Еврейские погромы, «темная сторона» героического Кубанского похода, тайна рукописи барона Врангеля, рабочие в Белом движении, «самостийный» Дон и многое другое во второй части «Антологии белогвардейских воспоминаний».Часть вторая
Записки белогоофицера —Записки белогопартизана — Записки Врангеля — Ижевцы и воткинцы — Исповедьприговоренного — Кризис добровольчества — Купол Св. Исаакия Далматского — Ледяной поход — На внутреннем фронте
Записки белого офицера
Сергей Шидловский
Cергей Николаевич Шидловский (1897-1961) принадлежал к одной из влиятельнейших семей в Империи. Его отец, Николай Илиодорович, был гофмейстером Высочайшего двора и членом Государственной думы последних двух созывов. Род Шидловских обладал крупными земельными наделами в Воронежской губернии и был включен в список «древнейших благородных дворянских родов, доказательство дворянского достоинства которых восходит до времени правления императора Петра I».
Сергей Шидловский, естественно, рос в условиях максимально приближенных к идеальным. Он получил образование в Пажеском корпусе — самом престижном учебном заведении из всех существовавших на территории страны. В 1917 году Сергей окончил последний ускоренный курс корпуса и был прикомандирован к Лейб-гвардии Конной артиллерии, право на зачисление в которую имели только лучшие пажи, окончившие курс по первому разряду. Шидловскому была уготована судьба блестящего гвардейца и наследника родовых имений, но революция внесла серьезные коррективы в будущее молодого офицера.
На фронт Шидловский попал уже в дни летнего наступления Керенского. Воевал. После Октябрьской революции некоторое время жил в Петрограде, где и принял решение присоединиться к Добровольческой армии, слухами о которой были переполнены квартиры притаившихся в бывшей столице «сочувствующих». Как и для многих наших героев, исповедовавших монархические взгляды, решение о вступлении в Белую армию не было очевидным, зачастую к нему приходили далеко не сразу. Шло лето 1918 года, Гражданская война уже полыхала по всей стране. Сергей вместе с младшим братом Илиодором, совсем еще мальчишкой, успел выехать из Советской России на последнем «гетманском» поезде и присоединился к своей старой части — Лейб-гвардии Конной артиллерии (на тот момент «гвардейская конно-горная батарея Добровольческой армии»).
Гвардейская артиллерия входила последовательно в состав Сводной конной дивизии и 2-й кавалерийской дивизии ВСЮР. В начале 1919 года она оперировала на крымском фронте и принимала участие в освобождении полуострова от большевиков.
Шидловский воевал в Добровольческой армии до ноябрьской эвакуации 1920 года, дослужился до звания штабс-капитана. Автор воспоминаний вместе с батареей участвовал в борьбе с партизанами в керченских каменоломнях, в летнем наступлении на черниговском направлении и скорбном отступлении к Новороссийску. Этот тяжелый 1919 год Шидловский позднее и описал в своих «Записках».
После войны бывший гвардеец жил во Французском Марокко, был женат на Надежде Дмитриевне Левшиной, в браке с которой имел сына Владимира. В Африке офицер работал в качестве «управляющего частными имениями» вплоть до начала массовых выступлений аборигенов, вылившихся в признание Францией независимости станы. Шидловский скончался в 1961 году в Париже и был похоронен на кладбище Сент-Женевьев-Де-Буа.
Стойкие консервативно-монархические убеждения Шидловского, столь явно выраженные в воспоминаниях, в наши дни назвали бы экстремистскими и праворадикальными. Это, кстати, одна из причин поскорее ознакомиться с книгой — учитывая нашу действительность, никто не может гарантировать, что мемуары Шидловского будут доступны через какое-то время.
На «Записки» интересно взглянуть в сравнении с гуманистическим произведением Венуса, о котором речь шла в прошлой части. Шидловский, как выразился в предисловии к его мемуарам В.Ж. Цветков, «цинично и антигуманно» описывает войну: расстрелы дезертиров, коммунистов и евреев; погромы и прочее. При этом автор относится к подобным актам как к само собой разумеющимся и необходимым вещам. Он, в отличие от многих мемуаристов, не оправдывается за совершенное. Приведем несколько характерных выдержек из «Записок»:
…Все мы в это время озлобились, достоверно стало известно, что все заправилы в каменоломнях были евреи, и что даже существовала особая еврейская рота. Все попадавшие к нам плен каменоломщики были повешены…
…Забрали пленных и пулеметы. Из пленных евреев ликвидировали, остальных отправляли в тыл, распределяли по частям…
…Все взятые в плен в эту ночь евреи, комиссары и коммунисты были повешены, а остальные жестоко выпороты…
…В Армянске были взяты обозы, и тут же в Армянске произошел здоровенный еврейский погром: ни офицеры, ни солдаты не могли стерпеть, что какие-то евреи, по существу своему буржуи, вздумали принять коммунистический облик…
Отбрасывая идеологию, можем заключить, что «Записки» — ценнейшее свидетельство участника Гражданской войны на фронте «непопулярном» у исследователей. В дни, когда основные силы ВСЮР вели войну на Северном Кавказе и в Донецком каменноугольном бассейне, Шидловскому довелось поучаствовать в ликвидации мощного красного подполья в Керченских каменоломнях, борьба за которые достигла максимального уровня ожесточения. В современной историографии об этом эпизоде войны говорить не принято, исследователи в основном повторяют лаконичное деникинское: «16 июня закончилось очищение Крыма». То, что Главнокомандующий уместил в формат сводки, Шидловский описывает довольно обстоятельно. Автор, вероятно, делал какие-то записи в 1917-1920 годах и переработал их в эмиграции. Его воспоминания изобилуют очень живыми сценами и мелкими фактами, характерными для дневников. Кроме того, Шидловский еще и помещик (идеальная фигура для советского пропагандиста). Это обстоятельство также находит отражение в «Записках»:
…Мы с братом отправились в только что занятое добровольцами наше имение в Воронежской губернии село Покровское… Столь хорошо устроенная трудами деда и отца усадьба и экономия, стоимостью около 150 000 рублей золотом до европейской войны, представляла руины; только сад остался таким, каким был и прежде. Ни одной целой постройки. Среди экономии стояли остовы каменных строений, все без окон, полов, дверей и крыш, некоторые деревянные строения разобраны и увезены. Ни одной живой души, а между тем было 200 пар волов, около 200 лошадей, 60 коров, 400 свиней и баранов. Все земледельческие орудия, повозки, экипажи, телеги, упряжь, инструменты мастерских — все бесследно пропало. Скелеты двух паровых молотилок, разобранных по винтику и растащенных, мрачно стояли посреди двора; один дом сожжен, из другого выбраны все деревянные части; ни одного забора, ни одного плетня, ни загородки не уцелело. Вокруг дома еще можно было найти вырванные листы из сожженной библиотеки…
…среди всего этого опустошения нашли жида…
Записки белого партизана
Андрей Шкуро
втор этих воспоминаний фигура столь же известная, сколь и противоречивая. Для кого-то он легенда казачества и блестящий кавалерийский командир, для кого-то олицетворение террора и белобандитизма. Андрей Григорьевич Шкуро (1886-1947) был потомственным казаком, сыном подъесаула Кубанского войска. Совершенно неудивительно, что свою жизнь он связал с военной службой. Ранняя биография Шкуро характерна для сотен и сотен других казачьих фамилий — окончил, выпущен, «участвовал в делах против…», награжден…
Впервые о будущем атамане заговорили в годы Мировой войны, на фронтах которой молодой еще казак стал командиром отряда, если угодно, «быстрого реагирования», носившего неофициальное название — Волчья Сотня. Уже этот этап биографии кубанца носит весьма противоречивый характер. Его методы были непопулярны среди «регулярных» генералов. Так, например, роль отряда оценивал генерал Врангель:
Полковника Шкуро я знал по работе его в Лесистых Карпатах во главе «партизанского отряда»… За немногими исключениями туда шли главным образом худшие элементы офицерства, тяготившиеся почему-то службой в родных частях. Отряд полковника Шкуро … большей частью болтался в тылу, пьянствовал и грабил, пока, наконец, по настоянию командира корпуса Крымова, не был отозван с участка корпуса.
Похожего мнения придерживался и генерал Краснов, невысоко оценивавший значение «партизан» Шкуро в годы Германской войны.
Настоящая слава пришла к Шкуро в смуту. Его характер как нельзя лучше подходил под специфику войны. Его могли критиковать сколько угодно, но популярность Шкуро всё возрастала. Он организовывал собственный отряд, довольно успешно действовавший против красных войск в районе Кисловодска и Ессентуков. Воевал совершенно независимо от какой-либо организованной силы. Этот этап карьеры партизана также вызывал скептическую реакцию. Мнение генерала Краснова:
…Шкуро собирал деньги на продолжение борьбы, был кумиром кисловодских дам как освободитель… Но когда из гор загремела по Кисловодску большевистская артиллерия, а терские казаки Волгского полка из Пятигорска не то держали нейтралитет, не то примкнули к большевикам, Шкуро так же быстро, как пришел, так и скрылся, уведя с собою незначительную толпу кисловодских «буржуев».
Возможно, что отряд был недостаточно эффективен, но Шкуро успешно удавалось поднимать на борьбу с большевиками кубанских казаков, до того весьма скептически настроенных. В середине лета 1918 года его отряд соединился с Добровольческой армией и с тех пор он действовал в составе войск ВСЮР, дослужившись до звания генерал-майора и должности командира корпуса. Несмотря на всю свою противоречивость и негатив со стороны видных белых офицеров, Шкуро был до крайности популярен среди казаков. При этом он благоразумно не питал иллюзий относительно идей казачьей самостийности и не заигрывал с Кубанской Радой. Два этих факта, популярность и лояльность, стали решающими в определении той роли, которую доверил атаману Главнокомандующий Деникин (тоже проявлявший озабоченность относительно методов белого партизана). С ним мирились и ему многое позволяли.
Андрей Григорович был честолюбив, любил помпу. Участвовал в атаках лично и тяготился штабной работой, неизбежной для командира корпуса. В душе он, несомненно, оставался партизаном. Шкуро кутил и в своей любви к выпивке нашел товарища даже в лице командующего Добровольческой армией Май-Маевского. Так первую встречу генералов описал Борис Штейфон:
…Шкуро и Май встретились, по-видимому, впервые. Шкуро не сиделось. Он вставал, жестикулировал… Май сидел грузно, чуть-чуть посапывал и добросовестно изучал по карте пути намеченного рейда.
Его солидность, годы, генеральская внешность — все это известным образом импонировало Шкуро, и он величал Мая не иначе, как «ваше превосходительство».
Очень скоро в дверях нашего купе появилась на мгновенье фигура адъютанта генерала Шкуро. Он сделал своему начальнику какой-то непонятный нам «морговой» знак и исчез.
Шкуро, недолго думая, хлопнул Мая по плечу:
— Ну, отец, пойдем водку пить!
Лицо Май-Маевского расплылось в улыбку, и обсуждение рейда было прервано…
Атаману приписывают фразу — «Иные идут по трупам, а я иду по цветам». Вряд ли это цитата самого Шкуро, он был не так поэтичен, но в целом образ мыслей генерала передан верно. Возможно, ему казалось, что он шел по лепесткам роз, которыми устилали перед ним дорогу благодарные обыватели. Популярность генерала и правда переходила разумные границы — его именем называли бронепоезда и танки, о нем слагали песни, писали книги… За этим флёром таились слухи о погромах и грабежах, проводимых «волками». Способствовал ли Шкуро заработанной его казаками дурной репутации? Сам он это в воспоминаниях отрицал. Однозначно можно сказать, что он не предпринимал серьезных попыток умерить пыл казаков («положить конец неизбежному злу», по выражению барона Врангеля), справедливо полагая, что на этой вольнице держится его популярность.
Именно поэтому после новороссийской катастрофы карьера Шкуро была обречена. Врангель, занявший пост Главнокомандующего, был категорически настроен относительно «партизанщины» в войсках, и атаман (вместе с генералом Покровским) оказался первым в списке на увольнение. Кроме того, Кубани у белых уже не было, а значит и знамя в лице беспокойного Шкуро стало лишним. Уже в мае 1920 года атаман покинул Россию.
Превосходный кавалерист в эмиграции организовал группу казачьей джигитовки. Гастролировал. Фёдор Елисеев, один из казаков-джигитов, вспоминал:
…Генерал Шкуро был духовный организатор всего ансамбля… Исстари захватывающий любимый конный спорт, молодые годы, вера в людей и еще не опустошённая казачья душа, всегда так щедрая, даже на жертвы — все это, вместе взятое, неудержимо двигало многими, чтобы влиться в «джигитский стан», к генералу Шкуро…
Факт работы некогда грозного белого генерала в цирковой труппе был общеизвестен и страшно веселил советских. Так, например, Демьян Бедный посвятил Шкуро стихи:
Средь разоренных сел и брошенных полей
От тифа и от пуль уж не валятся трупы.
Шкуро, готовивший России мавзолей
По воле биржевых царей и королей,
Донской стотысячной уж не составит «труппы».
Но… он готов на все за выгодный куртаж.
Парижский цирк, так цирк! Какого, дескать, хрена!
Ведь должность у него по существу все та ж,
И только сузилась арена.
Когда война пришла в Европу, Шкуро разделил позицию непримиримой части эмиграции: «Хоть с чертом, но против большевиков!». Старый казак почувствовал себя нужным, ведь к этому времени он даже не джигитовал. Шкуро занимал должность начальника конного резерва «Казачьего стана». В 1945 г. в Австрии Шкуро капитулировал в числе прочих казаков в английской зоне оккупации, но был выдан в Лиенце советской стороне. 17 января 1947 г. атамана повесили в Москве по приговору Верховного Суда вместе с генералом Красновым.
«Записки белого партизана» были написаны в 1920–1921 годах в Париже по свежим еще воспоминаниям атамана. Примечательно, что художественной обработкой текста занимался полковник Владимир Максимилианович Бек. Строго говоря, он буквально написал «Записки», Шкуро только надиктовал полковнику материал.
При жизни атамана его воспоминания не увидели свет. Они отправились вместе с Беком в Аргентину в 1936 году, где и были опубликованы спустя почти сорок лет после написания вдовой полковника Бека в русском издательстве «Сеятель». «Записки белого партизана» — это название, присвоенное воспоминаниям издательством — сам Шкуро, не рассчитывая на публикацию, даже не озаботился заголовком.
Воспоминания, несомненно, важный документ эпохи. Однако «Записки» представляются несколько более слабым произведением, чем можно было ожидать от рубаки-генерала, бывшего Царём и Богом на той земле, которую занимали его «волки». Шкуро часто руководствовался «соображениями не стратегического характера», не считался с мнением начальства, на что неоднократно жаловался Деникин. Для такого насыщенного прошлого воспоминания Шкуро слишком тусклы. Возможно, это следствие растерянности и непростого положения, в котором оказался генерал в эмиграции.
Шкуро очень осторожен в оценках и критике, в воспоминаниях практически нет острых замечаний относительно своих бывших товарищей по борьбе. Он был осведомлен об отношении к себе со стороны Врангеля и многих других генералов, но, несмотря на то, что записки составлялись по свежей памяти, атаман благополучно избежал личной критики (исключением является, пожалуй, генерал Покровский, нездоровой жестокости которого автор уделил несколько строк).
Записки
Петр Врангель
этой части нам необходимо несколько изменить формат повествования. Мы будем исходить из того факта, что Петр Николаевич Врангель не нуждается в лишних представлениях, а его воспоминания являются одной из важнейших мемуарных работ, посвященных Белому движению. Поэтому перейдем сразу к мистике.
Барон Врангель скончался в Брюсселе 25 апреля 1928 года. Уже 19 июля, то есть менее чем через три месяца после кончины генерала, свет увидела первая часть «Записок», напечатанная в пятом выпуске альманаха «Белое дело». В следующем выпуске альманаха была издана вторая часть воспоминаний барона. Таким образом, к концу сентября 1928 года «Записки» Врангеля оказались изданы целиком? Нет.
К 1928 году воспоминания Врангеля были уже несколько лет как закончены и бережно хранились в архиве генерала, но барон не решался их издать практически до самой своей кончины. Лишь в феврале 1928 года Врангель составил последний вариант воспоминаний, вырезав некоторые эпизоды, и передал их фон Лампе, издателю и редактору альманаха «Белое дело» для публикации. С фон Лампе было оговорено, что воспоминания увидят свет не в полном объеме, а именно в последнем редакторском варианте, в котором было сокращено около 1/8 части текста.
Одна из сохранившихся страниц
Работа над изданием воспоминаний барона стоила фон Лампе немалых усилий и значительной суммы денег (порядка 11 000 марок), но ее удалось закончить именно так, как хотел бы видеть Врангель. В предисловии к «Запискам» Лампе посчитал своим долгом сообщить читателям, что свет увидел именно вариант мемуаров:
Кроме того экземпляра рукописи, который был передан в летопись, существовал второй, в котором сохранено все то, что было изъято из рукописи во время переработки ее в феврале 1928 г. Экземпляр этот хранился в личном архиве генерала Врангеля.
Сам Лампе просил заинтересованных лиц разрешить ему издать полный вариант воспоминаний, но в итоге приняли решение напечатать текст, подготовленный рукой барона.
Если у современников не имелось возможности прочесть полную версию мемуаров, а издателей и сподвижников барона сдерживали моральные обязательства, то современный беспринципный исследователь должен был бы поднять на белый свет то, что барон предпочел скрыть. Как бы не так!
Через месяц после выхода «Белого дела» со второй частью «Записок», 31 октября 1928 года, все существующие машинописные копии мемуаров уничтожил секретарь Врангеля Котляровский. Так была исполнена последняя воля Главнокомандующего, приказавшего сжечь после публикации оригинал воспоминаний, включавший и вырезанные части, за исключением нескольких отдельных страниц.
Чем руководствовался Врангель, когда отдавал распоряжение об уничтожении рукописи? Все бумаги из его личного архива бережно хранятся, «Записки» же были именно уничтожены. Почему барон не выпустил мемуары сразу в 1923-24 годах и ждал еще пять лет, периодически редактируя и меняя текст? Мы, вероятно, никогда не сможем ответить на этот вопрос. Некоторые исследователи считают, что таким образом Врангель хотел скрыть какие-то моменты своего участия в деле разгрома Кубанской рады или детали взаимоотношений с генералом Деникиным. Нам остается только констатировать, что более 100 машинописных страниц воспоминаний барона канули в лету.
«Записки» Врангеля в 20-30-е годы не стали бестселлером. Фон Лампе пришлось пережить немало трудностей, прежде чем воспоминания барона увидели свет. В одном из писем он писал:
…заканчивая дело по изданию «Записок» главнокомандующего, я чувствую громадное моральное удовлетворение. Конечно, нужно было бы сделать лучше, но далеко не все доступно. Во всяком случае, дело сделано и записки вышли в свет!! Завет Петра Николаевича исполнен! Но какие с… все состоятельные эмигранты — все в один голос говорили мне о ценности записок и ни один не пришел на помощь материально.
Даже смерть автора не сильно подняла продажи, колебавшиеся вокруг отметки в 1000 экземпляров. Довольно «сухое» произведение встретили с энтузиазмом главным образом в среде РОВС. Интерес к мемуарам просыпался постепенно. В 1929 году «Записки» выпустили на английском языке, еще через некоторое время вышел французский перевод. В 1930 году мемуары барона печатал популярный эмигрантский журнал «Иллюстрированная Россия».
Сегодня «Записки» — одно из основных произведений в библиографии Белого движения.
Ижевцы и воткинцы. Борьба с большевиками
Авенир Ефимов
венир Геннадьевич Ефимов (1888-1972) родился в Нижнем Новгороде в семье с крепкими военным традициями. Он окончил Симбирский кадетский корпус и Николаевское инженерное училище. В 1910 году юноша был произведен в чин подпоручика и выпущен в 16-й саперный батальон. 1914 год Ефимов встретил уже в чине поручика и должности начальника кабельного отделения. Потом началась война. В конце 1916 года штабс-капитана Ефимова командировали в штаб дивизии для подготовки к службе в Генеральном штабе. С лета 1917 года он служил в штабе 37-го армейского корпуса. На фронтах Великой войны был контужен, имел награды, в том числе: орден Св. Станислава III степени с мечами и бантом, орден Св. Анны IV степени с мечами и бантом. Ефимов оставался в войсках до самой последней крайности и был уволен уже после большевистского переворота — 28 февраля 1918 года.
В годы войны Авенир женился на дочери офицера Наталье Гусевой, в начале 1917 года у них родился сын. Летом 1917 года супруги виделись в последний раз перед долгой разлукой. Ефимов уехал из отпуска, а Наталья осталась в Одессе, где пережила революцию и войну в невыносимых условиях: в 1918 году умер их годовалый сын, в 1919 году умер отец девушки. В начале 20-х годов советская власть реквизировала квартиру Гусевых. «Сидеть без хлеба на похлёбке, жить в комнате при температуре ниже нуля — всё это уже не страшно», — вспоминала Наталья позднее.
Обо всех злоключениях своей несчастной семьи Авенир не знал. Началась Гражданская война, и он вступил в ряды армии КомУча. «Народная армия», организованная эсерами, без погон, с «гражданами» вместо солдат, являлась не идеальной, но единственной антибольшевистской силой на Востоке России. Ефимов оставался убежденным монархистом, воспитанным «в любви к родине и верности своему Верховному Вождю». Как бы ни было сложно принять это решение, но он вступил в «социалистическую» армию 7 августа 1918 года.
На следующий день в Ижевске заводской гудок сигнализировал восстание рабочих оружейного завода против власти большевиков. С этого гудка началась уникальная в русской Гражданской войне история борьбы рабочих с «диктатурой пролетариата». Мятеж на заводах Ижевска и Воткинска к ноябрю 1918 года подавили, но восставшие рабочие организованно отошли из обреченных городов и присоединились к Народной армии КомУча. 3 января, уже при власти адмирала Колчака, из ижевцев сформировали Отдельную стрелковую бригаду, вошедшую во 2-й Уфимский корпус.
В это самое время с ижевцами впервые встретился и Авенир Ефимов, бывший старшим адъютантом оперативного штаба 2-го корпуса. С февраля 1919 года Ефимов был уже начальником штаба ижевской бригады. К ижевцам тогда отправили практически «на съедение» молодых офицеров не старше капитана. Виктор Молчанов, командир бригады, позднее вспоминал:
…Было слышно, что ижевцы не дисциплинированны, бунтовщики, воевать не хотят и стоят в тылу… Не с моим характером командовать распущенными рабочими — неужели за все, что я сделал, меня шлют на верную гибель?..
Авениру Ефимову и другим офицерам довелось столкнуться с очень сложным и непривычным явлением. На их плечи легла тяжелая психологическая работа, ведь с заводчанами, представлявшими собой сплоченное братство, нужно было найти общий язык. Рабочие не имели опыта воинской службы, не знали дисциплины и воспитывались в весьма вольных традициях. Но опасения относительно лояльности заводчан не подтвердились, они стали лучшими солдатами колчаковской армии. Один из офицеров, командовавших рабочими, вспоминал:
…Дрались они с упоением, за раненых, пока их не вынесут, с ожесточением; своих офицеров беспрекословно слушались, чужих не ставили ни в грош; в бою дисциплину понимали с правом расстрела, но в тылу, входя в избу, называли командиров по имени отчеству и запросто подавали руки…
