиновников и заканчивая Родиной! ‒ Он на секунду задумался: ‒ Хотя, понятно, и прежде улыбались, но не так уж погано!».
Тем же вечером Чернопут позвонил Подберёзову и предупредил о Сергее:
‒ В ближайшее время пришлёт тексты мой студенческий товарищ Проймин. Обрати на него особое внимание ‒ это уважаемый человек.
‒ Он уже прислал, а я занёс его в отдельный список, потому что он сослался на вас, что, мол, вы настоятельно рекомендовали ему поучаствовать в конкурсе.
‒ Молодец, Валентин! Рад, что всё понимаешь с полуслова!
