Что ни говори, а путешествие к ним ‒ сплошное удовольствие. Тем более не одному, а в сопровождении двух милых дам. Старшая сидела рядом с Семёном, а младшая изогнулась в детском кресле за их спиной и смотрела, не переставая, на отца. Семён оглянется, улыбнётся:
‒ Соскучилась?
‒ Да, папочка! Буду всегда на тебя смотреть!
Когда проезжали центр Сарматова, Оля напомнила:
‒ Надо в магазин заехать и родителей предупредить, а то как снег на голову свалимся!
Он становился у торгового центра, сказал:
‒ Тогда иди. Эта обязанность пока на тебе. Да, торт купи!
Минут через двадцать она вернулась с пакетами, спросила:
‒ Позвонил?
‒ Нет. С Виолкой в считалочки играли. Да и не хотел без тебя скрытничать.
‒ Тогда сейчас позвони, пока стоим!
Семён позвонил отцу, и тот сразу с вопросом:
‒ Ты всё ещё в госпитале?
‒ Нет. Собрал женскую команду и выезжаем из Сарматова. Так что через час-полтора ждите!
‒ Ты не один, что ли?
‒ С Ольгой, Виолкой! Говорю же ‒ с командой!
Отец хотел что-то сказать, но мать перехватила у него трубку:
‒ Сынок, ты никак едешь?! Вот счастье-то!
‒ Мама, всё что есть в печи, всё на стол мечи! Целуем вас. До скорой встречи!
Он бы мог с ними говорить и говорить, но теперь уже осталось немного, и сегодня у него самый счастливый день за последние месяцы: Ольга рядом, Виолка, родителей скоро увидит. Подумав о них, он вспомнил о Женьке, спросил у Ольги:
‒ А сын сейчас где?
‒ У бабушки должен быть…
‒ Звони ему, пусть к моим подтягивается, хочу, чтобы все сегодня собрались.
Оля словно ждала команды, пришедшейся по душе, и сразу за телефон:
‒ Сынок, ты где?
‒ У бабушки.
‒ Собирайся и отправляйся к другой бабушке. Мы сейчас едем с Семёном к его родителям, и он очень хочет увидеть тебя… Да-да… Через час будем на месте.
Хотя и казались оставшиеся километры долгими, но и они миновали. И вот уж Затеряево ‒ родина Семёна, вот их дом с распахнутыми воротами, и отец около них встречает. Увидев его, Семён даже вздохнул, протёр заслезившиеся глаза. И увидел мать, выглядывавшую из-за его плеча. Вот оно счастье, о каком он мечтал и грезил на фронте. Женская команда легко выпорхнула из машины, а Семён не спешил выходить, дождался, когда подойдёт отец, подхватит под руку, а тот сразу засуетился, подставил плечо:
‒ Обопрись, сынок!
Семён осторожно выбрался из машины, постоял, опираясь на костыль, и потихоньку пошёл к крыльцу, не узнавая себя. Правда, преодолевал три ступеньки немного неуклюже, приставным шагом.
Пока отец помогал сыну, Вера Алексеева не отходила от Ольги и Виолки, приговаривая и прихлопывая руками:
‒ Какие же, девчонки, молодцы! А то мы с дедом совсем загрустили. Теперь же вот какое счастье!
Ольга всё ждала вопроса: «А ты-то как же оказалась с Семёном?», но не дождалась, словно она их не интересовала особенно. Зато вскоре появившийся Женька не стал церемониться. Увидев мать, сразу с вопросом:
‒ Мам, ты же на конференцию собиралась?!
‒ Ну так вернулась. Долго ли умеючи! А тут Семён подвернулся, до Затеряева довёз.
Поверил ли сын или нет, ей уж было без разницы, потому что она ещё днём договорилась с Семёном, что он какое-то время поживёт у них, и серьёзный разговор с сыном ещё предстоит. Ну, если и не разговор, то как-то объясниться она должна. Ведь не будешь врать и скрывать то, что скрыть невозможно, да и не нужно. Ведь всякое замалчивание лишь усиливает недоверие, создаёт напряжение в семье. Чтобы ничего этого не было, необходимо в чём-то преодолеть себя, переступить мысленную черту. Это тяжело, но необходимо.
Когда уселись за стол и взрослые подняли бокалы, Иван Семёнович привстал и с дрожью в голосе сказал:
‒ Вот мы и дождались тебя, Семён! Рады видеть, дорогой наш сын, да и Оля, и Женя, и Виолка тоже рады. Как здорово, когда собирается семья, хотя бы и для того, чтобы поглядеть друг на друга, обняться и улыбнуться. Так выпьем же за то, чтобы такие встречи были как можно чаще, а поводы только хорошие!
Семён и отец выпили по рюмке водки, а Оля с Верой Алексеевне домашней наливочки из старинных лафитничков, хранившихся у них с давних времён. Закусив, мужчины выпили ещё по одной, женщины отказались и просили попробовать Семёна то огурчик домашний маринованный, то грибков, то копчёной ветчины.
‒ Брат коптил! ‒ пояснил Иван Семёнович. ‒ А тебе часто спрашивал, когда мобилизовали. А теперь-то какие планы?
‒ Какие планы… Оклематься и начинать работать. Комиссия в госпитале признала негодным к дальнейшей строевой службе. Так что две недели посижу на больничном, потом схожу к хирургу по месту жительства. Если даст больничный, то ещё покантуюсь, если нет, пойду на свою автобазу. С директором созванивался ‒ место держит. Такие планы, а как сложится, ‒ Семён развёл руками, ‒ одному Богу известно.
Слушая сына, отец нет-нет да поглядывал на Ольгу, и Семён понимал, о чём отец хочет спросить, но не решается. Понятно, что сегодняшнее неожиданное появление Ольги в одной с ним компании удивило родителей, но никто из них ни о чём таком не спросит за столом. А вот когда узнают, что сын отправляется в гости к невестке, то посмотрят на всё совсем уж иными глазами: мать промолчит, а отец не утерпит и, захмелев, обязательно спросит об этом, когда выйдет провожать.
Разговаривая, Семён не заметил, как освоившаяся Виолка перебралась к бабушке и о чём-то перешёптывается с ней, и это ему очень понравилось, ведь он ещё недавно остерегался возможного «бунта» дочери, когда соберётся к Ольге. Ей и нужно-то побыть с бабушкой одни сутки, пока у него утрясутся отношения с Женькой, и он тогда заберёт её. Правда, в разговоре выяснилось, что Вера Алексеевна оформила недельный отпуск для лечения спины, а если это так, то сам случай помогает Прибылому.
Они сидели бы за столом бесконечно, но вскоре стемнело, они вспомнили, что Ольге с Женькой пора домой, а они ещё и торт не пробовали. А ведь Семён неспроста просил Олю купить шоколадный бисквит с пропиткой, о котором мечтал с начала мобилизации. И когда, съев по куску таявшего во рту бисквита, они с Ольгой начали собираться, отец предложил выпить на «посошок»:
‒ Где наша, сынок, не пропадала! Сегодня можно!
Они выпили, а когда вышли в прихожую, Виолка пошла с ними.
‒ А как же бабушка? ‒ спросил он у дочери. ‒ Она так ждала тебя. А я провожу Олю. Договорились?
‒ Проводи и возвращайся. Я и бабушку люблю, и тебя!
Семён промолчал, не стал развивать разговор, лишь огорчился в душе и подумал: «Ну когда, когда не надо будет врать?! Но ведь и не соврать нельзя. Ведь она ‒ ребёнок, живёт эмоциями, и как ей объяснить при всех то, чего и сам остерегаешься… Ладно, недолго всё это будет длиться. Перевезу Ольгу и Женьку к себе, Виолка будет пока у Маргариты. А после, глядишь, купим трёхкомнатную квартиру и будем жить-поживать, добра наживать!».
Заказали такси. Ольга с сыном вышли из дома первыми, а Семён с отцом задержались, и сын понял, что это неспроста, особенно, когда тот спросил:
‒ Ты с Ольгой-то всерьёз или как?
‒ Всерьёз… Матери пока ничего не говори.
‒ Говори не говори ‒ она сама обо всём догадалась. Ладно, быть добру!
Они обнялись на крыльце, и Семён осторожно пошёл к машине. Когда подъехали к дому Ольги, то оказалось, что не очень-то легко подниматься на третий этаж по ступеням. Пока поднялся, даже вспотел, хотя Ольга с Женькой поддерживали и страховали. Когда разделись в прихожей, Женька сразу скрылся в своей комнате.
‒ Чего это он? ‒ удивился Семён.
‒ По компу соскучился, жить без него не может.
Они помаленьку расположились, Ольга заварила чай, разлила по чашкам, села рядом, заглянула в глаза, спросила:
‒ Ну и как мы дальше жить будем?
‒ Обыкновенно. Как все живут. Скажи сегодня сыну всё как есть. Если можно Виолке соврать, то ему-то чего голову морочить. Отцу я уже сказал.
‒ Это из-за этого вы в коридоре задержались? ‒ улыбнулась она.
‒ Им же интересно. Родители ведь.
‒ Ну и что он сказал?
‒ «Быть добру!».
Ольга прижалась к Семёну и зажмурила зелёные глаза, словно летала в этот момент в облаках. Чуть позже к ним заглянул Женя.
‒ Всё чаи гоняете? ‒ чуть насмешливо спросил он.
‒ Гоняем… Хочу Семёна у нас жить оставить! Ты не против?
Тот замер:
‒ Нет, конечно. Это серьёзно?
‒ Серьёзно. Ты же не против?! Семён нам помогал, а мы поможем ему. Чай будешь?
‒ Налей чашку!
Она налила, попросила:
‒ Посиди с нами…
‒ Нет, к себе пойду. Стрим идёт. Завтра же выходной.
Недолго смотрели друг на друга Прибылые. Они приготовились ко сну и когда уединились в комнате, то не было в этот момент на свете людей, счастливее их. Счастливее до такой степени, что ни он, ни она не понимали, почему ранее это счастье к ним не приходило.
51.
Что ни говори, а привыкать к другой семье необходимо без спешки. Ведь сразу наваливается столько новых впечатлений, столько новых имён звучит, что голова идёт кругом. Семён смотрел в эти дни на Ольгу и не узнавал её. Всегда она в последние годы, хотя и встречался с ней редко, казалась неразговорчивой, даже нелюдимой, всегда у неё что-то было своё на уме. Иногда лишь посмотрит темными бездонными глазами, и сразу пропадает желание что-то говорить. А ей это и не нужно было. У неё, видно, своя забота и невысказанная печаль. Семёну казалось, что она мечтает о чём-то таком, что раз и навсегда затмит нерадостные мысли; другая на её месте давно бы приглядела кого-нибудь, а она все пять лет после гибели мужа ни на кого, наверное, не взглянула. «С таким характером и отношением к жизни, только и сидеть в архиве, ‒ иногда думал Семён, ‒ копаться в пыльных папках да делать выписки из документов ‒ свидетелей минувших лет».
Теперь же всё в ней переменилось, даже будто что-то взорвалось, так она не походила на себя прежнюю, придумывая то одно занятие, то другое. И всё делала с огоньком. На следующий день после обеда они легли отдохнуть, но отдых ‒ это не для Ольги теперь. Они не пролежали и десяти минут, как она предложила:
‒ А может, к моим родителям завалиться? Поближе познакомишься с ними, поговорим, чайку попьём.
‒ Как-нибудь в следующий раз, когда научусь без костыля ходить. А то посмотрят на меня и подумают: «Ну и нашла себе дочь ухажёра?! Специально, что ли, взяла из инвалидного дома?».
‒ Ничего не скажут. Они нормальные у меня, хотя тебя понять можно. Извини, что ляпнула, не подумавши. Хотя Женька им всё и без меня расскажет. Ну и пусть. А тебе всё равно вредно залёживаться ‒ надо ногу разрабатывать.
‒ Ну, не после же обеда. ‒ Он обнял её и вздохнул: ‒ Давай сегодня ничего не будем делать. А завтра, когда буду один, вас дожидаючись, оторвусь по всей программе. Я же понимаю, что мне необходимо двигаться, чтобы нога не скучала. Она у меня везучая: за полгода второе ранение.
‒ Как? То-то, вижу, голень какая-то израненная, в рубцах, а рубцы вроде зажившие.
‒ Я же в апреле добровольцем был на Донбассе, почти в том же месте, где теперь нарвался на мину. Не везёт мне: не успеешь повоевать, сразу в госпиталь.
‒ Не согласна! Тебе очень повезло, если мы рядом! ‒ она прижалась к нему, затихла, словно поняла его настроение.
Более к разговору о болячках они не возвращались.
Теперь, оставаясь с утра один, когда Оля уходила на работу, а Женька в школу, он долго не валялся в постели, торопливо завтракал и начинал ходить по комнате. Сначала в носках, а потом Ольга купила ему домашние тапочки с задниками, и он, привязав тапочек к левой ступне, подолгу, но с перерывами, топтался по квартире, останавливал себя лишь когда нога начинала ныть, но ныла она с каждым днём все тупее, всё терпимей он переносил боль, особенно когда ступня разогревалась, становилась гибкой и податливой. От этого настроение повышалось, ему хотелось пройтись без костыля, но пока он не решался полностью наступать раненой ступнёй. Он даже попросил Олю купить трость и начал привыкать к ней, с боязнью расставшись с костылём. С ним всё-таки надёжнее, но через день-другой он и к трости привык, хотя, осторожно наступая на больную ногу, остерегался широко шагать. Да ему и не нужно было куда-то спешить. Помаленьку-полегоньку передвигаться намного надёжнее.
В следующее воскресенье, когда Семён собрался к родителям, он мог вполне обойтись тростью, но всё-таки вооружился по совету Ольги костылём и трость прихватил. Собираясь, он уже знал, что в понедельник Вера Алексеевна выходит на работу, Виолку оставить будет не с кем, значит, надо возвращаться в Заречье к Маргарите, а самому побывать у хирурга в военкомате; накопилось много иных дел, но он пока не готов по полдня рыскать по городу, пусть и на машине. Из всех этих перспектив Семён сожалел лишь о том, что на какое-то время расстанется с Ольгой. Когда он сказал ей об этом, она промолчала, лишь вздохнула.
‒ Не переживай, ‒ попытался успокоить её. ‒ Москва не сразу строилась, и мне ещё только предстоит помотаться между Заречьем и Затеряевым. Без этого пока никак.
‒ Всё равно переживаю! ‒ не согласилась она. ‒ Как ты будешь один, если в магазин сходить не можешь? Тем более, что так скользко стало. А прибраться, постирать?
‒ Надеюсь, не бросишь меня? В любой выходной можешь приехать с Женькой. Я разве против? Да и я разберусь с делами, пойму, что к чему, опять приеду. Не переживай ‒ скучать не позволю!
Когда пришло такси, Семён пожал руку Женьке, а Ольга вышла проводить до машины. Она поцеловала его и вздохнула:
‒ Был ‒ и нету…
Через десять минут он обнимал родителей, но первой его встретила Виолка.
‒ Папочка приехал! ‒ И подскочила к нему.
Прежде он подхватил бы её на руки, а теперь лишь прижал к себе, поцеловал.
Пообедав с родителями и собрав пожитки в виде костыля и трости, он попрощался.
‒ Не забывай нас, сынок! Всегда тебя ждём и девчонок твоих!
Он обнялся с родителями и усадил Виолку в детское сиденье, пристегнув её:
‒ Как я не хочу сидеть в этом смешном кресле! Я не маленькая!
‒ Вот исполнится семь лет, тогда кресло снимем. ‒ И добавил для родителей: ‒ Ворчит барышня!
Когда они отъехали от дома, Семён достал телефон, нашёл номер тёщи, сказал дочке:
‒ Поговори с бабушкой, скажи, что мы возвращаемся!
Виолка поговорила с Маргаритой совсем немного и передала трубку отцу.
‒ Семён, ты не против, если Виолка сегодня побудет с тобой, а то у меня уйма забот скопилось.
‒ Запросто, моя же дочь!
Хотя он и легко с огласился с тёщей, но до конца не понял её, потому что никогда она не отвечала так. «Наверное, из-за своего хахаля заволновалась. Ведь не зря Виолка упоминала о нём…» ‒ невольно подумал он.
Вспомнив, что еды у него почти не осталось, да и та теперь недельной давности, Семён сказал:
‒ Надо нам, дочь, в магазин заехать.
С костылём много не унесёшь, но пакет еды набрал: молочки для Виолки, мяса, хлеба, мандаринов, яиц. Вроде бы и немного, но ему какая-то женщина даже помогла донести пакет до машины. Донесла и спросила:
‒ Наверное, с войны вернулся?
‒ Оттуда…
‒ А у меня сынок воюет! Всё моё сердце исстрадалось!
‒ Вернётся, мать, никуда он не денется. Спасибо за помощь!
Машину в гараж он не погнал, оставил у подъезда, чтобы не таскаться с Виолкой. Поднялся на лифте к себе на этаж, открыл квартиру и сказал дочке, помня, что она пока ни разу у него не была:
‒ Вот здесь я и живу! Проходи ‒ хозяйкой будешь.
‒ А я знаю. Мы с бабушкой здесь были!
Они помаленьку разобрались, Семён поставил на плиту кастрюльку с мясом, налил Виолке чашку сладкого кефира, и чем бы ни занимался, из ума не выходила Маргарита: «Что-то с ней не так?» ‒ эта мысль сверлила и сверлила мозг, и он не мог найти для себя ответа.
А у Маргариты своя песня, и не та, о которой предполагал зять. В последнюю неделю, когда он увёз дочку в Затеряево, она не находила себе места от свалившихся несчастий, более всего от адвоката, если уж казалось бы надёжный и культурный человек оказался подонком. Её уж дважды вызывал следователь, и она узнала от него, что адвокат давно разведён, в своей среде особенным авторитетом не пользуется, хотя ничего криминального за ним не замечено. И непонятно, что его свело с мужем. Помнила лишь, что Герман хорошо отзывался о Померанцеве, считая его специалистом высокого класса. «Специалист он, может, и высокого класса, но в душе негодяй, а по сути ‒ преступник. И как я доверилась ему, а самое гадкое ‒ целовалась и обнималась с ним! Это мне за всё наказание божие, и поделом. Заслужила!». Эта мысль к ней пришла несколько дней назад и не давала покоя. В какой-то момент Маргарита даже подумала, что чёрная полоса продолжится, если она ничего не сделает, чтобы очистить душу. А что она может сделать? Пойти в церковь и покаяться? Ну, хорошо, покаялась, а далее что? Всё равно грехи-то её с ней остались, хотя попытка очистить душу сама по себе неплоха. Но полного-то очищения всё равно не будет! Вот если бы… Но на это надо решиться. Два дня она мучилась и решилась, найдя простой способ избавиться от своего невольного стяжательства, в которое она сама же себя и ввергла в тот момент, когда после смерти мужа забрала деньги из его сейфа, и при деньгах был список меценатов, пожертвовавших средства на конкурсные премии. «Ведь что проще: надо извиниться, вернуть деньги этим людям и жить спокойно!». И от этой мысли она будто воспарила. Оказывается, как легко быть счастливым!
Она начала обзванивать людей по имевшемуся списку, представлялась и говорила всем примерно одно и то же: «Уважаемый такой-то! Приношу свои извинения ‒ я была не права, когда убедила суд с помощью адвоката не признавать за собой долг. Но теперь я обнаружила в бумагах Германа Михайловича некий список фамилий, которые обозначались рядом с суммой. Помня фамилии, звучавшие на суде, я поняла, что это и есть те деньги, из-за которых разгорелся сыр-бор. И не моя вина, если я этого не знала. Теперь справедливость восстановлена ‒ я готова вернуть ваши взносы». Раз за разом разражаясь искупительной тирадой, она ожидала, что тот, кому она звонила, тотчас кинется за своими деньгами, но почти все отказывались, обставляя отказ разными отговорками, примерно такими: «Ну, что вы, Маргарита Леонидовна, какие деньги?! Брать их ‒ это предать Германа Михайловича. Оставьте себе ‒ пригодятся на памятник незабвенному человеку!». Слушая такие речи, Маргарита не понимала, что происходит и почему эти люди так изменились: то чуть ли не на части рвали, а то сразу пошли на попятную? Или для них не деньги были главным мерилом, а чувство обманутости, которое дороже любых денег, а главное обиднее. Вот, наверное, в чём причина. Среди «отказников» лишь один согласился забрать деньги ‒ некто Тимофей Семибратов, но и то не сразу, а через несколько дней обещал заехать, когда оправится от болезни.
Покончив с одним делом, она вспомнила о Подберёзове и позвонила ему.
‒ Валентин Сергеевич, хочу вам сообщить, что я не желаю участвовать в вашем фальшивом конкурсе! Радуйтесь и продолжайте тянуть одеяло на себя. У вас это хорошо получается.
‒ Но вы же внесли деньги!
‒ Вы не молоды, оставьте их себе. Думаю, пригодятся в скором времени на лекарства… ‒ отрезала она, отключила телефон и занесла номер Подберёзова в чёрный список.
Маргарита понимала, что поступила некрасиво, но с кем? С этим прохвостом, копеечным шаромыжником. Пусть теперь пользуется её деньгами и всю оставшуюся жизнь вспоминает, как они ему достались. Понятно, что не из той он породы людей, от стыда не сгорит и не повесится, но придёт время и он вспомнит, обязательно вспомнит о своей якобы хитрости ‒ каждому человеку когда-нибудь да приходится жалеть об изворотливости, когда ни сил не останется на неё, ни смысла.
И всё-таки, как ни благоприятно завершился для Маргариты сегодняшний день, когда она созвонилась с последним «клиентом» перед возвращением Семёна от родителей, небольшой червячок мучил душу сомнением: нет, не смогла она признаться людям, что знала о списке с самого начала, что скрыла это на суде, но это теперь для неё небольшой грех, если она повинилась перед собой. Это главное. Захотелось сделать ещё что-то доброе. Когда вспомнила о Виолке, о зяте, то подумала: «Вот приехали и сидят голодными!». Она позвонила Семёну, сказала коротко, как приказала:
‒ Сейчас загляну в магазин и приду к вам, приготовлю что-нибудь из еды.
«Приходи, старая карга, я тебе тоже что-нибудь приготовлю!» ‒ подумал Семён. Перед этим он, не выполнив обещание, данное Маргарите, любопытства ради открыл в ноутбуке её флешку, как оказалось, с единственным роликом. Он сперва не поверил, увидев почти голенькую Виолку с каким-то мужиком в очках и цветастых плавках, и в тот же момент его затрясло... И очень захотелось увидеть тёщу.
52.
Разговор состоялся, и был он сначала жёстким, и говорили они на кухне, закрывшись от Виолки, усадив её в спальне смотреть мультик, чтобы не травмировать психику воспоминаниями. Семён показал Маргарите ролик, успев переписать его в свой телефон, и сразу с жёстким вопросом:
‒ Что это значит, бабушка Маргарита?
‒ Что видишь, то и значит! Прежде чем махать шашкой, спросил бы, для чего отдала тебе эту флешку. Да, сцена на ней неприятная, но для того и необходимо сохранить эту копию в надёжном месте.
‒ Что это за мужик на видео?
‒ Роман Померанцев, знакомый адвокат, которого приютила на свою голову. Кто же знал, что у него на уме. В прошлую субботу, когда ты уже приехал из госпиталя, но ничего не сказал об этом, я их оставила одних, сама пошла к зубному, да неожиданно быстро вернулась и хорошо, что успела снять этот ролик, ставший доказательством ‒ не побоюсь этого слова ‒ преступления.
‒ Где теперь этот упырь Померанцев?
‒ В следственном изоляторе.
‒ Что он делал с Виолкой?
‒ По её словам, гладил… Потом её возили на обследование, взяли анализы, так что в этом плане обошлось без сюрпризов, не переживай: с Виолкой всё в порядке и не надо при ней вспоминать об этом случае ‒ быстрее забудет.
‒ Медицинское заключение есть по результатам осмотра?
‒ Да, копию храню у себя, так же, как и ещё одну копию видео. А то адвокат тот ещё жук, вполне может отвертеться, используя свои связи.
‒ Как ты вообще познакомилась с ним? ‒ спросил Семён, впервые в жизни назвав Маргариту на «ты».
‒ Давно слышала от Германа, он хорошо отзывался о нём, а тут понадобился надёжный адвокат, ну я и нашла его номер в телефоне.
‒ И сразу женихом сделала…
‒ Семён, пожалуйста, не разговаривай со мной таким тоном!
Прибылой осёкся, вздохнув, извинился:
‒ Не хотел, Маргарита Леонидовна!
‒ Ладно, замяли для ясности, как говорится. Нам ссориться по этому поводу нет смысла, хотя тебя можно понять. Главное, что с Виолкой всё в порядке, а этого козла развратного надо проучить примерно, чтобы раз и навсегда отучить на будущее.
‒ Таких не отучишь… Ладно, извините меня, погорячился. Буду хранить видео, так сказать, на всякий пожарный случай.
Разговор вроде бы закончился мирно, но всё равно между Семёном и Маргаритой образовалась некая пелена, мешавшая душевно разговаривать. И готовить они ничего особенно не готовили: сварили из бульона вермишелевый суп, отварное мясо порезали отдельно, нарезали сыр, откупорили банку огурчиков, а к чаю насыпали в вазу из коробки овсяного печенья.
Когда они то ли пообедали, то ли поужинали, Маргарита вздохнула и посмотрела на Семёна:
‒ Как хорошо быть всем вместе! Теперь нам с Виолкой останется на ночь кефирчика попить.
И он её понял, не стал противиться, поэтому принял сторону тёщи, подыграл ей:
‒ Виолка очень соскучилась по бабушке Маргарите!
‒ Не очень… ‒ чистосердечно призналась девочка, а сама сползла со стула и подошла, обняла её.
‒ Эх, горе ты моё луковое! Куда же я без тебя, а ты без меня, если с пелёнок на моих руках росла.
К концу посиделок за столом Семён мало-помалу остыл, понимая, что ни в чём тёщиной вины нет. Ну а то, что связалась с проходимцем ‒ живой же человек. Всего не предугадаешь. Когда они собрались уходить, Семён хотел вызвать им такси, но Маргарита отказалась.
‒ Водителя не любят короткие поездки, ворчат. Мы с Виолкой потихоньку дойдём. Через десять минут будем дома!
‒ Как дойдёте ‒ позвоните, чтобы я не переживал. И никому не открывайте дверь. Бережёного бог бережёт!
Они ушли, он лёг на диван, дождался, когда они позвонят, а потом неожиданно уснул. Проснулся, а за окном уж темным-темно. Позвонил Оле.
‒ Докладываю, что я давно дома, а дочка у бабушки. Скучаю, даже печалюсь, пребывая в одиночестве, но что делать: такова моя горькая судьба.
‒ Ладно уж, не прибедняйтесь, господин Прибылой. Отдыхайте, пока возможность есть.
‒ У вас всё хорошо?
‒ Всё отлично! Женька только о тебе и говорит.
‒ А ты?
‒ Я думаю…
‒ Тогда отдыхайте от меня. Будем на связи. Целую!
Он не стал в этот раз сюсюкать ‒ настроение было не то, а спокойно отключил телефон. Опять лёг на диван, но долго не пролежал, когда вспомнил о машине, подумал: «Ну, что она, беспризорная, стоит без пригляда в чужом дворе? Пойду поставлю на место, так спокойнее будет, потому что в ближайшие дни никуда ехать не собираюсь». Для него нынешнее жильё было действительно непривычным, с жильцами не знаком. Это не на прежнем месте, где каждый знал, что красная BMW зятя Чернопута, и её обходили за километр. Поэтому, хочешь не хочешь, не торопясь оделся, прихватил костыль, добрался до машины и вскоре был в гараже. Его там знали, начали расспрашивать, когда вернулся с фронта, где воевал, предлагали выпить, но Семён отказался:
‒ Не обижайтесь, мужики, не хочется без второй ноги остаться!
Он немного поговорил с ними, вызвал такси и вскоре был дома. И теперь мог по-настоящему расслабиться, достал бутылку недопитого с Ольгой вина, налил полбокала и, слегка захмелев, долго лежал, обдумывая предстоящую жизнь.
Два дня он выходил из дома только за продуктами, а на третий неожиданно позвонил Безруков, с которым лежал в госпитале. Услышав знакомый голос, Семён удивился?
‒ Антон, ты что ли?
‒ Я-я…
‒ Когда прибыл?
‒ В субботу. Немного погулял и тебя вспомнил. Как дела?
‒ То на костыле прыгаю, то с тростью помаленьку хожу. А у тебя?
‒ Лучше, чем ожидалось. Думали, если помнишь, что сустав разбит, а он просто был сильно вывихнут, отёк с гематомой, ну и пулевое ранение ‒ это само собой. Я же в ваше отделение-то неспроста попал, а после повторной операции. Когда ты выписался, делал лечебную физкультуру, разные прогревания. Но даже если бы ничего не делал, то всё равно зажило бы как на собаке.
‒ Слушай, чего по телефону языком молоть? Приезжай. Поговорим нормально.
‒ Пузырёк брать?
‒ Как без этого. Адрес мой у тебя должен быть.
‒ Да, есть…
‒ Тогда я картошку жарю!
Хотя Семён и рад был появлению Безрукова, но всё равно он свалился на голову неожиданно, когда мрачные мысли после случая с Виолкой ещё продолжали угнетать. Это сразу заметил Антон, когда появился. Они обнялись, а Антон немного отстранился, посмотрел на хозяина с расстояния:
‒ Чего такой невесёлый? Или не рад видеть?
‒ Потом, Антон, потом… Сейчас раздевайся, мой руки и за стол.
‒ Про руки ты хорошо сказал! Как мы их тщательно мыли в окопах, как увлажняли кремом из глины.
‒ Что было, то было.
Они выпили по первой, по второй и начались воспоминания. Казалось, что готовы говорить бесконечно. Более говорил Антон. Почему-то в этот момент показалось, что он очень одинокий человек, хотя на фронте говорил, что у него есть родители, старший брат-полицейский, что они ждут его, особо подчеркнув это. А он тогда удивился, подумал: «Как могут родители не ждать сына с войны?! Это же естественно, что ждут. Так и должно быть!». Он тогда хотел спросить об этом, но не спросил, не смог и теперь. Зачем лезть в чужую душу без спроса.
Поинтересовался о Николае Пажиткове, однопалатнике: выписался ли, нет ли?
‒ С ним беда. Если помнишь, ему изготовили протез, он надел его, но и шага ступить не смог, слезу пустил. Успокоили, как могли: мол, дома в спокойной обстановке привыкнешь, научишься ходить, а он замкнулся, с таким настроением и выписался из госпиталя: на костылях, а протез в рюкзаке за спиной.
‒ Как-нибудь надо позвонить ему.
‒ Пока повремени. Пусть оглядится, мысли передумает, а сейчас бесполезно, сейчас он и говорить не будет… Ладно, а у тебя-то что? Чего такой смурной поначалу был?
‒ Не хочется об этом говорить…
‒ Тогда и не говори, а если хочется в чём-то покаяться ‒ я пойму!
‒ Ну, ты сразу «покаяться»! На понт берёшь, у брата научился?
‒ А всё же?
‒ Погоди… ‒ Семён взял телефон. Нашёл ролик с Виолкой. ‒ Полюбуйся!
‒ Кто это? ‒ спросил, Антон, особо не удивившись.
‒ Девочка ‒ моя дочь, а голый педрила адвокат Померанцев ‒ тёщин сожитель… Был сожителем, теперь в изоляторе закрыли. Теща пошла к стоматологу, а он к ребёнку прицепился, мразь. Задушил бы!
‒ Ты, конечно, ошарашил! Значит, пока отец воюет, а с его дочкой… ‒ Он не договорил, хотел плюнуть, но лишь сжал кулак. ‒ Ладно, разберёмся. Значит, фамилия его Померанцев?
‒ Да, Роман Померанцев, адвокат…
‒ Всё понял! Ничего не говори о нём по телефону, нигде и ни с кем более не упоминай эту фамилию. Забудь навсегда! Брат, думаю, поможет разобраться.
‒ Ладно, считай, что забыл. А у тебя-то что? Тоже ведь с тревогой на душе ходишь? Вижу же!
‒ Отец пьёт. Все нервы матери истрепал. Пока я работал, побаивался меня, а как я мобилизовался, совсем распустился!
‒ Даже и не знаю, чем помочь.
‒ Да и не поможешь. Ладно, скажи, когда к Толяну поедем?
‒ Оклемаюсь немного, начну без костыля ходить, тогда можно будет.
‒ Договорились, а теперь я буду собираться.
Прибылой проводил гостя до двери, когда Антон ушёл, подумал: «Почему нормальным мужикам всегда кто-нибудь жизнь отравляет?!».
53.
Побывал Прибылой у хирурга, начал ходить на лечебные процедуры, в военкомате отметился в новом статусе, а на выходные смотался к Ольге, заглянул к родителям и успокоился. После недельных процедур даже пробовал гарцевать без трости, но пока такая ходьба напоминала пантомиму испуганного человека. Так что трость, как понял Семён, ещё долго будет нужна. Но трость ‒ не костыль, не так сильно портит настроение и впечатление.
Мало-помалу приближался Новый год, и Семёну хотелось побывать на могилке у Толяна, потому что после будет сложнее вырваться, ибо договорился с Джоником Ашотовичем, что после новогодних праздников выйдет на работу. Пусть пока не до конца восстановился, но прыгать и скакать ему не требуется. Созвонился с Антоном, спросил о планах, тот позвонил отцу Кочнева и поставил перед фактом: в ближайшую субботу можно съездить, если устроит. Семёна это не устраивало, потому что в пятницу надо мчаться к Ольге, и очень не хотелось пропускать новую встречу.
‒ А что если дня за два-три до Нового года смотаемся? Тебе, как я понимаю, всё равно, а отец Толяна, думаю, пойдёт навстречу, ‒ предложил он.
Антон перезвонил и доложил:
‒ Он согласен. Ехать надо на Загородное кладбище. Где встречаемся?
‒ Я закажу такси, по пути вас подберу. Вы вроде в той стороне живёте? Прихвачу выпить-закусить, чтобы помянуть Толяна.
‒ Чтобы тебе не таскаться по магазинам, сам возьму.
‒ Как скажешь, ‒ не стал спорить и упрямиться Семён.
Съездив в выходные к Ольге, навестив родителей, Семён даже пожалел, что пришлось ждать, мог бы и ранее попасть к Толяну. Но теперь уж чего: как сложилось, так пусть и будет. Утром в среду Семён заказал такси, по пути купил цветов и подобрал Антона и Олега Викторовича ‒ отца Толяна. Семён сразу сравнил его с сыном: такой же рыжеватый, только с седым отливом, такой же неказистый. Пожал он Семёну руку, назвал себя и до самого кладбища молчал. Понять его можно. В такие моменты не до болтовни. С таксистом договорились, что подвезёт к нужному участку и подождёт. Всего-то пятнадцать-двадцать минут. Хотели поставить свечки за упокой Раба Божьего Анатолия, но церквушка при кладбище оказалась закрытой.
Могилка Кочнева присыпана свежим снегом, над которым возвышался холмик с восьмиконечным крестом, а у основания креста фотография фронтового друга. Как же необычно это звучит ‒ «фронтовой друг», такое понятие более подходило дедам да прадедам, но теперь, значит, и они с ними сравнялись. Мужики положили красные гвоздики к венкам у креста, и они выделялись на фоне белого снега огненными шарами. Семён вспомнил, что Толян любил красный цвет, носил такую же повязку на рукаве и вообще… Не верилось, что «товарищ земляк» навсегда упокоился под этим крестом, и не будет от него продолжения рода, и вообще всё грустно. Насмотревшись смертей и страданий, Семён воспринимал смерть Толяна по-особенному, как будто собственную, и будто со стороны теперь смотрел на самого себя.
Пока он размышлял, Антон разлил водку по пластиковым стаканчикам, один поставил к кресту, накрыл его ломтём хлеба и сказал:
‒ Помянем Анатолия!
Помянули, Олег Викторович поправил закрутившуюся от ветра ленту на одном из венков, сказал:
‒ Спасибо вам, парни, что помните Толю! Шебутной он был, но добрый, отзывчивый, о чём ни попросишь, сразу спешил с помощью ‒ не отнекивался и не оставлял «на потом». Пусть земля ему будет пухом… ‒ Он отвернулся, шмыгнул носом, ладонью смахнул слезу, и сделалось нестерпимо жалко его.
Семён и Антон вздохнули, перекрестились. Семён мог много говорить о Толяне, но чего нагружать мужиков словами, говори не говори, а не вернёшь парня, так и не успевшего по-настоящему пожить.
Постояли, помолчали.
‒ Ну что, ребята, пора разъезжаться, а то я лишь на пару часов с работы отпросился. Не пропадайте, ‒ нехотя всколыхнулся Олег Викторович.
Они подбросили его до промзоны, а сами вышли в центре, решили в кафе попить пива. Антон предложил:
‒ На днях пришла фронтовая получка, можно и гульнуть, а то когда ещё увидимся!
Прибылому ничего не оставалось, как согласиться.
В кафе тепло, посетителей нет, они, видимо, первые. Сели в углу, сразу сутулый официант подбежал.
‒ Слушаю вас!
‒ По два пива и рыбки приличной! ‒ сказал Антон.
Ему явно хотелось поговорить, и он, вспомнив Толяна, вздохнул:
‒ Всё-таки несправедливо устроена жизнь. Вот жил парень ‒ работал, с девушкой встречался, родителей радовал и вдруг ‒ бац, и нет его, на погосте лежит!
‒ Ладно, чего уж теперь. Все под Богом ходим… Как у тебя дела складываются?
‒ Нормально. Главное, отца закодировал ‒ брату-сыскарю некогда отцом заниматься. Он у нас ещё тот фрукт ‒ любит всем нервы трепать. Как трезвый ‒ душа-человек, как выпил ‒ не подходи. А у брата к нему ещё и своя обида, хотя и нехорошо обижаться на отца. Года три назад тот спьяну не досмотрел за шестилетней внучкой, и она самовольно отправилась гулять, а дебил из соседнего подъезда заманил её к себе, пообещал сделать из неё кинозвезду, нащёлкал кучу фотографий в разных видах и разместил в интернете. Понятно: шум, скандал, мужика задержали, но отпустили ‒ чего взять с сумасшедшего.
‒ С девочкой-то всё обошлось? По возрасту как моя Виолка.
‒ Обошлось, только напугана была сильно. Они в этом возрасте глупенькие: кто пальчиком поманит, конфетку покажет ‒ за тем и идут. Но теперь это всё в прошлом, мать хотя бы год спокойно поживёт! Да и я успокоился. Плечо моё почти зажило, можно на фронт собираться! Я ведь контракт на полгода пописывал. Ещё три месяца надо повоевать, а там сейчас самое интересное начинается. Это не ноябрьскую грязь месить в окопах.
‒ Тебе жениться бы надо!
‒ Был я там. Два года прожили, детей не нажили. Вместо них взаимные упрёки. Ну и развелись. А ты-то как?
‒ Да куда теперь, хромоногому, комиссия завернула. Но даже если и не она, вряд ли от меня будет польза на «передке», потому что, как известно, отбитые пальцы не отрастают, а без них, оказывается, очень тяжело бренную тушку носить. Теперь мой маршрут: дом ‒ работа. Если же совсем худо будет стране ‒ в обоз пойду нестроевым добровольцем. Но, даст Бог, не случится этого. Да и не хотелось бы, если сошёлся со старой знакомой ‒ не хочется оставлять.
‒ Ты вроде говорил, что женат?
‒ По паспорту ‒ да! Да только где теперь искать жену. Летом она поехала в Испанию с любовником, как тёща сказала, и с концами: ни слуху ни духу. Тёще потом пришло подозрительное письмо неизвестно от кого, что, мол, не ищите дочь ‒ бесполезно.
‒ Во как? А как же возмездие, неотвратимость наказания?
‒ Это всё в теории хорошо, а на практике ‒ поди разберись, тем более что за границу теперь нет доступа. Да и никому мы там нужны.
Семён замолчал, отхлебнул пива, подцепил ломтик рыбы.
‒ А у меня есть новость… ‒ сменил тему Антон. ‒ Слух прошёл по Заречью, что известный тебе адвокат подрался в камере ‒ знаешь же, как там любят таких, как он. Его перевели в одиночку, а он свёл счёты с жизнью ‒ не выдержал мук совести. Во как бывает. Тебе разве тёща не говорила?
‒ Нет, ничего такого. Как-то сказала, что судить его будут, собиралась пойти на суд.
‒ Она, видно, пока и сама не знает. Но теперь и не заморачивайтесь. Всё решилось само собой.
Семён понимал, что Антон многое не договаривает, а спросить у него подробности… Зачем? Иногда полезней промолчать. Ведь он, что хотел сказать, сказал, и вряд ли будет раскрывать подробности, если даже они ему известны. Значит, у него «длинные руки», что и понятно, учитывая место работы брата и его отношение к подобным хмырям. И хорошо, что он сообщил об адвокате, а то уж Семёну хотелось сказать о Максиме, что видели его в Заречье ‒ на дорогой машине разъезжал. А зачем, спрашивается, теперь говорить? Что изменится? Ничего, а дело может по-всякому обернуться. А ему это не нужно, если знает, что Ольга забеременела? Вчера позвонила и спросила:
‒ Что же ты наделал?
‒ Не понял?! ‒ удивился он.
‒ Тесты показали моё интересное положение…
‒ Ловко у тебя это получилось!
‒ У нас! Запомни: у нас двоих!
Они вчера долго болтали на эту тему, даже начали строить планы… И вот теперь скажи Антону о Максиме, а после ходи и думай, в какую сторону приведёт откровенность. Нет уж, теперь надо подальше держаться от всего этого: и ради себя, и ради Ольги, а главное ‒ ради того, кто у них будет. Какой тревожной и непредсказуемой жизнь ни будь, а всё равно не хочется жить одним днём, хоть краешком глаза, а хочется заглянуть в будущее, пусть и ближайшее. А как иначе? Уподобиться слепому кроту, жить в норе и ничего не видеть?!
‒ Ну что, Семён, посидели мы, поговорили, долг перед товарищем исполнили ‒ можно и по домам?! Обещал матери смеситель в ванной поменять. Отцу-то некогда, работать пошёл! ‒ сказал Безруков с явной гордостью.
‒ Спасибо тебе за всё! ‒ Семён не стал уточнять за что именно, пусть Антон сам решит.
По домам они поехали на троллейбусе. Безруков сошёл через две остановки, а Семён, попрощавшись с ним, доехал до своей высотки у замёрзшей протоки.
Вышел, остановился на её заснеженном берегу, подышал морозным воздухом, пришедшим из заволжских степей, вспомнил однополчан на далёком Донбассе и сделалось тревожно. Более всего угнетала теперешняя неопределённость, и всё, что происходило вокруг, что казалось началом зловещего действа, всё сильнее и сильнее затягивавшего людей в противостояние. И если в тылу ещё как-то сводился нейтральный баланс, то на фронте события принимали всё большее ожесточение, когда человеческая жизнь ничего не стоила, и это хорошо понимали те, кому выпала нерадостная доля увидеть это своими глазами. И как теперь от этого избавиться, как выйти из кровопролития, если оно захватывает всё новые души. И решение здесь одно: нужна Победа, и чем она быстрее придёт, тем больше воинов вернутся к семьям и постараются забыть фронтовые кошмары.
Пока Семён нерадостно размышлял, погода сменилась, из-за горизонта пришла темная снежная пелена, будто пропитанная гарью от разрывов снарядов и копотью горящей техники, и он ещё раз вспомнил однополчан, вздохнул: «Помоги вам Господь, братья! Сохрани вас и пошли удачу!» ‒ и сотворил крестное знамение.
