...Боль эта просто неописуемая, вам все равно не представить. Скажу лишь, что она была невыносимой даже под анестезией, а перенес я ее только потому, что выбирать мне не приходилось. Затем она стихла, я открыл глаза и взглянул на лица стоящих рядом браминов. Их было трое, в обычных белых хирургических халатах и марлевых масках. Сами они утверждают, что носят маски, предохраняя нас от инфекции, но каждый солдат знает правду: под масками они прячут лица. Не хотят, чтобы их опознали.
Я был все еще по уши напичкан обезболивающими, поэтому в памяти мелькали лишь обрывки воспоминаний.
– Долго я пробыл покойником? – спросил я
– Часов десять, – ответил один из браминов.
– Как я умер?
– Разве ты не помнишь? – удивился самый высокий из них.
– Еще нет.
– Тогда слушай, – сказал высокий. – Ты со своим взводом находился в траншее 2645Б-4. На рассвете вся ваша часть пошла в атаку, чтобы захватить следующую траншею. Номер 2645Б-5.
– А потом? – спросил я.
– Ты нарвался на несколько пулеметных пуль. Тех самых, нового типа – с шоковыми головками. Теперь вспомнил? Одна попала в грудь, три в ноги. Когда тебя отыскали санитары, ты уже был мертв.
– А траншею взяли?
– На этот раз нет.
– Ясно.
Анестезия слабела, память быстро возвращалась. Я вспомнил парней из своего взвода. Вспомнил нашу траншею. В старушке 2645Б-4 я просидел больше года, и обжили мы ее как дом родной. Противник пытался ее захватить, и наша утренняя атака на самом деле была контратакой. Вспомнил, как пулеметные пули рвали меня на куски и какое я при этом испытал восхитительное облегчение. И тут я вспомнил кое-что еще...
Я поднялся и сел.
– Эй, погодите-ка!
– В чем дело?
– Я думал, через восемь часов человека уже не оживить, это предел.
– С недавних пор мы стали искуснее, – ответил один из браминов. – Мы все время совершенствуемся, и теперь верхний предел – двенадцать часов, лишь бы мозг серьезно не повредило.
– Что ж, радуйтесь, – буркнул я. Теперь память вернулась ко мне полностью, и я понял, что произошло. – Только со мной у вас ошибочка вышла. И немалая.
– Что еще за претензии, солдат? – осведомился один из них. Офицерские интонации ни с чем не спутаешь.
– Посмотрите на мой личный знак.
Он посмотрел. Его лоб – единственное, что не закрывала маска, – нахмурился.
– Да, необычная ситуация, – протянул он.
– Необычная, – согласился я.
– Видишь ли, – пояснил он, – в траншее было полно мертвецов. Нам сказали, что все они новобранцы, по первому разу. А приказано было оживить всех.
– И что, нельзя было сперва взглянуть на личный знак?
– Мы устали – слишком много работы. Да и время поджимало. Мне действительно очень жаль, рядовой. Если бы я знал...
– В гробу я видал ваши извинения. Хочу видеть генерал-инспектора.
– Ты и в самом деле полагаешь...
– Да, – отрезал я. – Пусть я не окопный юрист, но я сыт по горло. И у меня есть право на встречу с Г. И.
Пока они шепотом совещались, я принялся разглядывать себя. Брамины здорово залатали мое тело. Но, конечно же, не так хорошо, как в первые годы войны. Заплаты на коже наложили довольно халтурно, да и внутри что-то зудело и свербило. К тому же правая рука оказалась на два дюйма длиннее левой – скверно срастили сустав. Но в целом поработали они неплохо.
Брамины кончили совещаться и выдали мне форму. Я оделся.
– С генерал-инспектором не так просто, – начал один из них. – Видишь ли...
Стоит ли говорить, что к Г. И. я так и не попал. Меня отвели к старшему сержанту, эдакому верзиле-добряку из тех, кто умеет решить все твои проблемы, просто поговорив по душам. Только я его не просил лезть мне в душу.
– Да брось ты дуться, рядовой, – сказал добряк-сержант. – Неужто ты и в самом деле затеял склоку из-за того, что тебя оживили?
– Так оно и есть, – подтвердил я. – По военным законам даже у простого солдата есть права. Так мне, во всяком случае, говорили.
– Конечно, есть, – согласился сержант.
– Я свой долг выполнил. Семнадцать лет в армии, из них восемь на передовой. Трижды убит, трижды оживлен. И все это выбито на моем личном знаке. Но мне не дали умереть. Проклятые медики меня снова оживили, а это нечестно. Хочу остаться мертвым.
– Куда как лучше оставаться живым, – возразил сержант. – Пока ты жив, остается шанс попасть в нестроевые. Сейчас, правда, приходится долго ждать, потому что на фронте людей не хватает. Но все-таки шанс есть.
– Знаю. Но, по-моему, скорее стать покойником.
– Знаешь, могу тебе пообещать, что месяцев через шесть...
– Хочу остаться мертвым, – твердо заявил я. – После третьей смерти это мое законное право.
– Разумеется, – согласился добряк-сержант, улыбаясь мне товарищеской солдатской улыбкой. – Но на войне случаются и ошибки. Особенно на такой войне, как эта. – Он откинулся на спинку и сцепил руки за головой. – Я еще помню, как все началось. Поначалу никто не сомневался, что все сведется к нажатию кнопок. Но и у нас, и у красных оказалось навалом противоракет, так что пулять друг в друга атомными боеголовками скоро оказалось бессмысленно. А когда изобрели подавитель атомных взрывов, ракетам и вовсе пришел конец. Кроме пехоты, воевать стало некому.
– Сам знаю.
– Но противники превосходили нас числом. И сейчас превосходят. Ты только вспомни, сколько миллионов солдат у русских и китайцев! Нам оставалось одно – иметь как можно больше бойцов и, по крайней мере, не терять тех, кто есть. Вот почему медики стали оживлять убитых.
– Да знаю я все это. Послушайте, сержант, я тоже хочу, чтобы мы победили. Очень хочу. Я был хорошим солдатом. Но меня уже трижды убили, и...
– Беда в том, – сказал сержант, – что красные тоже оживляют своих мертвецов. И именно сейчас борьба за превосходство в живой силе на передовой достигла критической точки. В следующие два-три месяца все так или иначе решится. Так почему бы тебе не плюнуть на все это и не забыть об ошибке? Обещаю, что когда тебя убьют в следующий раз, то оставят в покое. Потерпи еще немного.
– Я хочу видеть генерал-инспектора.
– Ладно, рядовой, – буркнул добряк-сержант уже не очень приветливо. – Топай в комнату 303.
Комната 303 оказалась приемной. Я стал ждать. Мне даже стало немного стыдно за тот шум, что я поднял. Все-таки моя страна воевала. Но злость пересилила. У солдата есть права, даже на войне. Эти проклятые брамины...
Забавно, как к ним пристало это прозвище. Вообще-то они самые обычные медики, а не какие-нибудь индусы или брамины. Пару лет назад, когда все это еще было в новинку, в газете появилась статья. В ней рассказывалось о том, что медики научились оживлять мертвецов и снова посылать их в бой. Тогда это было сенсацией. Автор цитировал стихотворение Эмерсона:
Убил ли красный убийца,
И мертв ли убитый мертвец,
Никто из них точно не скажет,
Где жизнь, а где смерти конец.
Такие дела. И, убив сегодня противника, ты понятия не имеешь, останется ли он мертвым или уже завтра вернется в траншею, чтобы снова стрелять в тебя. А если убивают тебя, тоже не знаешь, пришел ли тебе конец. Стихотворение Эмерсона называлось «Брама», и медиков с тех пор прозвали браминами.
Сперва оживать после смерти совсем неплохо. Пусть больно, но ведь ты жив. Но в конце концов доходишь до предела, за которым эта карусель со смертью и оживлением уже невыносима. Начинаешь гадать, сколько же смертей ты должен родной стране и как здорово отдохнуть, пробыв подольше мертвецом. Начинаешь мечтать о долгом сне, о покое.
Начальство это поняло. Когда солдат слишком часто оживляют, это плохо отражается на их боевом духе. Поэтому установили предел – три оживления. После третьего раза можешь выбирать – или дожидаться смены, или постоянная смерть. Начальство предпочитало, чтобы ты выбрал смерть, потому что трижды умиравший человек оказывает очень скверное влияние на моральный дух оставшихся в тылу. И большинство солдат на передовой предпочитали после третьего оживления умереть окончательно.
Но меня надули. Оживили в четвертый раз. Я такой же патриот, как и все, но это им даром не пройдет.
Кончилось тем, что мне позволили увидеться с адъютантом генерал-инспектора, седым жилистым полковником – типичным педантом, какого словами не проймешь. Он уже знал, в чем дело, и не стал рассусоливать. Разговор оказался коротким.
– Рядовой, – сказал он. – Мне жаль, что так получилось, но уже издан новый приказ. Красные увеличили количество оживлений, и мы не можем от них отставать. Согласно последнему приказу, число оживлений, дающее право на отставку, увеличено до шести.
– Но этот приказ отдан уже после моей смерти.
– Он имеет обратную силу. У тебя впереди еще две смерти. Все, рядовой. Удачи тебе.
Вот так. Как будто не знал, что от начальства справедливости не добьешься. Откуда им знать о наших мучениях. Их редко убивают более одного раза, и им просто не понять, что испытывает человек после четвертого. Пришлось возвращаться в траншею.
Я не торопясь шел мимо заграждения из отравленной колючей проволоки, крепко задумавшись. Миновал какую-то фиговину, накрытую брезентом цвета хаки с нанесенной по трафарету надписью: «Секретное оружие». В нашем секторе всякого секретного оружия – как собак нерезаных. Каждую неделю поступает что-то новенькое. Черт его знает, глядишь, какое-нибудь и в самом деле выиграет войну.
Но сейчас мне было на это начхать. Я размышлял над следующей строфой из того же стихотворения Эмерсона:
И даль, и забытое рядом;
Что солнце, что тень – не понять.
Пропавшие боги вернулись
Позора и славы искать.
Старина Эмерсон попал в точку, потому что именно таким ощущаешь себя после четвертой смерти. Тебя уже ничто не волнует, все едино, все обрыдло. Поймите меня правильно, я не циник. Я клоню лишь к тому, что, умерев четыре раза, человек просто обречен взглянуть на мир другими глазами.
Добрался я наконец до старой доброй 2645Б-4, поздоровался с парнями. Оказалось, на рассвете пойдем в атаку. Я продолжал размышлять.
Я не дезертир, но решил, что четырех смертей с меня хватит. И в завтрашней атаке нужно умереть наверняка. На этот раз ошибок не будет.
Едва забрезжил рассвет, мы миновали наши проволочные заграждения и перекатывающиеся мины и сосредоточились на ничейной полосе между нашей траншеей и 2645Б-5. В атаку шел весь батальон, а в боекомплекте у нас были пули нового образца. Сперва мы продвигались довольно быстро, но затем противник взялся за нас всерьез.
Но мы не останавливались. Вокруг свистели пули и громыхало, как в аду, но меня даже не задело. Мне уже начало казаться, что атака станет успешной, а меня не убьют.
И тут я нарвался – разрывная пуля в грудь. Смертельная рана, тут и думать нечего. Обычно, если тебе такое врежет, падаешь как подкошенный. Но я не упал. На этот раз я должен умереть наверняка. Поэтому я встал и заковылял вперед, опираясь на винтовку как на костыль. Я прошел еще пятнадцать ярдов под таким бешеным перекрестным огнем, какого и не припомню. И тут мне врезало еще раз. Точно так, как надо, без дураков.
Разрывная пуля просверлила мне лоб. В последнюю долю секунды я еще успел ощутить, как вскипают мои мозги, и понял, что на этот раз промашки не будет. В случае серьезных ранений головы брамины бессильны, а моя рана очень серьезная.
Потом я умер.
Я очнулся и увидел браминов в белых халатах и марлевых масках.
– Долго я был покойником? – спросил я.
– Два часа.
И тут я вспомнил.
– Но ведь меня ранило в голову!
Марлевые маски сморщились – брамины улыбнулись.
– Секретное оружие, – сказал один из них. – Его создавали почти три года, и наконец нам и инженерам удалось создать восстановитель тканей. Важнейшее изобретение!
– Вот как? – вяло спросил я.
– Наконец-то медицина в силах лечить серьезные ранения головы, – сообщил брамин. – И не только головы, любые повреждения организма. Теперь мы можем оживить кого угодно, лишь бы от человека осталось семьдесят процентов тела – достаточно поместить его в восстановитель. Теперь наши потери резко сократятся. Это может решить исход всей войны!
– Приятно слышать, – пробормотал я.
– Кстати, – добавил брамин, – тебя наградили медалью за героическое поведение под огнем после получения смертельной раны.
– И это приятно слышать, – кисло улыбнулся я. – Так мы взяли ту траншею?
– На этот раз взяли. Теперь копим силы для атаки на 2645Б-6.
Я кивнул. Вскоре мне выдали форму и отправили обратно на фронт. Сейчас там затишье, и должен признать, что быть живым довольно приятно. Однако считаю, что получил от жизни все, что хотел.
А теперь мне осталась всего одна смерть до шестой.
Если только снова не изменят приказ.
...ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет;
потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют;
и сбывается над ними пророчество, которое говорит: слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете – и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем....
