На южном фронте без перемен. Часть 6. Саясан. Глава 6

    Мы простояли у фермы еще два дня, а на третий свернулись и последовали на соединение с основными силами батальона. Два колеса пришлось поменять на запаски, в кузовах через дырявые тенты посвистывал ветер, но, в принципе, техника в батарее была на ходу.
    Мои бойцы пробовали зашить отверстия в тентах нитками, но нитки быстро кончились. И личный состав тешил себя надеждой, что нитки, или их замену, удастся раздобыть у пехоты.
    Как только наша колонна влилась в основную, я тут же пошел к Найданову.
    — Слышь, Андрюха, — сказал я. — Надо что-то с моими «подносами» решать. Мне нужен новый прицел и надо что-то с двуногой-лафетом делать! А то у меня из трех минометов два калеки…
    Что-то Найданову не очень хотелось всем этим заниматься, (хотя, вообще-то, это именно он был командиром батареи, а не я), и он показал мне рукой на штабные автомобили.
    — Там где-то Гришин, — сказал Андрей, — сходи к нему, ладно? Там разберешься.
    Я покачал головой, но пошел. А чего? Гришина я худо-бедно знал. И он меня знал. Мы могли даже парой слов и вне устава перекинуться. Так что ничего худого для себя я не увидел.
    На первой же продолжительной остановке я сбегал к начальнику артиллерии и рассказал о своей беде.
    Гришин думал недолго.
    — Короче, — рубанул он. — У тебя два миномета, и два целых прицела. Правильно?
    Я кивнул.
    — Вот переставляешь прицел на целый миномет. Так?
    — Абсолютно правильно, — ответил я, продолжая невозмутимо смотреть в рот майору.
    — Иди к Рацу, забери миномет у него. А свой поломанный оттащи в ремроту. Потом в часть отправим.
    — А почему к Рацу? — недоуменно спросил я.
    — У него сейчас людей меньше чем минометов, — засмеялся Гришин.
    Как оказалось, у Васи выбыло три человека. Один подхватил воспаление легких, один наступил на растяжку, и ему оторвало ступню. А третий так неудачно порезался, что заработал заражение крови. В результате у Васи выбыл целый расчет, а заменить его было не кем. Тем более что у нас так проредило пехоту, что затыкать ее пришлось и артиллеристами и минометчиками. Так, и Найданову пришлось отдать в роты пару человек. И все то хилое пополнение, которое мы получали из Темир-Хан-Шуры по воздуху, тоже прямиком шло в пехоту. Хотя там были и артиллеристы, и минометчики, и зенитчики, и даже, как я с удивлением заметил, бывшие разведчики.
    Между прочим, я разглядел в пехоте двух своих бойцов из артдивизиона, которые свалили в бега сразу после того, как мы вернулись в Темир-Хан-Шуру из-под Первомайского.
    — Поймали, значит, — иронично встретил я бывших подчиненных. (Не удержался, все-таки подошел).
    — Да нет, — радостно замотали они головами, (радостно? интересно…). — Мы сами пришли. Когда объявили, что в Чечню в пехоту набирают, так мы сразу и вернулись.
    …У меня перед глазами живо возникла эта картинка. Подполковник Дъяков, с заклеенным глазом, сидит на КПП с пергаментом и чернилами, а к нему стоит очередь из бомжей.
    — В пехоту? — сурово спрашивает Дьяков.
    — В пехоту, — отвечают бомжи.
    Тогда подполковник дает им перо, чтобы они поставили крестик, макает их пальцы в чернила, и прислоняет к пергаменту…
    Парни! — сказал я сурово, так же как воображаемый мной подполковник Дьяков. — Тут ведь и стреляют, и убивают. Вот в роте лейтенанта Бессовестных посмотрите. Как их покоцали. А роту Бандеры?.. Не страшно?
    — Да мы как раз в роту лейтенанта Бессовестных. Убыль пополнять, — невозмутимо ответил один из бойцов. — Уж лучше здесь воевать, чем в городе прятаться! Всю жизнь прятаться не будешь же!
    — Ну, держитесь, философы! — сказал я, и уже собрался уходить.
    — Товарищ лейтенант! — окликнули меня бойцы. — А у вас в батарее вакансий нет?
    Меня, конечно, поразило, что им знакомо само слово «вакансия», но я не подал виду. Я вернулся назад и честно ответил:
    — Нет. У нас самих в пехоту людей забирают. Какие уж тут вакансии?
    Все, я ушел окончательно. Мне надо было еще как-то сдать свой миномет в ремроту, и забрать миномет у Васи…
    На следующей день, мы, кажется, достигли некой промежуточной цели. Во всяком случае, я со своими расчетами свернул за ротой Франчковского на какую-то сопку, а Найданов с остальной колонной двинулся вперед. Правда, проехали они не очень далеко. Во всяком случае, я мог различить «васильки» даже невооруженным глазом. По всему выходило, что батальон развернулся фронтом на юг, в сторону гор. Хотя, впрочем, что здесь удивительного?
    Вообще, настроение у меня было хорошее. Я пока оставался жив, здоров, пригревало солнышко, так что можно было ходить в распахнутом бушлате. А в полдень даже и без него. Почувствовав солнечное тепло, неожиданно успокоились вши. Мне казалось, во всяком случае, что кусаться они стали меньше. Или я уже привык к ним? Человек такое существо, ко всему привыкает.
    Армян раздобыл у кого-то в пехоте красивые противотуманные фары, и теперь терзался задачей, как ему прикрепить их к «шишиге». Я оставил водителя в раздумьях, ничуть не сомневаясь в его сообразительности, и пошел посмотреть, что творится у Франчковского.
    А творился там дикий ужас. Ротный пытался сделать из своих бойцов «моржей».
    На беду личного состава, на вершине холма, где мы окопались, оказалось несколько глубоких ям, заполненных чистой, (по крайней мере, на первый взгляд), водой. Прозрачной — прозрачной.
    Франчковский посмотрел на своих чумазых солдат, и его осенило.
    — Строиться! — приказал он.
    Затем внимательно осмотрел строй, подходя к каждому, и тщательно их осматривая. Осмотром он остался неудовлетворен, выбрал четверых бойцов, и отставил в сторону. Затем скомандовал:
    — Трофимов, Загарев! Ко мне!
    Это были два его самых авторитетных сержанта — здоровые, откормленные и наглые. Но начальника они слушались во всем.
    — Разойдись! — это уже относилось ко всем остальным.
    Однако разошлись они вяло. Всем оставшимся было страшно интересно, что же задумал Франчковский?
    Ротный недоуменно посмотрел на толпу.
    — Чего ждем? — спросил он, а потом рявкнул. — Была команда разойдись!
    Вот теперь все действительно исчезли. (Точнее заняли более укромные места для наблюдения). После этого Франчковский повернулся к ранее отобранным «грязнулям».
    — Сержанты! Мыло есть? — спросил он, даже не глядя в их сторону.
    — Есть! — пробасил Трофимов.
    — Тащите сюда. Сейчас будем отмывать личный состав.
    Поеживаясь, и переступая с ноги на ногу, «грязнули» с ужасом смотрели на воду. Ощущение прозрачности предполагало не только чистоту. Оно еще предполагало ледяной холод.
    Когда Трофимов принес мыло, (большой кусок темно-коричневого хозяйственного), Франчковский выбрал первую «жертву».
    — Раздевайся! — приказал он.
    Отобранный неуверенно оглянулся на товарищей. Те понуро смотрели в землю.
    — Чего ждем? — зловеще осведомился ротный, постукивая по ноге аккуратной, но весьма увесистой дубинкой, очень похожей на бейсбольную биту. Солдат неуверенно начал расстегиваться, и разоблачаться. В конце — концов, он остался, в чем мать родила.
    — Держи, — протянул ему мыло лейтенант. — Начинай.
    Боец все так же неуверенно оглянулся, потоптался около водоема, попробовал воду ногой…
    — Нет, товарищ лейтенант! — внезапно завизжал он. — Я не полезу! Она же ледяная!
    Франчковский кивнул сержантам, и те, как два санитара психиатрической больницы, скрутили извивающееся тело, и с размаху бросили его в лужу. Солдат тут же встал на ноги. Яма с водой оказалась довольно глубокой — по крайней мере, воды было почти по пояс, а боец явно не был карликом. Вместо того, чтобы начать процедуру омовения, он с визгом вылетел на землю. Трофимов и Загарев как могли, пытались окунуть его снова, но тот не давался. Отчаяние удесятерило его силы.
    — Что он так бьется? — спросил сам у себя вслух ротный.
    — Может быть, там правда очень холодно? — осторожно предположил я.
    — Думаешь? — с сомнением покачал головой Франчковский. Он подошел к водоему, закатал рукава, запустил их по локоть в воду, и неторопливо, (демонстративно неторопливо), вытащил обратно.
    — Знаешь, — сказал я. — У Васи Раца боец заболел воспалением легких.
    Лейтенант уничижительно посмотрел на меня. (Господи! Их что — специально всех таких в одно училище подбирали? И Бандера, и Тищенко, и вот Франчковский, смотрели на меня, как на амебу. Хотя, уверяю, я был не глупее их — это уж точно).
    — Ладно, — бросил он сержантам, — отпустите его. И вы тоже свободны.
    Окрыленные внезапным спасением, «чумазики» исчезли в мгновение ока.
    Я вернулся обратно как раз в тот момент, когда Армян, сделав в бампере два отверстия с помощью выстрелов из пулемета, заканчивал установку противотуманок. Все это выглядело красиво, но, увы, бесполезно.
    — Они гореть будут? — спросил я у водителя.
    — Нет, — ответил Армян, прикручивая фары и не поднимая головы. У меня проводов нет… Потом если достану, попробую сделать что-нибудь.
    В этот момент ко мне пришел Трофимов.
    — Ротный просил передать, что вас в штаб вызывают, — сказал он и ушел.
    Я задумался. Насколько я знал Франчковского, он мог так идиотски подшутить. Вполне мог. Я бы приехал в штаб, меня бы там никто, естественно, не ждал, я бы вернулся обратно, а лейтенант долго ржал. Трудно понять над чем, но ржал бы. Наверное, у них в училище это считалось ужасно остроумным.
    Поэтому я решил предварительно сходить к Франчковскому и посмотреть в его глаза. И если бы заметил в них хоть искру неискренности, то просто послал бы его, и никуда не поехал. Моя рация была настроена на Найданова, а частоту штаба я не знал. Спрашивать Найданова мне не хотелось. Если меня и правда вызывали, то на выяснение этого факта через Андрея наверняка ушла бы куча времени.
    Внезапно меня прошибла мысль, от которой даже вступило в ноги. «А вдруг меня уже уволили!?», — подумал я, — «И пришел приказ»? Конечно, это было маловероятно — по срокам мне было еще служить и служить. Но вдруг?! Иначе, зачем я понадобился в штабе?
    Я пришел в Франчковскому. Он со вздохом посмотрел на меня.
    — Я тебе не доверяю, — честно сказал я. — Ты можешь меня обмануть.
    Минуту Франчковский молчал. Наверное, хотел сказать — «Не веришь — не езди никуда!» — но передумал. В конце концов, при возможном выяснении впоследствии всех обстоятельств дела, я бы ни секунды не колебался, чтобы пояснить, почему именно я не приехал. И у меня также были друзья среди «отцов — командиров», а Франчковский не был всеобщим любимцем. И он знал это.
    Вздохнув, ротный набрал связь со штабом и протянул мне наушники. Я узнал Санжапова.
    — Вызывали, товарищ майор? — спросил я.
    — Да, да! Давай приезжай.
    — Сейчас буду, — ответил я, и вернул наушники ротному.
    Я вернулся в машину и приказал Армяну выезжать.
    — Куда мы? — спросил он.
    — В штаб.
    — Товарищ лейтенант! А можно мне к нашим заскочить?
    Подумав, я кивнул:
    — Хорошо, только не надолго…
    Я прибыл к штабу, отпустил Армяна к «своим», и увидел Васю, такого же недоуменного, как и я.
    Мы одновременно подошли к штабному кунгу, и обменялись рукопожатием.
    — Ты чего здесь? — спросил я.
    — А ты чего? — вопросом на вопрос ответил мне Рац.
    В этот момент из кунга вышел Санжапов.
    — Прибыли? — сказал он. — Заходите.
    Мы прошли за майором. Я следовал за Васей.
    Командир батальона взял со стола бумагу и зачитал.
    — Приказом номер ноль три шестьдесят семь от двадцать пятого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года вам присвоено очередное воинское звание — старший лейтенант.
    Санжапов взял со стола две пачки перетянутых бумагой погон, и вручил мне и Васе.
    Это было очень приятно. Впервые за последнее время такое событие — очень приятное и ни к чему не обязывающее. Ну, так, относительно не обязывающее.
    — Товарищ майор, — сказал Вася. — Вы же понимаете, мы сейчас не в состоянии «обмыть» это событие…
    — Ладно! Ладно! — отмахнулся майор. — Потом сочтемся — после войны.
    — Спасибо, — сказал я сердечно. — Большое спасибо. Как только представиться возможность, так сразу и проставлюсь.
    — Ну, хорошо, хорошо… — забормотал комбат, и мы поняли, что наша аудиенция закончена.
    — Как дела? — спросил я у Васи, когда мы вышли из кунга на воздух.
    — Да ничего, — ответил Рац. — А тебя сильно потрепали, я слышал?
    — Да, сильно, — воспоминания о массе неприятных минут прыгнули мне в глаза, — но со мной ничего. Цел и невредим.
    Мы оба плюнули через левое плечо.
    — Зайдешь? — спросил меня Вася.
    Я заколебался, но долг взял верх:
    — Нет, не могу. Надо водителя забрать, и двигать обратно. У меня там расчеты одни остались — мало ли что?
    Вася пожал плечами и ушел, а я пошел разыскивать Армяна. Искал я его недолго. Он оказался у костра, вместе со всеми остальными нашими водителями. Здесь же сидел и Найданов.
    Я не удержался, и похвалился своими новыми погонами, но особого впечатления на него это не произвело.
    — Завтра батальон выступает к Центорою.
    — Как так? — Я очень удивился. — Что, обратно пойдем? Мы уже были в Центорое.
    — Да нет, — засмеялся Найданов. — Это другой Центорой, впереди. Тут их много — центороев этих. Почему одинаково называются — не знаю. Но что есть — то есть… Хочешь чаю?
    Я собирался сразу забрать Армяна, и уехать… Но услышав заманчивое предложение, остался. Чай — это хорошо!
    Я присел к костру и волей — неволей выслушал то, о чем втирал своим товарищам, пораскрывавшим рты, мой красноречивый водитель.
    — Вот, я этим бабам говорю — «Вы здесь вдвоем жить не сможете, в этой комнате. Вам тут покоя не дадут»! Они мне не поверили, сказали, что обойдутся. Соплячки, только из дома! Ничего не видели, ничего не понимают. Ну, вечером к ним шобла и завалилась. Сожрали все, поизгадили. Я к ним на следующее утро захожу, и говорю: «Ну что, девчонки? Не поверили мне? А я предупреждал! Как можно в этой общаге без защиты жить? Любой, кто захочет, зайдет, и обидит… У меня комната есть своя, нормальная комната. Сами посмотрите, сходите, если не верите. Мне просто вас жалко. Давайте я с вами буду жить. Я не допущу тут беспредела! Обещаю… Ну, они поломались еще немного, а потом согласились. Короче, я к ним переехал.
    Тут у одной бабы, Наташка которую звали, оказывается, хахаль есть. Здоровый такой кент! Ну, она ему, конечно, сказала, что «вот так и так». Он приехал, весь такой на понтах, и ко мне. Я ему вежливо объясняю. Я, говорю, не сплю с ними, ты не думай. Я исключительно из жалости взял их под свою опеку. Хочешь, ты переезжай к ним, и живи, если можешь! А одни они жить тут не смогут… Или пусть тогда квартиру снимают… Ну, чувак репу почесал, Наташка и Катька ему ситуацию обрисовали… В общем, ничего он не сделал, уехал в раздумьях.
    — Ну а потом что? — спросил Армяна маленький Зерниев. — Ты что, так и жил с ними?
    Армян прихлебнул из кружки — (то ли чай, то ли чифирь) — и спокойно ответил:
    — Да, пожили еще немного, а потом они, и правда, на квартиру слиняли.
    — Ну, и что? Ни одной не вдул. — Солоха произнес это так, чтобы все поняли, что уж он-то вдул бы всей общаге по два раза.
    — Ну как не вдул, — засмеялся Армян. — Обеим и вдул. Спал с ними по очереди. А когда и втроем.
    — И с той, у которой жених был?
    Мой водитель откровенно засмеялся:
    — Она больше всех и давала. Еще и уговаривала. Я ей сказал — «Презики сама покупай, у меня столько денег нет». Ну и покупала. А если не было… Тогда минет. Только так.
    Мне почему-то казалось, что Армян врет. Нет, вряд ли он мог выдумать всю историю, (то же мне — Ги де Мопассан) — но, скорее всего, все было гораздо скромнее. На счет того, чтобы он двух девок каждую ночь «отоваривал», и они только пищали, да друг друга от постели отпихивали, мне верилось слабо.
    Бойцы верили. У Зерниева завистливо блестели глазки.
    Внезапно я подумал совсем о другом.
    «Вот, наверное, далеко не все и с женщиной спали. И убьют в бою, и даже не узнают, как это бывает, как это бывает здорово, а бывает, что и нет. И кто-то женихов не досчитается. Убивают здесь женихов. Вот этот — Зерниев — вроде мелкий и наглый, но и он, может быть, был бы нормальным отцом. А Женя Попов? Хороший, добрый, работящий, безотказный и веселый был парень… Убили Женю. И не будет детей, похожих на него. И не будет он их качать на руках. И книжки читать, и счастливые глазенки видеть детские. И слово «папа» не услышит… А Шура Эйнгольц…».
    Меня прошибла слеза. Каюсь, я сентиментален. Сентиментален и жесток. Когда я начинаю плакать от жалости, я зверею. Жалость во мне удивительным образом сочетается с ненавистью. Я подумал о милой малышовой улыбке, и мне захотелось кого-то убить. Убить того, кто мучает и обижает этих малышей… Нет, не просто убить. Медленно — медленно разрезать на маленькие кусочки. И улыбаться при этом… От злобы и бешенства я схожу с ума…
    Меня передернуло. У меня на глазах выступили слезы. Это один из моих недостатков. Мне вовсе не хотелось, чтобы эти мои слезы увидели солдаты. Я наклонился над кружкой, и зашмыгал носом.
    — Холодно чего-то! — сказал я Найданову, словно оправдываясь. — Как бы насморк не подхватить…