Русский капитан. Великий Мганга (часть 7)

….Мы накапливались для атаки в небольшом дворике за школой. В одном его углу, у глухой стены школы сидел наш взвод, ожидая конца артналёта и команды «Вперёд!». Метрах в пятидесяти у стены дома, за двумя «бэтрами», перед каменным забором, за которым была улица, через которую нам предстояло перескочить, расположился ротный со своей группой. Второй и третий взводы накапливались с другой стороны школы и ротный отдавал им какие-то приказания по рации, стоявшей перед ним на ящике из под патронов.
То и дело где-то над головой с шелестом ввинчивались в воздух снаряды. Били по ушам близкие разрывы. Земля под ногами уже привычно ходила ходуном. Откуда-то сверху сыпалась штукатурка. Артиллерия боеприпасов не жалела. Наконец всё утихло.
— Подъём! — Скомандовал Зеленцов. — Разбились по группам! Перебегаем по моей команде. Интервал между группами тридцать секунд. Одна группа перебегает. Две других у забора в готовности прикрыть огнём. Всем подготовить дымы. При обстреле с той стороны сразу ставьте дым, а группе оттягиваться назад..
Потом — перебегает вторая. Первая прикрывает её с той стороны, третья с этой. Всё ясно?
— Так точно! — нестройно отозвались мы.
— Пошли!
Моя группа, точнее отделение — третье по счёту. Я был самым крайним в, рассредоточившейся вдоль забора для стрельбы, нашей группе. Ближе всех к группе ротного.
Я ещё успел кинуть начатую пачку «Космоса» Селезню — Селезнёву, который окликнул меня негромким свистом, и просительно, «по сигаретному», поднёс пальцы к губам. Селезень сидел со своим пулемётом перед проломом в заборе метрах в пяти от меня, на ржавом ведре.
Сигареты упали в мокрый снег рядом с его правой ногой, и он торопливо наклонился за ними, что бы не дать им намокнуть. Поднял, сдул снег и нахально сунул в карман разгрузника. Я скорчил злобное лицо — отдавать всю пачку никак не входило в мои планы, — но Селезень сделал вид, что ничего не замечает…
— Пачку назад гони! — Прошипел я, но Селезень всё так же деловито пялился куда-то в пролом.
А потом мир вдруг ослепительно вспыхнул, вздыбился, и швырнул меня куда-то в небо. Последнее, что я видел, теряя сознание, это копошащиеся подо мной огненные черви. И, уже упав в спасительную тьму беспамятства, я вдруг понял, что это были люди…
…Я очнулся от того, что кто-то с силой колотил меня по щекам.
— Открой глаза! Слышишь меня? Открой глаза! — Донеслось откуда-то издалека. И я потянулся на этот голос, пополз за ним.
— …Гоша, приди в себя! Ты меня слышишь?
Как сквозь сон я почувствовал жгущий ожог щеки, за ним ещё один.
«Почему меня бьют!?» — Сквозанула обида. «Мне же больно! Какого хрена!?»
И тут вдруг ко мне вернулось моё тело, я почувствовал тяжесть своих закрытых век, какой-то острый угол, больно упёршийся в спину. И эта боль, наконец, окончательно привела меня в себя.
«Я же лежу! Я ранен?» — мгновенно полыхнул испуг, и я открыл глаза.
Надо мной склонилось какое-то, перепачканное кровью, всклокоченное чудовище, с заплывшими, как после хорошей драки, налитыми кровью глазами.
— Гоша! Живой? — услышал я знакомый голос, и тут же сообразил, что чудовище ни кто иной, как Акинькин. Удивление было столь велико, что вместо ответа я прохрипел:
— Стёпка, что с тобой?
В глазах Акинькина на мгновение мелькнула растерянность, но её тут же сменила радость.
— Живой! Слава богу!
Я попытался сесть, но тело не слушалось.
— Помоги мне сесть!
— Не двигайся! — Прижал меня опять к земле Стёпка. — Может быть у тебя перелом. Знаешь, как ты летел…
«Перелом?» — Я пошевелил ногами, сжал кулаки, осторожно повернул голову. Каждое движение отзывалось болью, но боль эта была знакомой, неопасной. Я знал её. Так болели в детстве ушибы, когда я на полной скорости поймал камень под колесо велосипеда и перелетел через руль.
— Всё нормально, Стёпка. Всё на месте. Всё вроде цело. Помоги сесть…
Окинава тревожно посмотрел на меня, но удерживать не стал. Подхватил подмышки и, протащив по земле пару шагов, осторожно привалил меня спиной к стене. А сам, тяжело ухая сапогами, побежал куда-то в сторону.
Прямо перед глазами метрах в пяти я увидел перевёрнутую вверх колёсами миномётную тележку. Под ней какой-то бесформенный грязный куль. Снег под ним быстро чернел.
«Труп!» — обожгла меня догадка. — «Господи, неужели наш? Две недели без потерь жили…»
За перевёрнутой тележкой в узком квадрате между углом дома и «броником» суетились солдаты. Несколько человек кусками брезента сбивали, танцующее на земле ало-жёлтое пламя, выбрасывающее в небо густые чёрные клубы дыма. Ещё двое тащили по земле за руки чьё-то обвисшее тело.
Среди спин и касок я разглядел взводного. Перепачканный копотью, с лицом залитым кровью, без шапки он орал кому-то в микрофон рации:
— ….Срочно санитарку сюда! У нас уже четыре «двухсотых» и как минимум пять «трёхсотых». Все очень тяжёлые. Срочно, блядь! — Неожиданно он бросил гарнитуру, и повернулся к, вытянувшемуся перед ним солдату:
— Зайцев, хули ты встал? — Буквально взревел он — Ты, бля, санитар или кто!? Ранеными занимайся, мудила! Промедол коли! Бинтуй. Искусственное дыхание делай. Чему тебя учили!? Людей спасай!
Солдат словно очнулся, и бросился за «бэтр».
— «Окинава», ротного нашли? — Крикнул куда-то в сторону огня Зеленцов.
— Ищем. Сейчас огонь собьём… — Донёсся до меня голос Акинькина — И доберёмся до остальных.
— Быстрее, вашу мать! Что вы копаетесь? — Взводный вскочил, и сам бросился к огню, на ходу схватив с земли какой-то обрезок железа и, подскочив к огню, стал им как лопатой забрасывать огонь снегом…
Наконец пламя начало опадать, исходить белесым остывающим дымом и скоро совсем источилось. Почти сразу на пожарище бросились люди. Кого-то подхватили с земли, потащили за «бэтр». Было видно, что одежда на нём густо дымится.
— Оружие собирайте! — услышал я голос Зеленцова. — Да не хватай руками, идиот! Обожжешься. Только оружие! Боеприпасы не трогайте. Ротного нашли? Ищите ротного! Всё здесь переройте…
Неожиданно всё заглушил близкий рев движка и, отрезая меня от увиденного, во двор на полном ходу влетела батальонная санитарная «эмтээлбэшка» с полустёртым красным крестом на борту. Разбрасывая снежную грязь, она резко развернулась кормой к пожарищу и, упруго качнувшись на гусеницах, застыла, не выключая двигателя. Кормовые двери распахнулись и к ним сразу из-за «бэтра» потащили носилки, потом ещё одни, и ещё…
Убитых затаскивали на броню. Закрепляли проволокой за башней. Одно тело курилось едким серым дымом и, казалось, что дымится сама «эмтээлбэшка». Из под другого, по скату брони побежала вниз тонкая извилистая струйка крови. Она обогнула защитный кожух и частой капелью закапала на стёртые до «хромированного» блеска, перепачканные жирным мокрым чернозёмом зубья гусеницы.
Ко мне подбежал Стёпка.
— Гоша, давай помогу подняться. Сейчас тебя эвакуируют в госпиталь. — Он наклонился и осторожно подхватил меня под мышки.
— Да не надо меня никуда эвакуировать! — Я попытался освободиться из его рук. — В норме я. Не надо никакой госпиталь!
— Брось, Стёпка. Не дури! Врач должен осмотреть. — «Окинава» поставил меня на ноги и, набросив мою руку себе на шею, почти потащил меня к МТЛБ.
Меня усадили последним, у входного люка, и за мной тут же захлопнули тяжёлые створки. Навалилась темнота. Взревел дизель, и машина резко дёрнувшись, тронулась. Глаза постепенно стали привыкать к темноте. Густо пахло палёными тряпками, горелым мясом, и свежёй кровью. В глубине десантного отделения кто-то протяжно и тяжело мычал в бреду. На повороте что-то прижало мою ногу. Я на ощупь попытался освободиться, но пальцы неожиданно наткнулись на что-то скользкое и горячее. Я отдёрнул руку.
Машину сильно качало на поворотах, и меня то и дело больно кидало спиной на стенку.
— Не дрова везёшь! — крикнул я, пытаясь перекричать рёв дизеля, но вместо ответа на очередном повороте машина вновь резко тормознула и я со всего размаха больно впечатался плечом в стальной уголок.
Наконец мы доехали. МТЛБ остановилась. Двигатель умолк. Двери распахнулись, ослепив дневным светом. Меня осторожно подхватили под руки и вытащили на улицу. Уложили на носилки. Понесли. У какой-то стены поставили на землю, и надо мной тут же склонился бородатый полковой врач.
— Что болит, боец? Куда попали? Рассказывай. — Его руки быстро и привычно ощупывали меня.
— Сейчас уже ничего. — Я попытался сесть. Но доктор прижал меня к носилкам.
— Лежи!
— … Меня взрывом кинуло. Я не хотел эвакуироваться. Меня заставили…
— Понятно. Кровь нигде не идёт?
— Нет.
— Всё равно пока лежи. Могут быть повреждены внутренние органы. Потом тобой займусь…
И, выпрямившись, он шагнул к соседним носилкам, на которых мычал в бреду кто-то обгоревший до неузнаваемости.
Рядом со мной на соседние носилки положили огромный, перепачканный кровью и грязью куль. Ни головы, ни ног, ни рук у него не было. Среди обрывков одежды я неожиданно увидел знакомый синий уголок моей пачки «Космоса». «Селезнёв!» — Обожгла меня догадка.
Носилки тот час подхватили чьи-то руки и унесли…
Неожиданно густо сыпанул крупный снег. Снежинки противно и мокро шлёпали по лицу и я, кривясь от боли, осторожно сел.
— Катькин, два промедола, быстро! — Доктор, склонившийся над обгоревшим, поднял над собой растопыренную правую руку и, стоявший рядом с ним, солдат быстро положил в неё два прозрачных шприц-тюбика.
Обожжённый уже не стонал, а только тихо и тяжело хрипел.
Медпункт располагался во дворе частного дома. Сам дом превратился в уродливую пирамиду из битого кирпича, но добротный каменный забор опоясывал руины по широкому периметру. В центре забора зиял пролом, в который утягивалась гусеничная колея. На её краю в центре размолоченного гусеницами круга застыла «эмтээлбэшка», на которой нас привезли.
Посреди двора горбатились две блёкло- зелёных прорезиненных палатки с красными крестами на крыше.
В углу двора, у забора, стояло трое носилок с полу занесенными снегом телами.
Убитые…
Туда же два солдата, видимо санитары, поставили носилки с Селезнёвым. Один из них, наклонился над телом и что-то вытащил из кармана. Вновь мелькнул знакомый синий цвет. Сигареты!
«Вот сука!» — я почувствовал, как в душе знакомо вспыхнула ненависть. Мысль о том, что после смерти чьи-то жадные руки будут выворачивать мне карманы, тяжёлыми молотками заколотилась в висках — «Мы дохнем, а вы тут у нас по карманам шарите!..»